П.В.Анненков. Из писем к И.С.Тургеневу.
"Иметь под рукой у себя честную газету для всякой заметки - политической, общественного и литературного содержания, какая голову потревожит - есть дело, которым ни один порядочный человек в Европе не пренебрег бы. Может быть, там и ждет нас последнее место жительства, богадельный и скорбный дом - бывших друзей и сверстников Белинского."
"... Цензура, не карательная и не предупредительная, а так себе, шатающаяся по углам, куда ее загонят. Эта дам гораздо более занята охранением самое себя, чем чего-либо другого."
"Здесь дают Жибойе, Ганашей на сцене при полном театре и совершеннейшей скуке его. Билетов никогда нет, а в зале между тем мертвое молчание. Мне кажется, что публика здешняя сама тут играет комедию - представляет себя парижской публикой - представляет себя парижской публикой, желает испытать, что оную волнует, а выходит - тупейшее ощущение скуки внутри и снаружи. Рядом с ними идет на другом театре новая драма Островского - и та же публика собирается ощущать, что такое восторгает и раздражает уже некоторые слои ее собственного отечества. И опять - зеваки, старающиеся скрыть себя криками: автора! автора! Гадкое положение: там маркизы, герцоги, люстры, балы, французский язык; здесь сальная свеча, серая конурка, господин в зипуне и язык меняльной лавочки - а скука одна и та же. Ну, разумеется, мы как литераторы ругаем ее наповал за это и указываем, что там она должна была выражать негодование, а здесь умиление, но кто прав из нас - еще не решено."
"...Вот и все наши интересы, но главнейший все-таки тот, что все государство с ужасом открыло, что через каждые 8-10 лет Европа будет поднимать вопрос о его сущест"вовании. Теперь идет горячка патриотизма, но за ней стоит и растет мысль - что делать? Мысль действительно - не из легких."
"Задушить казанскую затею, подсказанную из Лондона, - разбросать фальшивые манифесты и взбудоражить народ чудовищной политической уткой - не стоило никакого труда. С открытием навигации за первыми подбрасывателями погнались сельские старосты, мужики и мещане. Настоящая полиция только вязала их. Затем по Волге проехал Наследник, которого и мы встречали в Симбирске всем, что имеем, т.е. колокольным звоном, иллюминацией и ура! Купечество притащило ему осетра в меру преображенского гренадера - 2 аршина 9 вершков, - и все было кончено. Затея не получила даже почета, негодования или ужаса - она просто позабылась. Только генерал Тимашев сидит в Казани и разбирает замешанных, из которых некоторые даже имеют поручичьи чины, а другие уже достигли и 21 года. Оказывается, что там тоже был маленький революционный комитетик, ибо как же отстать от Европы, и были списки приговоренных к смерти становых, мировых и исправников, ибо как же комитетику без этого. Воцарившаяся тишина поможет обойтись особенно крутых мер, вероятно и спасет головы, полагавшие, что Варшав можно иметь где угодно и сколько угодно. И одной - более чем достаточно на сем свете!"
"Общество решилось принять войну, если война будет предложена - это очевидно. Из этого следует, что оно развязывает руки правительству и уже согласилось молчаливо ни от чего не приходить в ужас, какой бы ужас ни был."
читать дальше
"К вам едет, как слышно, Боткин, не выдерживающий здешней зимы. Он хоть и в патриотизме облекается, но природная дрянность просвечивает сквозь кору, и вы можете получить понятие, как общество может быть в одно время и великолепно, и гадковато."
"Вы спрашиваете о Писемском. Роман его вещь порядочно безобразная. Все части его смазаны гнилой замазкой, которая беспрестанно лупится и издает смрадный запах. Вот что значит писать наскоро. Да и задачу взял - изобразить переход от застоя к распутству, а вышел не переход, а слоновый скачок, где слон часто пузом лежит на земле. А между тем таланту все-таки бездна. Вот время - Чернышевского безобразие, Писемского безобразие, Крестовского безобразие, публика купается в безобразиях, а те, у кого есть светлые вещи, кроются с ними."
"Бедный Помяловский умер от страшного пьянства, в котором уже и бурса не виновата - до таких размеров только сам человек может дойти. При аутопсии его найдено, что ни один орган не остался без повреждения - сердце, печень, желудок, все пострадало, а вместе с тем обрели также такое изумительное количество мозга. Мозг мозгом, да еще лучше, что это была натура честная, любящая, нисколько не пресмыкающаяся в злобе, зависти и тщеславии - мне его очень жаль.
Да, вот что: на днях приходит ко мне Некрасов, садится калачиком и гробовым голосом говорит - и вы, и Тургенев имеете право на меня сердиться. Навязываться я к вам не буду, нужды мне в вас нет, я сыт, да вот и болен, а душу мою вы не знаете, и что в ней память об вас выжать не могу - тоже не знаете и т.д. Вот какой психический казус! А вместе с тем объявил, что приедет ко мне новые стихи читать, и говорит, будут лучше тех, которые ныне напечатаны в "Современнике". И не мудрено. Такой погани два раза и написать нельзя."
"Наскоро отвечаю вам, любезнейший Иван Сергеевич, что телеграфическая депеша, присланная Вами в подлиннике, есть одна из бесчисленных нелепостей о России, которыми надуваются и возбуждаются не одни частные лица, но и целые правительства, как мы видели..."
