Из переписки братьев Булгаковых.
"Вышло так, что сгорел мезонин Плетневского дворца. Демидов не хотел впустить полицию, говоря: "Пусть горит дом мой, а вы приехали только грабить." Частный пристав заметил ему, что не беда, ежели бы все его дома сгорели, да зачем страдать соседям от его прихоти? Стало быть, отстояли дом против желания Демидова. Однако же, ежели не исполнилось желание наемщика, то страх его оправдался, ибо у него украли в этот пожар богатый серебряный сервиз для завтрака."
"Удивляет меня тщеславие графа Маркова. Может ли оно идти за пределы гроба? 75 тысяч назначает на свои похороны! Какая глупость, малодушие! Лучше бы ему душой своею заняться, а после смерти какая нужда до тела?"
"Сегодня хоронили Апраксина. Все было очень великолепно, но не так-то много было на похоронах, как бывало на балах покойного. Так-то всегда бывает на сем свете!"
"Волков сказывал мне под секретом, что государь изволил писать Аракчееву, что воля его величества есть, чтобы он взял свои меры не находиться никогда там, где изволит быть государь, и избегать с ним всякую встречу. Надобно думать, что это последствия какого-нибудь письма или домогательства Аракчеева видеть государя."
"Ну, брат, большую весть тебе сообщаю, вчера явился вдруг Мамонов к нам. Наташа храбро и ласково его приняла; меня не было дома. Он был очень мил, хорошо обошелся с Наташей и детьми. Как ни было все хорошо, но все-таки видно сумасшедшего человека: как подали завтракать, то Мамонов взял руками кусок телятины, рвал его пальцами, обмакивал в горчичницу и ел также руками, жена говорит, что тут было что-то не человеческое, а львиное."
"Волков разворачивает обширную деятельность и беспрестанно занят комиссиями, кои все стремятся к искоренению злоупотреблений и воровства. Недавно обыграли молодого Полторацкого на 700 тысяч рублей; тут потрудились американец Толстой и Исленьев, а теперь известный разбойник Нащокин обидел какого-то молодого человека, коего увез играть в Серпухов. Как накажут путем одного из сих мерзавцев, то перестанут играть."
"Посмотрел бы, как поднимали первую колонну Исаакиевского собора. Экая махина, и в час поставить ее на ноги! Будь одна колонна среди какой-нибудь площади, со статуей, например, Суворова вверху, все бы ей удивлялись, а теперь, что будет их 30, то всем будет это казаться вещью обыкновенною. Разве одни знатоки да мастера дела будут смотреть с удивлением на этих великанов нового Египта."
читать дальше
"Ну, брат, что волков на дороге! Так стадами и ходят, да около самой дороги, и пребольшие. Ружьем могли бы себе настрелять целую шубу."
"На Валдайских горах вывалили коляску какого-то полковника-немца из Риги, едущего к месту в Шую, и поднялся вопль, крики, посыпались из кибитки дети, грудные и всяких лет, штук пять, мы подъехали им помогать. Слава Богу, никто не ушибся, а одному малютке лет четырех так понравилось кувыркание, что он все твердил: "Мама, еще!"
"Что за скверная дорога! Вообрази себе море, волнуемое бурей и которое бы вдруг окаменело: вот большая дорога."
"Все находят, что я поправился, и подлинно - по старому сюртуку и жилету, кои здесь надел, я стал толще. Как быть иначе, блаженствовав с тобой семь месяцев!"
"Мы все были тронуты вестями о государе. Как не быть благословению Божиему над ним? Глядя на него, станешь и мать уважать, и жену любить, и бедным помогать!"
"Я слышал от домашнего доктора тестя моего, что вчера умер скоропостижно доктор Гааз; жаль, добрый и добродетельный был человек.
