Привидение кошки, живущее в библиотеке
Ольга Форш "Сумасшедший корабль". Советская литература... 
Про что: в первые годы после революции и установления советской власти, в Петрограде создан Дом искусств... нечто вроде коммуны для людей творческих - писателей, поэтов, художников и т.д. Автор в те годы была одним из жильцов этого дома, о чем и написала вот это вот все.
Как обычному советскому ребенку, автор Форш мне была заочно известна, как автор э... протокольно-официально-обязательной литературы о всяких героических личностях - декабристы, революционеры... все такое... И, естественно, я ее не читала и не собиралась.
(вечное провисание в протокольном идеологическом воспитании - как только что-то становится обязательным, так сразу вызывает отторжение... 
) Про данную книжку я узнала - как обычно - из "Литературной газеты", где про нее в числе прочего упоминали в статейке про этот самый Дом искусств. Вот это мне показалось интересным. Разыскала в библиотеке.
Ну, что тут скажешь - произведение своеобразное...
(по крайней мере, короткое!) У автора красивый слог... богатый язык (несколько вычурный! 
) - сейчас же читатели любят, чтобы обязательно был богатый красивый язык? А так вообще - мне показалось - по структуре это все очень расплывчато... эфемерно... читать дальшеВроде бы, с одной стороны - автор рассказывает об этом доме, о жизни в нем, обрисовывает какие-то бытовые сценки, набрасывает портреты... Кстати говоря, это, что называется, "роман с ключом", то есть известные личности здесь зашифрованы под различными псевдонимами. (расшифровка некоторых дана в комментариях. Если кто этих личностей не знает, даже после расшифровки - гугл в помощь, ага... 
я тоже знаю далеко не всех, но не парюсь по этому поводу - кого знаю, так и ладно... ) С другой стороны, тут нет какой-то строгой системы, в смысле, не то чтобы повествование ведется линейно, последовательно, от одного лица... или уж, по крайней мере, ясно, по какому принципу происходит перемещение фокуса от одного рассказчика к другому... Ничего подобного здесь нет. Вот только что рассказывалось о жизни в доме, как легко можно догадаться, через фокус самой писательницы (хотя себя она тоже зашифровала и пишет в третьем лице) - ага, вроде все ясно и понятно. Но потом вдруг фокус перемещается и рассказывается уже о каких-то персонажах, происшествиях с ними, диалогах, которые они ведут строго между собой - диалоги э... программного характера... тут же творческие люди собрались ни много ни мало, а реформировать литературу (и вообще искусство) по совершенно новым принципам... Это все интересно, но как бы присутствие автора в этот момент неочевидно... И что тогда - это фантазия? художественный текст? изложение с чьих-то слов? Неясно, непонятно... А потом и вовсе действие перемещается, и все происходит уже и не в доме искусств, а еще где-то. На каком-то религиозном собрании, например. Или во Франции и Италии.
В общем, лично мне сложить какую-то цельную картинку тут трудно (так и не удалось
). И не все составляющие были для меня одинаково интересны. То есть, я с большим интересом читала про жизнь в доме, с несколько меньшим - про эпизоды где-то еще с кем-то еще (главным образом, потому что там много участвует Шкловский, а у меня на него выработался стабильный рефлекс 
). И совсем неинтересно было читать про Францию и Италию - по которым автор, как я поняла, путешествовала уже гораздо позже в рамках каких-то официальных визитов. Но в любом случае, мне кажется, автору тут удалось передать... как бы сказать - слепок того времени, странного, диковинного, одновременно ужасного и прекрасного... Ну, может, это и было ее целью. 
«Слово «банан» в дни военного коммунизма рождено было в детдомах исключительно невинностью детского возраста на предмет обозначения небывальщины. Слыша бахвальные отзывы старших подростков о прелести этого экзотического фрукта, почему-то в годы перед революцией наводнявшего рынок, младшие дети, оскорбленные вкусовым прищелкиванием старших счастливцев, не имея надежд на проверку, решили, что банан просто л о ж ь».
«…Поэтессу бранили, она шелестела: «Я последняя снежная маска!»
