«Никто не уловил перехода, когда он стал говорить уже не свои, а стихи того поэта, ушедшего //Есенина//… Было до тонкой верности похоже на голос того… С умеренным вожделением у публики было покончено. Люди притихли, побледнев от настоящего испуга. Чудовищно было для чувств обывателя это нарушение уважения к смерти, к всеобщим эстетическим и этическим вкусам.
Микула //Клюев// опять ударил о землю поклон, рукой тронув паркет эстрады, и вышел торжественно в лекторскую. Его спросили:
- Как могли вы…
И вдруг по глазам, поголубевшим, как у врубелевского Пана, увиделось, что он человеческого языка и чувств не знает вовсе и не поймет произведенного впечатления. Он действовал в каком-то одному ему внятном, собственном праве.
- По-мя-нуть захотелось, - сказал он по-бабьи, с растяжкой. – Я ведь плачу о нем. Почто не слушал меня? Жил бы! И ведь знал я, что так-то он кончит. В последний раз виделись, знал – это прощальный час. Смотрю, чернота уж всего облепила…
- Зачем же вы оставили его одного? Тут-то вам и не отходить.
- Много раньше увещал, - неохотно пояснил он. – Да разве он слушался? Ругался. А уж если весь черный, так мудрому отойти. Не то на меня самого чернота его перекинуться может! Когда суд над человеком свершается, в него мешаться нельзя. Я домой пошел. Не спал ведь, - плакал».
читать дальше