***
О Гаазе проврались: он живехонек, но представь себе его удивление, и людей. Вся Москва присылала к нему в течение целого утра спрашивать, как и в котором часу он умер, а человек Рахманова, заставший его, садящегося в карету, сказал ему наивно: "Павел Александрович приказал доложить, что очень вся семья огорчена, что вы изволили скончаться, и приказал проведать, как это было, а моей больной, слава Богу, получше, и что пожалуйте, дескать, к нам хоть вечером." Гааз думал, что весь город рехнулся, и уже после только узнал, отчего вся эта каша произошла."
"За дурной погодою Святой недели качели и гуляние отложили до 1-го мая. Вчера возил я туда детей. Пашка очень радовался на паяца. С Катенькой гулял я пешком; спустили шар, который, летев мимо всей Москвы, очень величественно упал на Полянке прямо на извозчика, закрыв его всего с дрожками, и задушил было оставшимся в шару дымом соломенным. Тот ехал шагом, дремал на козлах, как вдруг очутился в шаре бумажном."
"Вообрази, что делаемая здесь сельтерская вода лучше настоящей и стоит 80 копеек кувшин; так крепка, что один остающийся стакан от початой бутылки вышибает пробку."
"Бедная моя приятельница Николева очень плоха; ее поддерживало магнетизирование, а делала это известная Турчанинова, о коей не только праздные, но и сами доктора такие рассказывают чудеса: например, что воду из груди обратила в ноги, что горбатому уменьшила горб, от чего мальчик начал расти, и проч. Все это обратило внимание полиции. Ровинский ездил к ней узнать правду; она объявила, что внутрь ничего не дает, а второе, что не берет гроша за лечение, делая это по одной страсти. Николевой сказали, что Турчанинову высылают из Москвы, это ее испугало, встревожило; присылала за мной, просила съездить к князю Дмитрию Владимировичу - узнать правду и сказать ему, что она двух дней не проживет, ежели лишить ее помощи Турчаниновой."
"Да как не служить царям нашим усердно? Кроме того, что это долг наш, они так признательны за исполнение оного."
"Завтра призываем мы в Архив молодца Соболевского - объявить, чтобы подавал в отставку: рапортуется больным, а бывает на всех гуляньях и только что не живет на улице."
"Я вспомнил смерть Моро. Ядро, глупо пущенное в кучу генералов, оно не разбирает, кто необходим и кто бесполезен России."
"В целом городе не могу найти карты турецкой. Сделай одолжение, пришли мне театр войны нашей."
"Пфеллер мне сказывал, что племянник его, адъютант графа Чернышева, был отправлен на какой-то завод; он послал оттуда эстафету к своему генералу, эта эстафета была около Торжка ограблена. Скажи это Чернышеву, ежели его увидишь, чтобы он Пфеллера не считал неисправным или умершим."
"Слышал ли ты, что горцы сделали набег на всех, ехавших от теплых вод на кислые? Тут попалась и Марья Ивановна Корсакова, которая была ограблена до рубашки. У Корсаковой ни минуты без авантюр."
"Мамонова собиралась к нам к 26-му, но не очень здорова. Да коли ждать ей здоровья, то придется никуда не ездить целый век."
"Бог все устраивает по своему: иной среди мира умирает от пули, а другой - в сражении от болезни."
"Есть ли должность несчастнее сенаторской? В пословицу вошло их хулить. Нагляделся я на них и у вас, и здесь. Доброго называют простаком, дураком, твердого - упрямым, справедливого - строгим и так далее, и в итоге сенаторство - почетный гроб, не что иное."
"Привезли тело Николая Никитича Демидова, которое везут с большой помпой. Покойный хотел, чтобы его положили с женой в Париже, а ежели нельзя, то завещал положить себя в Сибири. Видно, и мертвый хотел лежать между золотыми рудами. Везут же это тело в ужасной четырехместной карете, сделанной для этого нарочно во Флоренции, ибо гроб свинцовый, и весу в нем сто пудов. Любопытство москвитян так велико, что иные ездили за заставу догонять Николая Никитича, чтобы видеть страшную и огромную эту карету."