«Утром Таисия шла умываться к общему умывальнику при парадных дверях, где встречалась с другой очаровательницей, Фифиной, и преднамеренно ворковала так громко, чтобы уходящие в Госиздат Копильский и красивый сосед могли ее услыхать: «Я прелестна мужчинам, они меня обожают. Мне особо идет сомовый абажур…» //имеется в виду «цвет самоа» - розово-желтый//
«Прозаик варила похлебку, а сын ее на велосипеде вокруг себя самого делал круги. Когда в гости к нему пришел другой недомерок, оба они встали на головы и пошли на руках. Так как время от времени они тяжко падали на паркет, то поднялся снизу дворник и грозно сказал: «Ваша комната обратно записана на штрафной, потому как в жилых помещениях колка дров воспрещается».
«Отмяукали наконец коты, и писатели, восхищенные тишиной, водрузив для тепла возле самой черинильницы керосинку, сели писать».
«…Автор предполагает взрывать пограничные столбы времени и протекать мысленно в настоящем, прошедшем и будущем».
«И возникло то приятное чувство непрочности обострения восприятий. Мы на новой планете, под новым, нам неизвестным законом…»
«…Начал петь, сам играя глазами и золотыми зубами. На высоких нотах он плотоядно подрагивал телом, будто объедался звуками».
«Фифина, как обычно, пробежит в этот час пробежит из одного конца коридора в другой и вскричит с ужаснейшей провокацией: «Мужчины все подлецы! Мужчины все щипчики!..» За Фифиной простучат сапоги. Под стук сапог кто-то рявкнет, как вепрь: «Не строй из себя хризантему!»
«Каждый писатель, кроме пайкового мешка, ввозил обязательно в свое обиталище несметную кучу книг. Едва попав в угол или к писателю под постель, книги множились вроде как почкованием – обитатель Сумасшедшего Корабля обрастал не бытом, а книгами».
«Превалирование воображения над прочим умственным багажом было в голодные годы спасительно».
«…Порой лишь одно наблюдение походок привести может к признанию целесообразности перестройки старого быта».
«Сама и жена». Слова эти – порождение советских курортов. Многопудовые больные, идя в «грязь» за заслуги мужей, на вопрос, от какой они организации, отвечают, себя обожая: «Я – жена». Они же с иерархическим высокомерием бросают по адресу трудовых элементов, попавших по праву личному: «Эта – сама». Сама и жена… не весь ли женский вопрос в двух словах?»
«…И в результате часовой беседы и остывшей похлебки Акович тряс руку и шептал: «Человек рождается с фаворскими кругами внутри… По кругам эти воля должна взлетать все выше…вот основное в художественной элевации. Без этого не бывает великого искусства. Без этого лучше прыгать в цирке через стулья или головы, изумляя ловкостью, но не потрясая сердца. Нет, не потрясая сердца».
«Юный Жуканец //Шкловский// создал утопическую инвенцию, созвучно времени. В грядущих колхозах он предположил внедрить поэтхозы, где творческий дар – величина вот-вот математически на учете – приспособлена будет для движения тракторов, причем творцам предоставлена будет наивысшая радость петь, только о чем запоется и только потому, что им невозможно не петь. Выгода отсюда будет двойная: для индустрии сила отойдет максимально, а так как благодаря счетчику эту творческую силу подделать уже нельзя, то само собой, выбиты будут и «псевдописатель» и «кум-критик». Один настоящий творец, он же двигатель трактора, взят будет на полное хозснабжение. Те же писатели, от работы которых не воспоследует передача сил и трактора от их словес не пойдут, как профессионально себя не нашедшие кооптированы будут в отдел ассенизации города».
«В углу коридора имени Аковича была комната, узкая, как труба, с неудобной буржуйкой. Там лежал и не жаловался писатель Копильский //Слонимский//. Буржуйка в ногах его превратилась в домашнего зверя, вроде собаки, которую не надо было кормить. В дни дождей у него потолок протекал, и собака струила потоки. Копильский продвигался на подушке повыше, но мер не принимал. Иногда ему раздобывали от красноармейцев, чинивших мостовую, торцы, и железная собака, разинув пасть, жадно дышала огнем. Копильский, если был уже покрыт своим ватным пальто, его не снимал. Лакей из бывших ерофеевских, по имени Ефимыч, к нему особенно привязался за эти его барские, как почитал он, замашки и усердно, по собственному почину, охранял Копильского, не допуская будить его на заседания, когда бы они ни начинались и сколько б его ни убеждали, что товарищ Копильский довольно поспал. Ефимыч распяливал руки, как коршун крылья, и не без ядовитости говорил: «Вот писателю Деркину хорошо б поменьше спать, как они по матери ругаются, а у нашего здоровье хлипкое, они толком и черного слова не знают».
