А.П.Чехов. Письма.
«М.О.Меньшикову. 26 марта 1900г.
Дорогой Михаил Осипович, в Ялте психиатрических заведений нет, и я не слыхал, чтобы кто-нибудь из местных врачей или содержателей пансионов принимал к себе душевнобольных. Я не могу вспомнить ни одной квартиры на всем южном берегу, которая могла бы удовлетворить семью Венгеровых в том смысле, как Вы пишете, т.е. чтобы врач-хозяин был хороший и чуткий человек, было дешево и проч. Отправку сюда туберкулезного душевнобольного я считаю хлопотливой, сложной и бесполезной затеей; ваши северные врачи посылают его сюда, потому что незнакомы с местными условиями и по той же самой причине, по какой то и дело присылают сюда издалека больных в последнем градусе, умирающих здесь очень скоро, в убогой обстановке, на чужой стороне, в одиночестве… (Эти врачи почти каждый день угощают меня сюрпризами, и я Вам многое расскажу при свидании). Если процесс в легких только начинается, то есть смысл присылать сюда больного осенью или зимой, но присылать неизлечимо больного, да еще на летние месяцы, когда здесь бывает жарко и душно, как в пекле, и когда в России бывает так хорошо, - это, по-моему, совсем не по-медицински, это значит попросту отделаться от больного.
Здешних душевнобольных отправляют в Симферополь, где есть специальное заведение. Если врачи настоят на отправке сюда Венгерова, придется сделать одно из двух: водворить его в Симферополь или же нанять для него дачу-особняк где-нибудь недалеко от Ялты… Последнее не может обойтись недорого, так как пришлось бы нанимать прислугу, сиделку и проч. Вообще и кстати говоря, здесь, в знаменитом и хваленом русском курорте, единственном у нас, - для призрения больных еще НИЧЕГО не сделано, и русский человек еще пальцем не шевельнул, чтобы сделать что-нибудь.»
читать дальшеТ.Ри. Последняя из рода Блау.
«Мастер недовольно нахмурился. Он умудрялся говорить и делать растяжку перед основным базовым комплексом, а я остановилась и задумалась.
- В реальном бою тоже будет время подумать, госпожа? Кто-то даст госпоже Вайю передышку? Или все-таки начнете совмещать эти вещи? – Ликас говорил ядовито. Эти истины он вбивал в мою голову с малых лет. – Мы вызвали с границы Пинки.
Пинки, один из молодых аларийских парней, сейчас служил в южном гарнизоне на границе, охранял сигнальные вышки. Пинки нюхачил.
Все аларийцы были магически нейтральны, то есть, не имели никаких сил, ни Темных, ни Светлых. Были иммунны к большинству простых чар и проклятий – возможно, это было как раз отголоском их способности объединять разум, включая коллективное сознание. Нюхачество Пинки относилось к тем особым дарам, которые иногда получали представители их расы. Пинки чуял магию. Даже не так – он, как собака, мог взять любой магический след. Пинки говорил, что любая магия и сила имеют запах, каждый в отдельности, и в целом создается картина, похожая на большой пирог с определенной начинкой. Он чувствовал уровни сил и их направленность; иногда, в особо редких случаях, даже мог взять направленный след. Для рода Пинки был бесценен.
А на границу, полировать артефакты, его выпнул дядя, чтобы не прибить, когда они в очередной раз что-то не поделили с Акселем. И не поделили так, что отец купеческой дочки из деревни приходил в поместье требовать восстановления репутации. Дочку выдали за плотника, отец получил право беспошлинной торговли на год, Аксель уехал в Корпус, а Пинки – на границу. Ровно две зимы назад.
Пинки всегда говорил, что моя сила пахла сеном. Да. Вот так, ничего выдающегося. От Акселя пахло железом и дымом, у дяди был сложный запах с преобладанием можжевельника. В том детстве я часто подлавливала Пинки, чтобы развлечься.»