[soliden]

Том Шарп. "Дальний умысел". Шарп решил взяться за литературно-книжный мир. Досталось всем - читателям, писателям, издателям, критикам, литературоведам и всем мимо проходящим.
Сюжет: все начинается в конторе литературных агентов (или как это называется?), небольшой, но известной в соответствующих кругах. Некогда глава конторы Френсик, обладатель прекрасного гуманитарного образования и литературного вкуса, совершил ошеломляющее открытие - оказывается, все, чему его учили университетские преподаватели и высоколобые филологи, является абсолютно никому не нужной ерундой. Оказывается, читателям наплевать на литературные традиции, каноны большой литературы и т.д. Читателям нужно кровь, кишки, секс - побольше и попроще... но с соблюдением приличий, в смысле, чтобы читатель не чувствовал себя дураком. С этого времени Френсик сделал прекрасную карьеру в книгоиздательском бизнесе и прославился своим чутьем. Ведь чего проще - те книжки, которые ему кажутся наиболее отвратительными, и возглавят списки бестселлеров. Поэтому, когда к нему от анонимного автора приходит роман, название которого говорит само за себя - "Девства ради помедлите, о мужчины" - Френсик сразу понимает, что это будет нечто феноменальное, поскольку такого омерзительного чтива ему не попадалось никогда. С таким романом можно выйти на самые почтенные издательства... можно даже замахнуться на американский рынок, где крутятся чудовищные деньги... Проблема в том, что все заинтересованные лица стремятся по мере возможностей обезопасить тылы, что приводит к заключению самых диких сделок и союзов на грани законности и даже далеко заходящих за эту грань. И уж конечно, всем нужен автор, которого можно выставить перед публикой. Но именно данный конкретный автор желает остаться анонимным, до такой степени, что даже переговоры ведет через третьих лиц. Чтобы как-то обойти этот деликатный момент Френсик со своим компаньоном - энергичной Соней Футл - решают соорудить подставного автора, у них как раз есть на примете некий Пипер, затюканный графоман, который из года в год упорно пишет и переписывает унылый роман воспитания на примере своего унылого детства. В качестве утешительного приза Пиперу предлагается издание его тягомотины. К сожалению, Пипер слишком туго соображает, к тому же отличается высокими принципами, слабоволием и амбициями. В комплекте с людоедскими методами книгоиздательского бизнеса и с дикими нравами читательской публики это дает такую гремучую смесь, что события катастрофически выходят из-под контроля...
Да уж, автор не постеснялся. Начав с легкой сатиры, перешел к полному сюру и сумасшествию, закончив прямо-таки на метафизической ноте. Ортодоксальные критики и филологи накладывают на живой литературный процесс удушающие предписания, от которых гибнет все живое... издатели, пекущиеся о прибыли и финансовой выгоде, издают то, что погорячее, ссылаясь на вкусы публики... читатели тоже хороши, читают все подряд и гоняются за гнуснейшими новинками, ссылаясь на то, что надо быть в курсе... А где же сама литература? Авторы, вместо того, чтобы жить своей жизнью, норовят изобразить прежних, давно уж мертвых авторов... Читатели, вместо того, чтобы жить своей жизнью, норовят изобразить книжных персонажей... И никто уже не может быть уверен на сто процентов насчет того, где заканчивается литература и начинается реальная жизнь.
Интересна так же ненавязчиво выведенная в конце параллель между литературой и религией. В самом деле, вот тут на протяжении всей книги разбирали (пытались разобраться), что является литературой, и кто вправе или не вправе указывать, как нужно писать книги (и как их читать ), и приносят ли вообще такие указания какую-то пользу или от них один только вред... И существует ли вообще еще настоящая литература... А есть еще и религия, в основе которой тоже ведь лежит Книга. И там тоже есть свои критики и читатели... Это все надо обдумать.