«Все жили в том доме, как на краю гибели. Надвигались со всех фронтов генералы, и голод стал доходить до предела. Изобретали силки для ворон, благо в книжке «Брестские переговоры» вычитали, что прецедент был и немецкие военные чины ворон уже ели. От чувства непрочности и напряжения обычных будней уж не было, и сама жизнь стала вовсе не тем или иным накоплением фактов, а только искусством эти факты прожить. И вместе с тем именно в эти годы, как на краю вулкана богатейшие виноградники, - цвели люди своим лучшим цветом. Все были герои. Все были творцы. Кто создавал новые формы общественности, кто – книги, кто – целую школу, кто – из ломберного сукна сапоги».
«…Умный человек, аналитик, и потому как он взвесил свои все возможности, чтобы состричь с них побольше купонов, - аптекарь».
«…Была она набожна, но вместе с тем почитала современных властей за победу».
«На коммунальной плите водворилось одно беспросветное меню литераторов – вобла тушеная, вобла вареная».
«Кухня была местом, где можно было получить неожиданный бытовой материал, и писатели здесь охотно толпились».
«- Хлоп на пол и ногами сучит. И тогда, дитей, понять можно было, что не иначе коммунист из него должен выйти. Только слова этого еще не знали, и его бранили другими, какими случится, словами».
«Висит у старца над столом большой Совнарком, висит в уголочке Казанская. Добровольцы-уборщицы стирают, крестясь, пыль с обоих».
«- Святить коммуниста снаружи нельзя, - сказал старец. – Первое, декрет запрещает, а я против советской власти, как иные попы, не иду. Второе, все наружное естество у коммуниста не под крестом, а под звездой. Но дать внутрь от властей не противопоказано, а для благодати даже спорчей. Святи его внутрь!»
«…Действительно, время было густое…»
«Автор позволяет себе скромно настаивать на необходимости развития у граждан воображения как начала, организующего жизнь и множителя ее радостей».
«Признававшие себя потенциально писателями притекали охотно и в немалом количестве. Почти все полагали, что у литераторов был какой-то особый, скрываемый ими секрет, благодаря которому они умели писать, и в первую голову интересовались, какие книги любит читать такой-то. Многие в невинной прозорливости утверждали, что, прочтя примерно книг десять чужих, они, зная секрет, одиннадцатую уже напишут свою».
«- Восхищена. Неувядаемость восьмидесятилетнего автора Магдалины – лучшее доказательство, что никакой старости нет, если без остатка переключить себя в сферу творчества. Иду бродить и искать. Искать, в какой именно литературной форме мне поделиться с читателем своим опытом, ведущим, купно с сывороткой Мечникова, человека к бессмертию. Как вы думаете, уместно ли прозой?..»
«- Довольно. На этом покончим совместную защиту родины своей и укоризну чужой. Благодаря достаточной вооруженности в области эрудиции, исколов друг друга рапирами чужого творчества, но не оскорбив лично, мы сказали, в сущности, все, что нам и сказать было надо. Умолкнем…»
«К огорчению, жизнь совсем не то, что у Гете… где автор перетасовал набело персонажей лучше, чем они начерно устроились сами».
«Все, как одержимые, захотели одного – совпадения мечты с реальностью».
«Сервантес через века предложил снова мечту как верное средство для создания лучшей реальности, ибо, очищая и вознося другого, допустим – иллюзорно, сам-то очищаешься подлинно. И хотя бы только потому – мечта как основа ткани грядущего должна быть введена в бюджет».