"Вам, вероятно, будет любопытно узнать, что еще никогда не было такой скверной, мизерабельной подписки на наши журналы, как нынче. Подписчик едва наползает, а прежде он несся на крыльях веселия. Объясняют дело обеднением гнусного класса помещиков, который один только и занимался чтением, объясняют также тем, что журналы наши обретаются или в прошедшем, или в далеком будущем, и никогда не бывают в настоящей минуте. Мое мнение, что подписка упала оттого, что все сделались литераторами до последнего волостного писца, а литераторы норовят у нас читать на даровщинку."
"Спасибо Вам за добрые слова, которые Вы послали нам из своего уголка - уголок вещь великая на свете и плохо без него человеку. И вы ему многим обязаны, и я немало, да он же заставляет и чувствовать людей гораздо более, чем это могут люди безугольные."
"Мы с женой, почтеннейший Иван Сергеевич, обретаемся в Берлине и несмотря на все наши нечеловеческие усилия убежать от зимы никак не можем: где она кончается, нам до сих пор неизвестно."
"Праздник Шекспировский в Москве без особых комиссий и затей - сошел прекрасно: это оттого, что Москва, удаленная от административного взгляда и занятий вселенскими вопросами - свободнее движется и жанимается, чем вздумается, всегда с аппетитом."
"Все сухо, мертвенно и побуждает к бегству, куда бы то ни было. А между тем и бегство надоело: хотелось бы сесть где-нибудь и сидеть, сидеть, сидеть."
"Никакого известия из России, а что хуже - все иностранные известия не стоят тухлого яйца: эдакого отсутствия всякого признака истины в газетчине немецкой касательно нашего брата - ожидать нельзя было."
"... Зову, звал и буду звать в Петербург. Там почва, как вы знаете, не только отрезвляющая, да просто до костей обнажающая."
"Весь город толкует о двух пьяных студентах, которые выдумали шутку неудобовместительную в голове, даже и пьяной, именно направились к часовым Зимнего дворца и у трех из них пытались отнять ружья, причем едва не получили подарков штыками и прикладами. Пошутив таким образом, они принялись бежать, увидав городового, который однакож захватил их: у одного из них немецкая фамилия, у другого - малороссийская - и оба, проспавшись, объявляют, что никаких часовых, дворцов и городовых не помнят и не знали."
"Надо с волками по волчьи жить; не понимает публика наша возможностей простой, недуманной, просто сказавшейся вещи у писателя. Кто раз громко заговорил, говори везде громки и одним и тем же голосом."
"Сегодня решается в особом комитете, куда идти железной дороге - на Киев или Харьков, спор, разделивший буквально все наше общество на два лагеря, и признаться, я еще не видал такого одушевления по поводу вопроса о дороге, какое здесь теперь царствует."
"Очень хорошо Вы сделаете, если прибудете в Петербург и Россию - беда случится с тем, кто долго воздерживается от них: Бог отбирает от них всякое чутье правды, действительности и реальности по отношению к нашему географическому пункту."
"В течение двух с половиной недель моего возвращения - правила судебной реформы, упразднение монастырей в Польше и конфискация их имущества, наконец, внутренний заем, со всеми последствиями. Мы ходим как в чаду буквально. Литература буквально не существует - она задавлена событиями, действительно несущимися как море-окиян. Никто не знает, есть ли журналы и что в них напечатано."
"Русский вестник" напечатал начало романа Толстого "1805 год" - изумительное по подметке бесконечно-малых и по картине нравов, а еще более по тому, что ничего из этого не выходит в сущности. Вот и разница между мемуаром и романом: скажи тот, что вот какие были люди - прелестно, а когда роман говорит только - вот какие были люди, то ответишь: а черт с ними!"
"У нас формально эпидемия тифозная, но Боткин спокоен, ибо это ведь у мужиков!"
"Оперу Кашперова не приняли, но выдали ему для поощрения писать в том же духе 1000т. Более заклятого оптимиста я не видал: он уехал с мыслию, что когда люди очнутся, то на него польются потоки славы и богатства. Пробуждение же людей последует или в сентябре, или в октябре."
"Жене моей лучше. А какие глупости врут газетчики у вас - неужто не довольно и того, что смертность в три раза увеличилась здесь - нет, давай весь гошпиталь и с лекарями выморим."
"Ненависть, я давно знал, тоже хороший учитель писателей - не только изобретательность, да еще и слог иногда дает."
"Очень много наслаждаемся мы свободой цензуры. Последняя однакож ничего такого не принесла, чего бы не было у нас, за исключением разве предостережений и будущих штрафов. Оказывается, что в самой нашей крови нет ничего противоцензурного, хотя и есть много нелепого."
"Между тем молодая печать ринулась по всем сторонам, а так как администрация наша вообще лимфатического свойства и неповоротлива, то не знает, куда за ней броситься: это потеха."
"Вообще мы теперь живем с такой судорожной быстротой, с какой положительно ни в одном углу Европы не живется. А происходит это от простой причины. Начиная с первого министра до последнего мужика никто не знает, что теперь дозволено и что запрещено. ... Дело в том, что вдруг потребовалась новая, небывалая обязанность от публициста и писателя - размышлять о своих словах и думать о всех последствиях своих слов. Кто же когда думал об этом и как к этому приучаться со свободой, которая, по мнению самого образованного русского человека и самого пьяного русского мужика в том и заключается, чтоб ни о чем не думать."