"Были горы Высокой". Воспоминания рабочих тагильских заводов. Октябрьская революция, Гражданская война.
"Берет слово Александр Павлович Климов, смотритель рудника. Александр-от Павлович говорить красиво умел, баско. Он и давай издеваться над Советской властью, давай всяко большевиков поносить. "Если, - говорит, - большевики останутся у власти, то скоро все хозяйство России прахом пойдет. Все рабочие станут голодными, безработными, пока не образумятся и не прогонят большевиков. Мы слушаем его, а сами думаем: "Не то чего-то он говорит. Если большевики рабочим заводы да рудники отдадут, это нам подходяще будет."
"Главное правление заводов и рудников находилось в то время в Петрограде. Как наш рабочий контроль ни придет к управляющему Гибсону, тот все ссылается на Главное правление в Петрограде. Они слали нам из Питера в Тагил извещения, что заказов не предвидится, а поэтому, дескать, приходится ждать лучших времен и рабочим малость терпеть. Правление задерживало нам зарплату, отписывалось: "Банки национализированы. Без разрешения правительства нельзя из них получить ни копейки". А потом мы узнали, что дело было наоборот: банковские заправилы не выполняли распоряжений правительства и нарочно не отпускали денег на зарплату рабочим".
"С продовольствием дело шло все хуже и хуже. В продовольственных органах сидели в то время кадеты да интеллигенция от меньшевиков. Они не заботились отыскать продовольствие для рабочих, а только "служили". Служба эта их была заправским саботажем. Сидели за столами, расхаживали из комнаты в комнату, сочиняли про нас сплетни да анекдоты. Очень позорно вели себя эсеры. При нас они прикидывались друзьями нашими, а без нас называли большевиков "узурпаторами" и ругались мудреными всякими словечками, которых рабочие не понимали. В тяжелых условиях приходилось тогда робить большевикам. Чуть не каждый день митинговали с рабочими из-за хлеба. С продовольственными работниками разговаривали и честью, и угрозами. Посылали своих рабочих, большевиков, на помощь продовольственным агентам по заготовке хлеба. Но железнодорожники под влиянием Викжеля (управление дорог) не давали вагонов и паровозов. Они ссылались на военное положение и на расстроенный транспорт, а мы знали, что мешочники больше загромождают транспорт, чем перевозка продовольствия для рабочих. Мы искали не только хлеб, нам был нужен еще и овес для лошадей, на которых возили топливо. В декабре создалось тяжелое положение: ни денег, ни хлеба, ни овса. Того гляди, остановятся все работы. А администрация и служащие вместо помощи нам сочиняли басни: "Вот теперь Советская власть частные банки прикрыла, а в государственном с работой не может справиться". Все эти толки возбуждали рабочих."
"В начале 1918 года мы получили декрет от отделении церкви от государства и школы от церкви. Мы думаем, а церковники не дремлют тем временем. Они сами объявили прихожанам о декрете. Мы пошли на собрания по церквям, выступали в защиту декрета. Попы кричали и ругались, не давали открыть нам рот. Больше всего шуму было из-за того, что государство отказывается платить попам жалованье."
читать дальше
"Рабочие массы рудников решительно высказались за мир. Ефим Егорыч Горностаев сказал: "Заключить мир плохо. Но воевать нечем - остатки добьют."
"В январе 1918 я был послан упродкомом в Шадринск следить за отгрузкой хлеба. Тамошние продовольственные агенты позволяли себе злоупотребления. Деньги, которые им были даны с собой, они пропили, а муки в Тагил не прислали."
"Контрреволюционерам удалось спровоцировать рабочих. Раздался крик: "Пойдемте к Совету! Устроим над делегатами самосуд!" Толпа бросилась к бывшему дому Уткина, где тогда помещался штаб Красной гвардии и Совет. Кто берет палку, кто кирпич, кто чего - разгонять Совет и красногвардейцев. Красногвардейцы выстроились цепью у дома. Они имели приказ стрелять не в людей, а кверху. Когда толпа начала напирать на цепь, красногвардейцы дали пять залпов кверху. Толпа замешкалась и разошлась. Но кто-то стрелял не вверх, а в людей. На снегу остались убитый и раненый. В ту ночь застрелился председатель Совета Добрынин."