«Гаэтан //Блок// еще был красив и кудряв, волоса золотели рыжинкой. Волоса были совершенно живые. Он взошел на эстраду с разбегу, издалека…Звук гравировал в сердцах публики все, что поэту привиделось. Слушатель млел от лирных волнений, бросаемых ему золотым богом как дар. Гаэтану был зрительный зал чудесно резонирующим инструментом в ответ на абсолютно взятые ноты. А зал приведен был в восхищение, как себе удивившийся рояль, вдруг вообразивший, что на нем не играют, а он звучит сам».
«…Мертвый, он уже не был похож на себя, он весь перешел в свои книги».
«Прелестная старинная женщина, сестра художника //Врубеля//единственная опора его в годы тяжкой болезни, показала странное полотно непонятных по форме, но полных глубочайшей жизни сине-зеленых пятен.
- Это он написал русалок и замазал. Не понравилось. А ведь чувствуешь их здесь: я люблю эту вещь.
Сестра художника рассказала о том, как он, слепой, там, в сумасшедшем доме, ужасно страдал. Ему чудилось, что он выпустил в мир, на свободу какое-то плененное зло. Он на коленях обползал комнату, чтобы искупить, ослабить тот соблазн, который, в его больном воображении, казалось ему, через картину его вошел в мир. Сам же «Демон» ему чудился весь исполосован глубокими трещинами, уходящими куда-то в недра земли. Из трещин выползали огромные мокрицы. Часами он их смахивал и плакал…»
«- Один в такой мере напитан будет всеми, что станет, как в море волна среди волн. Набегает вал на скалу, разбивается – и опять безущербное целое.
- На то и закон жидких тел, - согласился унылый Сохатый. – Но ведь я…
- Но и ты не дешевле Фонтанки. А она, браток, с Невой прямо в море».
«Не текли, спрыгивали дни один за другим, с усилием прыгунов на стадионе в состязаниях на длину».
//Горький// «Была в нем беззащитность, как у забывшего оружие воина».
//Горький// «Он лег мостом между «ими» и «нами». Сейчас позабыли, но мы все прошли по этому мосту».
«Труден путь служения человечеству. И думается, в то время, как общественный деятель должен из себя вырасти, художнику надлежит себя перерасти».
«Как в бешеной скачке не замечаем мы своих спутников, так в фантастической той современности не замечали ни наши критики, ни мы сами, что все люди подряд стали авторы, что временно самой жизнью из рук профессионала писателя вырвано преимущество печатного слова – подведение итогов».
«- У мысли, взятой как содержание жизни, два главных пути – на одном вехи расставлены на все времена рукой Гете в назидательной судьбе Фауста (если не читал, прочти), через мысль к свершению, от совершения к служению. Другой путь мысли, НИЧЕГО не рождающий, слишком часто был путь нашей интеллигенции.
- То-то и поплатились, - ввернул Жуканец».
«В художественной литературе не одни слова – стиль и ритм важнейшие доказательства работы писателя. Ритм и стиль – профессиональный способ художника зафиксировать свое участие в жизни. И потому тот, кто замешивает стихи ли, прозу ли не на своих дрожжах, еще и не услышал музыки революции как художник. Он даст меньше того, что получаешь от чтения газеты. Мы же, доверяясь Полю Верлену, считаем, что только в какой-то мере найденной музыкой истекших лет может быть передано убедительней, чем словами, и содержание этих лет».
«Мы пишем для читателя без его разбора на «подготовленного» и «неподготовленного». Это и есть признак нашего к нему подлинного уважения: сегодня не подготовлен – подготовится завтра. Книгу не однодневку, по нашему мнению, надо писать с размахом на максимальный диапазон восприятия. Автор должен дать наибольшее, чем обладает, а не наименьшее».
«На поминальном вечере //Есенина// зал был полон и взволнован отвратительно. На зрителях – нездоровый налет садизма. Пришли не ради поэзии, а чтобы на даровщинку удобно, но в меру остро поволноваться, замирая от стихов, за которые не они заплатили жизнью».
«…Они ведь только отталкивались от прошлого для дня сегодняшнего. Прошлое было им как цыплятам в инкубаторе скорлупа, из которой скорей надо выторкнуться».
Про что: в первые годы после революции и установления советской власти, в Петрограде создан Дом искусств... нечто вроде коммуны для людей творческих - писателей, поэтов, художников и т.д. Автор в те годы была одним из жильцов этого дома, о чем и написала вот это вот все.
