[soliden]

В.В.Верещагин "Избранные письма". Весьма занятное чтение... И хотя меня всегда напрягает подход - "мы тут для вас отобрали самое интересное" - потому что я люблю, чтобы было все, и там уж самостоятельно смотреть, что есть интересного... Но действительно интересный и впечатляющий материал. Да уж, Верещагин - это было нечто...
Вот он отправляется в длительное путешествие в Индию, поднимается в горы, где замерзает и задыхается от недостаточности кислорода, устремляется в адскую жару, где не пошевелиться... Делает кучи зарисовок, с целью разоблачить английскую колониальную политику, "чтобы как следует проткнуть английскую шкуру"... Помните знаменитую сцену казни восставших сипаев у пушек? Это Верещагин. Ездит вдоль границы, при этом страшно возмущается, что англичане считают его шпионом. Правильно, я бы на их месте тоже посчитала... А может, все-таки он и позанимался э... ну, пусть не шпионажем, но военной разведкой? А то что он так заботится выхлопотать от дипломатической службы разрешение, чтобы его картины на таможне не досматривали?
Объездил чуть ли не все горячие точки своего времени и везде принял горячее участие, "чтобы узнать чувства человека на войне"... осада Самарканда, Шипка... Ну, вот разве что бурская война была им никак не отображена. Но он зато успел проникнуть на "малую войну американцев с филиппинцами". И погиб на русско-японской войне, находясь, по своему обыкновению, возле командира во время боя. А ведь планировал еще написать серию картин к юбилею 1812 года и уже вел об этом энергичные переговоры и страстные диспуты. Эх...
Был невообразимый гордец. Дикий, яростный... По двадцать раз ссорился даже с друзьями и глубокоуважаемыми (им) людьми. Был приглашен к какому-то великому князю, отказался дожидаться и являться еще раз, поскольку тот "не нашел времени на аудиенцию". Аналогичным образом при аналогичных обстоятельствах ответил и Толстому, который Л.Н. При визите царя (в Болгарии, в войсках) был в шапке! и георгиевский крест с ленточкой как-то там прикрепил не по уставу, а по своему усмотрению. Царь смотрел косо. Но ничего не сказал. Что уж после этого удивляться, когда он переговаривался с секретарем принца Уэльского (!), с деловыми указаниями, чтобы принц сделал для него фотопортрет в таком-то ракурсе и прислал ему (!!) для картины. Или, если не желает трудиться, так пусть сам тогда приходит позировать, а он, Верещагин, "его же не укусит"... Действительно, чего там какая-то мелочь - принц Уэльский... Когда художник всю жизнь поглощен судьбами наций и народов...
Да он даже насчет Иисуса Христа высказался с изумительной невинностью, что "уважает, но заветам его мало следует". Полагаю, тут он имел в виду касательно того, чтобы "подставлять другую щеку" или как там выражено в священных текстах. Где уж тут до кротости и подставляния щек, если он даже на свои выставки ходил с пистолетом...
Фантастический человек. Прямо таки какое-то стихийное явление...
В книге есть некоторые иллюстрации. К сожалению, черно-белые. Но, конечно, можно посмотреть картины в интернете.

"Ужасы", по этой канве вышитые художником, не вычитаны им, не выхвачены откуда-нибудь налегке, а видены и прочувствованы самим (мы находили трупы наших несчастных солдатиков, облитых еще теплой кровью, с глубоко вырезанными из плеч головами, и преследовали тех, которые уносили эти головы)."

"Апофеоз войны" - столько же историческая картина, сколько сатира, сатира злая и нелицеприятная (хоть бы и на самого себя как воина - я сам стрелял людей, буквально как куропаток, - что делать!)".

"Не сердитесь и не пишите сердито, ведь я один-одинешенек и письма людей хороших пережевываю по нескольку раз, так что всякая малая горечь в них кажется мне большою."

"Если это тот Тютрюмов, который имеет фабрику сукон, бобров и офицерских вещей, то Вам легко наказать его - похвалите его работу, он поймет иронию."

"Теперь сижу в веранде монастыря, пишу Вам, думаю, как бы уговорить посидеть немного странствующего буддистского монаха, который, бормоча молитвы, обходит чуть ли не в двадцатый раз мой монастырь."