"По решению губернского комитета партии к нам в Тагил прислали эшелон крепких красногвардейцев-большевиков. При помощи их мы стали разоружать меньшевиков и эсеров. Бывало, попадется навстречу кто-нибудь из них, мы - цоп его! Спрашиваем: "Есть в кармане наган?" - "Есть..." - "Давай сюда!" Отбирали и винтовки у них. Стали чистить свои ряды, вычеркивать всех неустойчивых людей. Взамен набирали большевиков и преданных беспартийных рабочих. Говорили: "Вот тебе винтовка - защищать революцию. Патроны клади в карман."
"В марте в связи с прекращением работы по военным заказам начали сокращать рабочих. А с фронтов прибывали солдаты, искали работы. Меньшевики повели бешеную агитацию: "Было Временное правительство - была война, была и работа." Рассчитывать рабочих стало нечем А тут в Тагиле существовал тогда торгово-промышленный комитет - организация буржуазииэ. Мы на них поднажали: просили у них денег взаймы на выдачу заработка. На собраниях рабочих слышались голоса: "Какой заем? Так забрать". Не меньше полумиллиона с них в первый раз собрали."
"Помню, как стали обследовать Кокушкина и Железкова, к Серебрякову ходили. Они отказывались, говорили: "Все отдали". Забрали их на работу. Человек сорок. Кокушкина - барыня на высоких каблуках - пришла в кисейном платье железные стружки таскать. Дён пять проработали, сказали: "Все принесем". После этого и понесли, что на кого наложено было. Заработок рабочим мы наконец выдали."
"Выбрали меня в комиссию. В это время еще рудники и заводы принадлежали Демидову. Цель комиссии была - проверить прибыли и все производство. Все это было сделано. И добычу, и выплавку, и оплату рабочих, и накладные расходы выяснил. Но продажную цену меди они не говорили. Сколько раз я ходил к Спижарному. А он отвечает: "Это знает только Петербургское правление". Запросили правление. Они пишут: "Не ваше дело!"
"Днем, в час-два, нагрянула невьянская меньшевистско-эсеровская банда. Дома я был. Услыхал тревожный свисток на заводе. Банда прибыла на поезде из Невьянска, обезоружила Красную гвардию на винном заводе у станции, двинулись по Салдинской улице к шибневскому дому. Они думали, что там находится Совет. А там помещались только некоторые комиссары. Когда они узнали, что ошиблись, то бросились к Совету. Но мы уже засели в канавах и начался бой. Часа три продолжался. На гудки да на выстрелы к нам стали сбегаться рабочие на помощь. Невьянские, отстреливаясь, отступили по Салдинской, сели на поезд и угнали. А мы за ними тоже на поезде в погоню. В течение нескольких дней выбивали белогвардейцев из Невьянска. Они там в цементный завод засели. Когда мы ворвались в Невьянск, то первым делом побежали к подвалу - выручать тамошних партийных ребят. Но большинство их нашли убитыми."
"Пришли на Шайтанский завод, что на Чусовой. На реке челядешка рыбачила, она нам рассказала: "Старые полицейские ходят, а на заводе казаки ездят. Мы весь день до вечера в лесу простояли. А вечером я, Митька Казарец и покойный Миша Усов на разведку поехали. На Казарца офицерские погоны надели.. Он был в суконной куртке, видный парень. Подъехали к волостному правлению.. Там какая-то керосиночка горела еле-еле. Вошли туда. Сидит человек шесть, а в углу у двери оружия груда навалена: винтовки, шашки, наганы. Как вошли, Казарец крикнул: "Красные есть?" Человек говорит: "Какие красный - в Шайтанке казачий разъезд. Завтра Висим возьмем." Митька как пыхнет из нагана, кверху выстрелил. Ну, а мы у порога ружья, шашки, револьверы - захватили все на вооружение. Уж когда отъехали, два выстрела получили от них."
"Сыны у меня хорошие, кроткие. Старший-то Миша. Ему теперь 35 годков. В 1918 году я послал его в Красную Армию. "Ступай, защищай свое рабочее положение!" И он добровольцем пошел в Красную Армию. Когда красные вернулись в Тагил, и Миша домой пришел. Заступил на рудник. Года два робил в ломке, а потом стал десятником. Он и сейчас десятником в Главном разрезе ходит, и учится, и работает. А иногда заплачет. "Чего ты, Мишенька? Не рука ли раненая болит?" - "Вот, мол, чего: любимого товарища белые у меня зарубили. Он один на четверых наскочил, они его и зарезали." Больно парень был хороший да боевой. Из-под Лисьей горы, здешний."