Как обычному советскому ребенку, автор Форш мне была заочно известна, как автор э... протокольно-официально-обязательной литературы о всяких героических личностях - декабристы, революционеры... все такое... И, естественно, я ее не читала и не собиралась.
(вечное провисание в протокольном идеологическом воспитании - как только что-то становится обязательным, так сразу вызывает отторжение... ) Про данную книжку я узнала - как обычно - из "Литературной газеты", где про нее в числе прочего упоминали в статейке про этот самый Дом искусств. Вот это мне показалось интересным. Разыскала в библиотеке.Ну, что тут скажешь - произведение своеобразное...
(по крайней мере, короткое!) У автора красивый слог... богатый язык (несколько вычурный! ) - сейчас же читатели любят, чтобы обязательно был богатый красивый язык? А так вообще - мне показалось - по структуре это все очень расплывчато... эфемерно... читать дальшеВроде бы, с одной стороны - автор рассказывает об этом доме, о жизни в нем, обрисовывает какие-то бытовые сценки, набрасывает портреты... Кстати говоря, это, что называется, "роман с ключом", то есть известные личности здесь зашифрованы под различными псевдонимами. (расшифровка некоторых дана в комментариях. Если кто этих личностей не знает, даже после расшифровки - гугл в помощь, ага... я тоже знаю далеко не всех, но не парюсь по этому поводу - кого знаю, так и ладно... ) С другой стороны, тут нет какой-то строгой системы, в смысле, не то чтобы повествование ведется линейно, последовательно, от одного лица... или уж, по крайней мере, ясно, по какому принципу происходит перемещение фокуса от одного рассказчика к другому... Ничего подобного здесь нет. Вот только что рассказывалось о жизни в доме, как легко можно догадаться, через фокус самой писательницы (хотя себя она тоже зашифровала и пишет в третьем лице) - ага, вроде все ясно и понятно. Но потом вдруг фокус перемещается и рассказывается уже о каких-то персонажах, происшествиях с ними, диалогах, которые они ведут строго между собой - диалоги э... программного характера... тут же творческие люди собрались ни много ни мало, а реформировать литературу (и вообще искусство) по совершенно новым принципам... Это все интересно, но как бы присутствие автора в этот момент неочевидно... И что тогда - это фантазия? художественный текст? изложение с чьих-то слов? Неясно, непонятно... А потом и вовсе действие перемещается, и все происходит уже и не в доме искусств, а еще где-то. На каком-то религиозном собрании, например. Или во Франции и Италии. В общем, лично мне сложить какую-то цельную картинку тут трудно (так и не удалось
). И не все составляющие были для меня одинаково интересны. То есть, я с большим интересом читала про жизнь в доме, с несколько меньшим - про эпизоды где-то еще с кем-то еще (главным образом, потому что там много участвует Шкловский, а у меня на него выработался стабильный рефлекс ). И совсем неинтересно было читать про Францию и Италию - по которым автор, как я поняла, путешествовала уже гораздо позже в рамках каких-то официальных визитов. Но в любом случае, мне кажется, автору тут удалось передать... как бы сказать - слепок того времени, странного, диковинного, одновременно ужасного и прекрасного... Ну, может, это и было ее целью. «Слово «банан» в дни военного коммунизма рождено было в детдомах исключительно невинностью детского возраста на предмет обозначения небывальщины. Слыша бахвальные отзывы старших подростков о прелести этого экзотического фрукта, почему-то в годы перед революцией наводнявшего рынок, младшие дети, оскорбленные вкусовым прищелкиванием старших счастливцев, не имея надежд на проверку, решили, что банан просто л о ж ь».
«…Поэтессу бранили, она шелестела: «Я последняя снежная маска!»
«Утром Таисия шла умываться к общему умывальнику при парадных дверях, где встречалась с другой очаровательницей, Фифиной, и преднамеренно ворковала так громко, чтобы уходящие в Госиздат Копильский и красивый сосед могли ее услыхать: «Я прелестна мужчинам, они меня обожают. Мне особо идет сомовый абажур…» //имеется в виду «цвет самоа» - розово-желтый//
«Прозаик варила похлебку, а сын ее на велосипеде вокруг себя самого делал круги. Когда в гости к нему пришел другой недомерок, оба они встали на головы и пошли на руках. Так как время от времени они тяжко падали на паркет, то поднялся снизу дворник и грозно сказал: «Ваша комната обратно записана на штрафной, потому как в жилых помещениях колка дров воспрещается».