"Чтоб я послушал Вашего совета и уменьшил размеры картин моих, потому что легче продадутся? Это не для меня законы, и я думал, что не для Вас также, пожалею, если ошибся."

"Вчера здесь давали //в Париже// увертюру Чайковского "Ромео и Джульетта". Я хлопал как соотечественник, к соблазну соседей, но мои аплодисменты были каплею в море свиста и шиканья. Начало мне понравилось, но вся пьеса, надобно сказать правду, порядочная чепуха. Талант у него, должно быть, есть, тем не менее терпенью и нервам такая музыка - самая здоровая проба."

"Я иду с передовым отрядом дивизии казаков генерала Скобелева и надеюсь, что раньше меня никто не встретится с башибузуками."

"Рана моя оказалась очень и очень нелегкою; кроме глубины и большого протяжения, в ней оказалась масса хлопьев платья и белья; все это вытаскивалось ежедневно с большой болью и весьма методически до тех пор, пока убедились, что без операции дело не пойдет. С хлороформом разрезали мою рану, и после очень трудных двух недель я начинаю немного поправляться. Так приготовился умереть, что просто не верится в возможность выздоровления, - авось."

"Царь, слышь, поднял за обедом бокал за мое и товарища моего по атаке на турка здоровье. Уж не от этого ли я начал поправляться. А было, брат, плохо. Кругом отчаивались в моем выздоровлении."

"Слушайте, я оставил Париж и работы мои не для того только, чтобы высмотреть и воспроизвести тот или другой эпизод войны, а для того, чтобы быть ближе к дикому и безобразному делу избиения; не для того, чтобы рисовать, а для того, чтобы смотреть, чувствовать, изучать людей. Я совершенно приготовился к смерти, потому что решил, выезжая в армию все прочувствовать, сам с пехотою пойти в штыки, с казаками в атаку, с моряками на взрыв монитора и т.д."

"Барыню мою Вы крепко напугали, тем что написали об моем намерении скоро опять сунуться под пулю. Я писал ей, что еду только достать солдатских костюмов."

"Александр Васильевич //брат// говорил мне, что его, наверное, убьют по той простой причине, что все окружающее Скобелева, валится убитое или раненое. Я на это ответил ему шутя: "Не бойся, убить тебя не убьют, а только ранят, и мы тебя залечим." Одна пуля попала ему в ногу и засела в ней, другая убила в то же время его лошадь."

"Вчера и третьего дня я немного рисовал и ходил по госпиталям, видел ужасные перевязки, которые делали знакомые мне сестры милосердия (те самые, что ходили за мной). Представь себе, что это просто кучи мяса и гноя, наростия на месте, где были и есть раны. При мне также делал профессор Склифосовский операции: прорезал одному руку, другому отрезал ногу выше колена. Так как людей было мало, то меня заставили держать больного и подавать инструменты."

//Брату// "Я советовал бы тебе не говорить того, что ты мне говорил, а именно, что ты "не пойдешь более под пули". - Поверь, что все, начиная с докторов твоих, которые, вероятно, советуют тебе хорошенько вылечиться только, не одобрят таких выражений в устах юного офицера, казака, да еще Верещагина."

"Смотри же, не малодушничай, помни, что время для России тяжелое, очень тяжелое, и не переходи добровольно из первого ряда в раек."

"Только что воротился с Шипки. Хорошая позиция, нечего сказать: обстреливается с трех сторон и пулями, и гранатами, и бомбами. Скала св.Николая, на которую турки лезли и уже влезли 5 сентября, с лепящимися по ней солдатами нашими, имеет какой-то сказочный вид. Буквально живого места нет - где не остановишься порисовать, всюду сыплются свинцовые гостинцы. Выбрал я раз себе укромное местечко, в крайнем из трех домов, что стоят на позиции, сел на подоконник со стороны, защищенной от Лысой горы справа; слева, думаю, стрельба реже, авось не попадет. Только принялся писать известную Вам, вероятно, по газетам "долину роз", как с грохотом граната в крышу! Обдало пылью, однако, думаю, врешь - дорисую. Через две минуты новая граната - и меня, и палитру с красками совсем засыпало черепицей и землею."