"Побили мы белочехов в этом сражении совсем мало. Стрельбу мы экономили, потому что не хватало патронов. Все больше на крик, на "ура" брали."
"Под Таватуем собрались. Потом из Верх-Нейвинского села пришла женщина за ягодами и сказала, что там заговор. Бросились мы туда, расстреляли урядника Порошина. А в два часа все-таки разразилось восстание. Выстрелы раздались отовсюду. И тут пришлось отступать нашему броневику. В одном вагоне провиант, в другом дежурная часть. Ближние ребята там были, я все уговаривал их не сидеть в вагоне. Ночью прямо на ходу вагон этот взорвали. Гранату, видимо, бросили, да не одну. Верст, может, десять, тащился он с пламенем."
"От Таватуя мы отступали до Тагила девять суток. Каждую пядь земли отдавали с боем, за каждую деревушку дрались." //на электричке два часа ехать//
"В Салде фронт мы держали с месяц или больше. С продовольствием вначале было хорошо, как молотили хлеб, оставленный жителями, но потом стало хуже и хуже."
"Потом товарищ Галенкин сообщил нам о революции в Германии, а также о взятии красными Ижевского и Воткинского заводов, чем еще поднял боевой дух бойцов. После этого ни о каких трудностях люди не заикались, а шептуны замолчали. У всех бойцов явилась уверенность, что мы, заброшенные в тайгу, в глушь лесов, оторванные от всего мира, в своей борьбе не одиноки, что есть еще много людей, которые тоже борются с нами за общее дело."
"Больше я не видел белых. Наша конница так гнала их, что мы, пехота, никак не могли поспеть."
"В деревне Кривой нам удалось спасти одного крестьянина от расстрела за сочувствие большевикам. Их было двое, могила была вырыта. Их поставили на край и дали залп. Но случайно одного не задела пуля. Он все же пал в могилу. Белые велели крестьянам их зарывать. В этот момент мы повели наступление на деревню. Надеясь, что белых сейчас прогонят, они шепнули: "Товарищ, лежи, сейчас Красная придет." И стали медленно их закапывать. Белый офицер слышал, что красные наступают, очень волновался и торопил крестьян. Только чуть закидали землей, как он увел своих с могилы. Крестьяне моментально разрыли землю, и один из расстрелянных вышел из могилы жив и невредим."
"Наша хозчасть хотела нам удружить: поспеть вперед нас и все подготовить. Они прошли тропинками в одну деревню под Белебеем. А там оказались белые. Они утром угадали, а мы часа в два заняли деревню. И видим, возле пожарной лежат наши товарищи, 19 трупов. Шибко были изуродованы. Носы, уши отрезаны, члены вырваны - страшно взглянуть. Жители потом рассказывали, что разбегались, когда наших терзали."
"Белые летом пришли, под осень 1919 года. Разведка: два ли, три ли на конях проехали. Белые флаги велели вывешивать. Мать просто какой-то белый платок взяла, скатерку маленькую. Дня через два после этого они к нам в улицу пришли. Спрашивали, где здесь живет Зимин, коммунист. Соседи сказали. Они оцепили дом, думали, дескать, тут он сидит, дожидается их. Мы с матерью пошли отворять, они уж начали двери ломать. Сами отворили и вошли. Мать два раза нагайкой, что не отворяла. Мне подзатыльника, я - кубарем. Заревел, мать заревела. По доказу они пришли, но ничего не нашли."
"Шибнев отправлял меня на дежурство к белогвардейскому коменданту, подавать тому лошадь. Мне часто доводилось просиживать в коридоре, ожидая выхода коменданта. Сидишь потихоньку, дружинники вдруг начинают торопиться, бегать вниз, в подвал. Оттуда доносятся стоны, крик, рев. Потом оттуда проводят рабочего в промасленной блузе, руки связаны. Тогда я спускался вниз во двор, к своей лошади. Двери подвала отворялись во двор. Из подвала выводили рабочих, мужчин и женщин, избитых, заплаканных, затуманенных, вели их, зачем не знаю - к "его благородию". У двери валялись окровавленные поленья."