«Отмяукали наконец коты, и писатели, восхищенные тишиной, водрузив для тепла возле самой черинильницы керосинку, сели писать».
«…Автор предполагает взрывать пограничные столбы времени и протекать мысленно в настоящем, прошедшем и будущем».
«И возникло то приятное чувство непрочности обострения восприятий. Мы на новой планете, под новым, нам неизвестным законом…»
«…Начал петь, сам играя глазами и золотыми зубами. На высоких нотах он плотоядно подрагивал телом, будто объедался звуками».
«Фифина, как обычно, пробежит в этот час пробежит из одного конца коридора в другой и вскричит с ужаснейшей провокацией: «Мужчины все подлецы! Мужчины все щипчики!..» За Фифиной простучат сапоги. Под стук сапог кто-то рявкнет, как вепрь: «Не строй из себя хризантему!»
«Каждый писатель, кроме пайкового мешка, ввозил обязательно в свое обиталище несметную кучу книг. Едва попав в угол или к писателю под постель, книги множились вроде как почкованием – обитатель Сумасшедшего Корабля обрастал не бытом, а книгами».
«Превалирование воображения над прочим умственным багажом было в голодные годы спасительно».
«…Порой лишь одно наблюдение походок привести может к признанию целесообразности перестройки старого быта».
«Сама и жена». Слова эти – порождение советских курортов. Многопудовые больные, идя в «грязь» за заслуги мужей, на вопрос, от какой они организации, отвечают, себя обожая: «Я – жена». Они же с иерархическим высокомерием бросают по адресу трудовых элементов, попавших по праву личному: «Эта – сама». Сама и жена… не весь ли женский вопрос в двух словах?»
«…И в результате часовой беседы и остывшей похлебки Акович тряс руку и шептал: «Человек рождается с фаворскими кругами внутри… По кругам эти воля должна взлетать все выше…вот основное в художественной элевации. Без этого не бывает великого искусства. Без этого лучше прыгать в цирке через стулья или головы, изумляя ловкостью, но не потрясая сердца. Нет, не потрясая сердца».
«Юный Жуканец //Шкловский// создал утопическую инвенцию, созвучно времени. В грядущих колхозах он предположил внедрить поэтхозы, где творческий дар – величина вот-вот математически на учете – приспособлена будет для движения тракторов, причем творцам предоставлена будет наивысшая радость петь, только о чем запоется и только потому, что им невозможно не петь. Выгода отсюда будет двойная: для индустрии сила отойдет максимально, а так как благодаря счетчику эту творческую силу подделать уже нельзя, то само собой, выбиты будут и «псевдописатель» и «кум-критик». Один настоящий творец, он же двигатель трактора, взят будет на полное хозснабжение. Те же писатели, от работы которых не воспоследует передача сил и трактора от их словес не пойдут, как профессионально себя не нашедшие кооптированы будут в отдел ассенизации города».
«В углу коридора имени Аковича была комната, узкая, как труба, с неудобной буржуйкой. Там лежал и не жаловался писатель Копильский //Слонимский//. Буржуйка в ногах его превратилась в домашнего зверя, вроде собаки, которую не надо было кормить. В дни дождей у него потолок протекал, и собака струила потоки. Копильский продвигался на подушке повыше, но мер не принимал. Иногда ему раздобывали от красноармейцев, чинивших мостовую, торцы, и железная собака, разинув пасть, жадно дышала огнем. Копильский, если был уже покрыт своим ватным пальто, его не снимал. Лакей из бывших ерофеевских, по имени Ефимыч, к нему особенно привязался за эти его барские, как почитал он, замашки и усердно, по собственному почину, охранял Копильского, не допуская будить его на заседания, когда бы они ни начинались и сколько б его ни убеждали, что товарищ Копильский довольно поспал. Ефимыч распяливал руки, как коршун крылья, и не без ядовитости говорил: «Вот писателю Деркину хорошо б поменьше спать, как они по матери ругаются, а у нашего здоровье хлипкое, они толком и черного слова не знают».