"Если издатели готовы были платить такие деньги за чувствительную белиберду, оскорбляющую его, Френсика, образованный вкус, стало быть, все суждения о задачах современного романа, почерпнутые из книг Ф.Р.Ливиса и непосредственно от своей научной руководительницы доктора Сидни Лаут, в денежно-издательском мире - совершеннейший вздор и вдобавок очень опасны для его посреднической карьеры.
Постигнутый этим откровением, Френсик в корне переиначил свои взгляды. Способы оценки остались прежними, но перевернулись вверх тормашками. Всякий роман, сколько-нибудь отвечавший требованиям, предъявляемым Ф.Р.Ливисом в его "Великой традиции" и предписанным мисс Сидни Лаут в монографии "Нравственный роман", Френсик с порога отвергал, как издания не заслуживающий; зато сочинения, которые для его учителей были ниже всякой критики, он проталкивал в печать всеми силами. Такие-то суждения навыворот и принесли ему успех. К тридцати годам он стяжал у издателей завидную славу: он рекомендовал только выгодные книги. Роман после Френсика не надо было дорабатывать и можно было почти не редактировать. В нем было ровно восемьдесят тысяч слов; на исторический сюжет, учитывая прожорливость любознательных читателей, давалось сто пятьдесят тысяч. Начиналась книга эффектно, продолжалась еще эффектнее и заканчивалась эффектом сногсшибательным. Короче, в романе имелось все, что надо читающей публике.
Но если от Френсика к издателям романы поступали почти готовенькие, то это потому, что рукописи чающих публикации авторов редко миновали его досмотр, не преобразившись. Распознав секрет успеха, он требовал одного и того же от всякой книги, и одна получалась не хуже другой, как пудинги или коктейли: секс и кровь, забористый сюжет, любовные перипетии, загадки и тайны, а впридачу еще намек на значительность, на культурный вклад. Этого как бы намека на значительность Френсик добивался во что бы то ни стало. За это почтенные газеты удостаивали книгу благосклонного отзыва, и читателям казалось, будто они совершают некое паломничество и преклоняются перед чем-то эдаким, пусть и не очень понятным. Такой смутной многозначительностью Френсик приманивал потребителей, презирающих бездуховное чтиво. Он всегда требовал какой-нибудь существенности, которую вообще-то числил, вместе с глубинным проникновением, по убыточному разряду; но губительна для книги она была лишь в больших дозах, как фунт мышьяка в кастрюле бульона, - гомеопатическая же кроха существенности лишь возбуждала читательский аппетит."

"- И поскольку роман обязан оправдывать себя как способ художественной коммуникации, то он имеет дело с реальностью опыта. Произвольная же игра воображения, помимо параметров личного опыта, поверхностна и влечет за собой нереализованность наших индивидуальных потенций.
- А ты себя не чересчур ограничиваешь? - спросила Соня. - Ведь если и можно писать о том, что с тобой самим было, так в конце концов останется описывать, только как встаешь, завтракаешь, идешь на работу...
- что ж, это тоже важно, - сказал Пипер, который описывал утром, как он встал, позавтракал и пошел в школу. - Романист наполняет эти факты быта своей неповторимой значительностью.
- Да люди-то вовсе не хотят об этом читать. Они ищут в книгах романтики, секса, волнующих событий. Ищет необычного. Иначе роман не раскупают.
- Ну и пусть не раскупают, - пожал плечами Пипер, - какое это имеет значение?
- Имеет, если ты не намерен бросать литературу и хочешь как-нибудь прокормиться. Возьми то же "Девство"...
- Уже взял, - сказал Пипер. - Я прочитал указанную тобой главу, и , по чести говоря, она просто омерзительна.
- Действительность, знаешь ли, тоже не сахар, - заметила Соня, втайне желая, чтобы Пипер хоть ненадолго спустился со своих высот. - Мы живем в безумном мире. Кругом террор, убийства, насилие, а "Девство" отвлекает от всего этого: оно - о двух людях, которые нужны друг другу.
- И очень плохо, что нужны, - сказал Пипер. - Это противоестественно.
- Летать на Луну тоже противоестественно, а вот летают же. А ракеты, наведенные одна на другую и грозящие обоюдной гибелью? Да куда ни глянь - всюду что-нибудь противоестественное.
- Только не в "Поисках", - сказал Пипер.
- Тогда какое же они имеют отношение к действительности?"