"Приходит Климов утром и говорит: "Большевикам уже остается держаться недолго." Я спрашиваю: "Какие ваши соображения? Почему это так?" Он мне и говорит: "Линии железных дорог отрезанные. Восточная здесь из Сибири отрезана Колчаком, Дутовым, а остальные - Деникиным. У большевиков остался только один северный путь на Москву. Так что, дескать, им на одном пути этом развернуть никакого действия не придется. Потому что переброска транспорта узкая." А я ему сказал: "Сейчас мы спорить с вами не будем. Посмотрим, что станет в будущем. Дороги дорогами, а красные и пешком придут, коли надо!"
"Фронт в то время приближался из-под Висима. Мы подвозили на поездах к фронту то пехоту, то конницу, то припасы. Помню, стояли мы в резерве у станции "Черновский тракт". Враг очень нажимал на красные части, и они получили приказ к отступлению. Чтобы быстро отступить, красноармейцы сели в наш поезд, и мы перевезли их в Тагил. Доехали до станции Узловой, разобрали наш узкоколейный паровоз, погрузили его детали на ширококолейный поезд, пересадили красноармейцев и поехали на Пермскую дорогу. Я получил два дня свободных, отпросился у начальника депо съездить домой в Тагил. Чтобы помыться в бане и чистое белье взять. Поехал в Тагил не машинистом, а пассажиром. Пришел домой, переночевал одну ночь, а утром город заняли белые.. Вышел на улицу, смотрю - идут чехи. Я под крыльцо. Вместе с братом Ванькой мы под крыльцо залезли, выломали фундамент, проползли под пол дома, а младший Гринька нас заваливал камнем. Как чехи прошли, Гринька кричит: "Вылезайте, далеко они." Дней двенадцать я боялся показаться на улицу. Раз я в рядах Красной гвардии ходил с винтовкой по улице, и все это видели, приходилось быть осторожным. Тут такое доказательство шло тогда!"
"Когда в Тагил вошли белые, то пособники их отправились доказывать, где живут красноармейские семьи. Вот начали делать у Мамоновых обыск. Насмехаются: "Награбили буржуйского добра? Думали, что проживете вечно?" Поотбирали все, что под руку попало хорошее, заработанное своим рабочим горбом. Говорили: "Это буржуйское!"
"Иван Николаевич Нехорошков мне в третьем поколении брат. И он доказал на меня белым как есть и еще говорил: "Ее надо к лошадиному хвосту привязать за волосы и таскать, пока не подохнет."
"Тут у меня собирался по ночам перед отступлением комитет партии. Обсуждали, как отступать, не следует ли взорвать плотину. Решили ее все-таки не взрывать: "Скоро вернемся. Мы имя не попустимся. Не надо топить завод." Все мои документы с мужем, партбилет я хорошо припрятала. Во время обыска ничего не нашли. Найти не нашли, а меня забрали с собой. Привели в дом, где сейчас правление Горрабкопа. Тут у них был главный отдел карательный.. Толкнули в сторожку, в одиночную камеру. Суток двое прошло так: меня все допрашивали, я молчала. Вечером раз, часов в семь, я лежала на койке, плакала. Вдруг дверь открывается, входят двое с нагайками: "Так не добьемся, добьемся иначе! Скажешь нам все-таки!" Я от боли да от испуга без сознания пала. Не помню, как и драли меня. Только рубцы до сих пор на теле остались. Очнулась под утро. Лежу на полу, вся растрепанная и в крови. Боль в теле такая, что пошевелиться нельзя. В следственной комиссии работал Серебряков Александр Ефимыч. Он был буржуй, купец торговый. Я раньше немного у него работала. Он сказал моей дочери: "Если найдете трех свидетелей, что она с большевиками ничего не имела, то ее, может быть, выпустят. Дочери разыскали таких свидетелей. Все они показали: "Борисова была сторожихой. Женщина трудолюбивая и семейная. Ничего за ней не замечали." После этого меня выпустили."
"Приблизилось время возвращения красных. Стало кое-чего чувствоваться.Стал показываться народец на хороших, упитанных лошадях. А в коробках все сундуки, постели, разная одежда. Потом один раз три дня ехали, страсть... А там подряд более недели: и попы, и дьякона, и дьявола - все тут. Потом солдаты пошли, серо-горе. Множество шло солдат. Двое суток. Схватит там стакан или ведро водицы попить, поставит и бегом опять дальше. Молчали, ничего не говорили. Скучные совсем шли, сильно оборванные. Весь буржуазный класс уже давно прошел, а солдаты все прут и прут. Ну, думаем, какая же у красных сила, что такую тьму-тьмущую перед собой гонит!"