«Все жили в том доме, как на краю гибели. Надвигались со всех фронтов генералы, и голод стал доходить до предела. Изобретали силки для ворон, благо в книжке «Брестские переговоры» вычитали, что прецедент был и немецкие военные чины ворон уже ели. От чувства непрочности и напряжения обычных будней уж не было, и сама жизнь стала вовсе не тем или иным накоплением фактов, а только искусством эти факты прожить. И вместе с тем именно в эти годы, как на краю вулкана богатейшие виноградники, - цвели люди своим лучшим цветом. Все были герои. Все были творцы. Кто создавал новые формы общественности, кто – книги, кто – целую школу, кто – из ломберного сукна сапоги».
«…Умный человек, аналитик, и потому как он взвесил свои все возможности, чтобы состричь с них побольше купонов, - аптекарь».
«…Была она набожна, но вместе с тем почитала современных властей за победу».
«На коммунальной плите водворилось одно беспросветное меню литераторов – вобла тушеная, вобла вареная».
«Кухня была местом, где можно было получить неожиданный бытовой материал, и писатели здесь охотно толпились».
«- Хлоп на пол и ногами сучит. И тогда, дитей, понять можно было, что не иначе коммунист из него должен выйти. Только слова этого еще не знали, и его бранили другими, какими случится, словами».
«Висит у старца над столом большой Совнарком, висит в уголочке Казанская. Добровольцы-уборщицы стирают, крестясь, пыль с обоих».
«- Святить коммуниста снаружи нельзя, - сказал старец. – Первое, декрет запрещает, а я против советской власти, как иные попы, не иду. Второе, все наружное естество у коммуниста не под крестом, а под звездой. Но дать внутрь от властей не противопоказано, а для благодати даже спорчей. Святи его внутрь!»
«…Действительно, время было густое…»
«Автор позволяет себе скромно настаивать на необходимости развития у граждан воображения как начала, организующего жизнь и множителя ее радостей».
«Признававшие себя потенциально писателями притекали охотно и в немалом количестве. Почти все полагали, что у литераторов был какой-то особый, скрываемый ими секрет, благодаря которому они умели писать, и в первую голову интересовались, какие книги любит читать такой-то. Многие в невинной прозорливости утверждали, что, прочтя примерно книг десять чужих, они, зная секрет, одиннадцатую уже напишут свою».
«- Восхищена. Неувядаемость восьмидесятилетнего автора Магдалины – лучшее доказательство, что никакой старости нет, если без остатка переключить себя в сферу творчества. Иду бродить и искать. Искать, в какой именно литературной форме мне поделиться с читателем своим опытом, ведущим, купно с сывороткой Мечникова, человека к бессмертию. Как вы думаете, уместно ли прозой?..»
«- Довольно. На этом покончим совместную защиту родины своей и укоризну чужой. Благодаря достаточной вооруженности в области эрудиции, исколов друг друга рапирами чужого творчества, но не оскорбив лично, мы сказали, в сущности, все, что нам и сказать было надо. Умолкнем…»
«К огорчению, жизнь совсем не то, что у Гете… где автор перетасовал набело персонажей лучше, чем они начерно устроились сами».
«Все, как одержимые, захотели одного – совпадения мечты с реальностью».
«Сервантес через века предложил снова мечту как верное средство для создания лучшей реальности, ибо, очищая и вознося другого, допустим – иллюзорно, сам-то очищаешься подлинно. И хотя бы только потому – мечта как основа ткани грядущего должна быть введена в бюджет».
«Гаэтан //Блок// еще был красив и кудряв, волоса золотели рыжинкой. Волоса были совершенно живые. Он взошел на эстраду с разбегу, издалека…Звук гравировал в сердцах публики все, что поэту привиделось. Слушатель млел от лирных волнений, бросаемых ему золотым богом как дар. Гаэтану был зрительный зал чудесно резонирующим инструментом в ответ на абсолютно взятые ноты. А зал приведен был в восхищение, как себе удивившийся рояль, вдруг вообразивший, что на нем не играют, а он звучит сам».