"Чем ближе к деревне Шейново, тем более встречаю наших и турецких тел. В редуте, что на нашем левом фланге, масса набитых турок. Скобелев, посылая казанцев в атаку, сказал им: "пленных, братцы, не берите." Можете судить, как солдатики постарались, - буквально напичкан был мертвыми турками и редут, и ров. Только один русский как-то очутился между телами: молодой, хорошенький мальчик лежал, раскинувшись навзничь. Выражение лица его трудно передать. Оно как бы говорило: "Больно, очень больно, что-то нехорошее со мной случилось..." На груди, против самого сердца, большая рана с обжогами, видно было, что выстрелили в него близко."

"Случилось мне быть со Скобелевым на рекогносцировке его позиций под Шипкою, после перехода через Балканы. Пуля в пулю били проклятые турки, по скалам, мимо наших голов, плеч, ног, валили одного за другим людей и лошадей, а Скобелев идет да идет, не прибавляя шага, и, разумеется, идешь тоже около потихоньку и скрепя сердце слышишь, как летят пули между ног."

"Сегодня целый день рыскал по городу, искал турецкие склады и смотрел места, где можно поместить подходящие войска. Даже некогда было рисовать. Впрочем, после наквитаю."

"Публика очень часто рассуждает таким образом: "Что это за картина, разве можно такую картину повесить в комнате..." Публике нужно, чтобы в картине было более или менее ясно сказано, что она стоит больших денег."

"Еще, коли хватит терпенья, повидайте Бартоломе, советника посольства, и скажите ему, чтобы сказал Knollys, секретарю принца Уэльского, пусть-де или заставит принца снять для меня свой портрет в том повороте, как мне нужно, или пусть приведет его на полчаса посидеть - я не укушу."

"В том, что я должен делать, как русский, Вы уже положительно мне не указчик; питье, хотя и в необыкновенном количестве, квасу и клюквенного морса еще не дает права считать себя русским по преимуществу, и я думаю, что Вы никак не более русский, чем я."

"Много принцев, от Уэльского до нашего императора включительно, придется мне изображать, но, признаюсь, я не буду разбирать, кто из них более негодяй или более презрен, а буду брать их как исторические лица и модели."

"Вообще я не тороплюсь перекладывать мысли на полотно, так как по опыту знаю, что чем больше выносишь замысел картины в голове, тем лучше. При всяком поползновении воплотить мысль встречаются технические препятствия и трудности, сбивающие с толку и за задуманного, если оно не ясно осмыслено."

"В особенности после последней кампании передо мною ясно, во всеоружии (говоря книжно) стоит ужасный призрак войны, с которым, при всем моем желании схватиться, я боюсь не совладать, к которому, прямо сказать, не знаю, как подступиться, с которой стороны его подрыть, укусить, ужалить."

"Хотел послать письмо //в газету//, да отдумал: все не решаюсь еще говорить иначе, как кистью."

"Что касается лично Якоби, то я думаю, что его влияние скорее благотворно в Совете Академии, в том смысле, что он, вероятно, будит тех, которые засыпают при всяком удобном случае."

"Надеюсь, Вы не будете на меня в претензии за откровенно высказанное мнение - не стоит говорить иначе, как прямо, без церемоний."

"Как верно, что живопись язык всемирный, надобно только хорошо изучить этот язык, чтобы уметь говорить на нем со всеми как следует."

"Если будут в газетах вздорные толки по поводу моего столкновения с известным доктором Ционом, пожалуйста, сами или через кого-либо восстановите истину. Я нанял у этого господина помещение для моей выставки и имел случай по этому поводу ознакомиться с его грубостью. На днях он был крайне резок с одним моим приятелем, мирным и безобидным человеком, а затем просто нахален со мною (послал меня к черту в глаза); тогда я ударил его по роже, два раза, шляпою, которую держал в руке; на вытянутый им из кармана револьвер я вынул свой и направил ему в лоб, так что он опустил свое оружие и сказал, что он "сказал мне грубость по-приятельски."

"Самарканд был уже взят. Кауфман, не укрепивши достаточно цитадель, ушел вперед. Я остался с намерением поехать в путешествие, так как пыль и крики мало знакомили с настоящею войною. В это время массы неприятеля обложили крепость и через день пошли на штурм. Я, как услышал выстрелы и крики "ура!" на стенах, так бросил недопитый чай (который улучился допить только через три дня), схватил револьвер и побежал в самое опасное место, где пробыл девять дней. Я поспевал всюду, на всех вылазках был впереди, несколько раз схватывался в рукопашную, и только вовремя подоспевшие солдаты выручали из верной смерти, так как накидывалось на меня иногда по нескольку человек. Когда уставшие солдаты не двигались с места, я нагружал трупы на арбы. Когда трупы убитых людей и лошадей, гнившие под самыми стенами, грозили нам болезнями и буквально отравляли воздух, почти никто даже из солдат не хотел притронуться к этим трупам, представлявшим какой-то кисель, я втыкал штык и проталкивал мертвечину от стен."

"Больше батальных картин писать не буду - баста! Я слишком близко принимаю к сердцу то, что пишу, выплакиваю (буквально) горе каждого раненого и убитого."

"Всегда со всеми воевал за то, что считал справедливым, хотя, вероятно, часто ошибался; Христа уважаю, но правилам его мало следую."

"Вчера вечером, почти ночью, пошел небольшой снег, но я не мог высмотреть его эффекта в воздухе. Шишкин поддерживает то, что,помнишь, я тебе говорил, что в воздухе крупные снежины делятся тенью, а не светом. Впрочем, увидим, думаю, скоро дождусь снега."

"Беда моих картин та, что писанные в моей огромной мастерской, они рассчитаны на большое расстояние, и смотреть их нельзя ближе, как с 5-6 аршин."

//жене// "Я здоров, картины укладывают. Какой-то сумасшедший, проповедовавший перед моими картинами, все спрашивал мой адрес. Другой, как ты знаешь, бросил витриоль, и хотя не столько испортил, сколько хотел, но все-таки несколько рам надобно перезолотить, одну маленькую картинку переписать, пять других поправить и в "Воскресенье" всю правую половину переписать, если только полотно не лопнет, так как местами кислота прошла через краску. Я переложил револьвер из заднего кармана в боковой - будь покойна."

"Когда я делал индийские сцены в Париже, то выбирал лишь самые жаркие дни, чтобы не нарушить impression и illusion индийской жары."

"Четверти того, что я видел, я не выразил - где же искание ужасов? Или бросить все впечатления и зачать петь соловьем - и песня-то выйдет невеселая. Не моя вина, что я много видел, совал нос, куда не следует, - скорее это заслуга."

"Крамской глубоко ошибается, полагая, что я работаю лишь умом, - меня всего захватывает до потери сна и аппетита, до болезни..."

"Перед открытием большой моей выставки в Вене разругался с венскими критиками из-за Леонардо да Винчи, которому предлагали всем художникам подражать, - назвал их старыми колпаками."

"Воротился из Манилы, сделавши там путевые этюда из малой войны - между американцами и филиппинцами."

//в Америке// "Сегодня на предложение мое водить на выставку по дешевой цене детей, я получил ответ, что картины мои способны отвратить молодежь от войны, а это, по словам этих господ, - нежелательно."

"Спешу уведомить Вас в том, что никогда не пишу эскизов для моих картин, а вырабатываю их в голове, обыкновенно в продолжение многих лет, после чего переношу их прямо на полотно. Не сочтите это за каприз - я искренне думаю, что предварительное исполнение картины в малом виде отнимает у художника часть энергии и вдохновения для исполнения самой картины, которая из-за этого часто выходит более вялою, менее интересною, чем эскиз ее."

"Позволю себе прибавить, что следовало бы обратить внимание на реликвии злой обороны при Бородине - угловые редуты Семеновских укреплений, замечательно хорошо сохранившиеся до последнего времени, только два-три года тому назад изуродованы монастырским батюшкой, взрывшим, с благословенья игуменьи, верхи флешей под свой огород. Кусты смородины и малины совершенно испортили профиль места Багратионовых подвигов."

"Увидевши, что бравый командир "Ретвизана" без Георгиевского креста, потому что не получил его еще по почте, я снял с себя и повесил ему, чем морячки очень были довольны. Артиллеристы, стрелки - все принимают с распростертыми объятиями, повторяя, что "на Шипке все спокойно".