«…Мертвый, он уже не был похож на себя, он весь перешел в свои книги».
«Прелестная старинная женщина, сестра художника //Врубеля//единственная опора его в годы тяжкой болезни, показала странное полотно непонятных по форме, но полных глубочайшей жизни сине-зеленых пятен.
- Это он написал русалок и замазал. Не понравилось. А ведь чувствуешь их здесь: я люблю эту вещь.
Сестра художника рассказала о том, как он, слепой, там, в сумасшедшем доме, ужасно страдал. Ему чудилось, что он выпустил в мир, на свободу какое-то плененное зло. Он на коленях обползал комнату, чтобы искупить, ослабить тот соблазн, который, в его больном воображении, казалось ему, через картину его вошел в мир. Сам же «Демон» ему чудился весь исполосован глубокими трещинами, уходящими куда-то в недра земли. Из трещин выползали огромные мокрицы. Часами он их смахивал и плакал…»
«- Один в такой мере напитан будет всеми, что станет, как в море волна среди волн. Набегает вал на скалу, разбивается – и опять безущербное целое.
- На то и закон жидких тел, - согласился унылый Сохатый. – Но ведь я…
- Но и ты не дешевле Фонтанки. А она, браток, с Невой прямо в море».
«Не текли, спрыгивали дни один за другим, с усилием прыгунов на стадионе в состязаниях на длину».
//Горький// «Была в нем беззащитность, как у забывшего оружие воина».
//Горький// «Он лег мостом между «ими» и «нами». Сейчас позабыли, но мы все прошли по этому мосту».
«Труден путь служения человечеству. И думается, в то время, как общественный деятель должен из себя вырасти, художнику надлежит себя перерасти».
«Как в бешеной скачке не замечаем мы своих спутников, так в фантастической той современности не замечали ни наши критики, ни мы сами, что все люди подряд стали авторы, что временно самой жизнью из рук профессионала писателя вырвано преимущество печатного слова – подведение итогов».
«- У мысли, взятой как содержание жизни, два главных пути – на одном вехи расставлены на все времена рукой Гете в назидательной судьбе Фауста (если не читал, прочти), через мысль к свершению, от совершения к служению. Другой путь мысли, НИЧЕГО не рождающий, слишком часто был путь нашей интеллигенции.
- То-то и поплатились, - ввернул Жуканец».
«В художественной литературе не одни слова – стиль и ритм важнейшие доказательства работы писателя. Ритм и стиль – профессиональный способ художника зафиксировать свое участие в жизни. И потому тот, кто замешивает стихи ли, прозу ли не на своих дрожжах, еще и не услышал музыки революции как художник. Он даст меньше того, что получаешь от чтения газеты. Мы же, доверяясь Полю Верлену, считаем, что только в какой-то мере найденной музыкой истекших лет может быть передано убедительней, чем словами, и содержание этих лет».
«Мы пишем для читателя без его разбора на «подготовленного» и «неподготовленного». Это и есть признак нашего к нему подлинного уважения: сегодня не подготовлен – подготовится завтра. Книгу не однодневку, по нашему мнению, надо писать с размахом на максимальный диапазон восприятия. Автор должен дать наибольшее, чем обладает, а не наименьшее».
«На поминальном вечере //Есенина// зал был полон и взволнован отвратительно. На зрителях – нездоровый налет садизма. Пришли не ради поэзии, а чтобы на даровщинку удобно, но в меру остро поволноваться, замирая от стихов, за которые не они заплатили жизнью».
«…Они ведь только отталкивались от прошлого для дня сегодняшнего. Прошлое было им как цыплятам в инкубаторе скорлупа, из которой скорей надо выторкнуться».
@темы: Книги
Но Кандински почему-то решил это трактовать большей частью в духе Парфюмера… 
Запрос – «Завязать узелок на счастье». 
), ну так что, фандом он везде фандом... Помню, как я немножко следила за другим фандомом, страсти там кипели, да уж... И - насколько я сталкивалась и приобщалась - мне кажется, автор все четко отобразила. Прямо даже ностальгия какая-то возникла. 
).
)
А тут еще имеются чудные зверики... 
