Книжный столик

[soliden]

Л.Н.Толстой. Письма.

«Напишите, что будут говорить в знакомых вам различных местах и, главное, как на массу. //о начавшем публиковаться романе «Война и мир»// Верно, пройдет незамеченно. Я жду этого и желаю. Только б не ругали, а то ругательства расстраивают ход этой длинной сосиски, которая у нас, нелириков, так туго и густо лезет».

«Я рад очень, что вы любите мою жену, хотя я ее и меньше люблю моего романа, а все-таки, вы знаете, жена. Ходит. Кто такой? Жена».

«Только когда обживешься семьей, почувствуешь всю истину пословицы «Лучшее – враг хорошего». А как переменяешься от женатой жизни, я никогда бы не поверил. Я чувствую себя яблоней, которая росла с сучками от земли и во все стороны, которую теперь жизнь подрезала, подстригла, подвязала и подперл, чтобы она другим не мешала и сама бы укоренялась и росла в один ствол. Так и я расту; не знаю, будет ли плод и хорош ли, или вовсе засохну, но знаю, что расту правильно».

«Мы хотели ехать в Москву до праздников, но теперь выходит, что поедем после. Это всегда так с нами выходит, когда мы собираемся ехать куда-нибудь. Где мы, там и хорошо. Только чтобы это всегда так было!»

«…Он покраснел. Я очень был рад этому. Человек, который краснеет, может любит, а человек, который может любить, - все может».

«Я опытом убедился, что человек неженатый до конца дней мальчишка. Новый свет открывается женатому».

«Я довольно много написал нынешнюю осень своего романа. Все-таки это сознание, что м о г у, составляет счастье нашего брата».

«… Вы, как видно из присланного вами, в хорошем духе работаете. И я тоже… чувствую себя очень беременным».

«Оттого я и не пишу, что не умею писать просто; а непросто – неприятно. Чем ближе люди между собою, тем неприятнее писать, тем чувствительней несоответственность тона письма – тону действительных отношений. Настоящие мои письма к вам – это мой роман, которого я очень много написал. Как какой-то француз сказал: «Сочинение – это письмо, обращенное ко всем неизвестным друзьям».

«Что вы делаете? Не по земству, не по хозяйству – это все дела несвободные человека. Это вы и мы делаем так же стихийно и несвободно, как муравьи копают кочку, и в этом роде дел нет ни хорошего, ни дурного; а что вы делаете мыслью, самой пружиной своей, которая только одна была, и есть, и будет на свете? Жива ли эта пружина? Просится ли наружу? Как выражается? И не разучилась ли выражаться? Это главное».

«Земство, мировые суды, война или не война и т.п. – все это проявления организма общественного – роевого (как у пчел), на это всякая пчела годится и даже лучше те, которые сами не знают, что и зачем делают, - тогда из общего их труда всегда выходит однообразная, по известным зоологическим законам деятельность. Эта зоологическая деятельность военного, государя, предводителя, пахаря есть низшая ступень деятельности, деятельность, в которой, правы матерьялисты, - нет произвола. Бисмарк думает, что он перехитрил всю Европу, а он только содействовал в числе тысячи других причин необходимому кровопусканию Германии. Пускай клячи ходят на этом рушильном колесе, но вы ходите в этом колесе сознательно, вы, как добрый скакун, который бы мог свободно скакать по полям, стали на колесо, идете шагом с клячами и говорите себе: «Я так буду ходить, чтобы мука выходила самая отличная». Мука будет все та же, как от тех лошадей, которые наивно думают, что они далеко уйдут по колесу».

«Напишите мне, ежели это не составит для вас большого труда, материалы для истории Павла-императора. Не стесняйтесь тем, что вы не все знаете. Я ничего не знаю, кроме того, что есть в «Архиве». //журнал// Но то, что есть в «Архиве», привело меня в восторг. Я нашел своего исторического героя. И ежели бы бог дал жизни, досуга и сил, я бы попробовал написать его историю».

«Я думаю, что сила поэзии лежит в любви – направление этой силы зависит от характера. Без силы любви нет поэзии; ложно направленная сила, - неприятный, слабый характер поэта претит».

//Фету// «Я от вас все жду, как от двадцатилетнего поэта, и не верю, чтобы вы кончили. Поток ваш все течет, давая тоже известное количество ведер воды – силы. Колесо, на которое он падал, сломалось, расстроилось, принято прочь, но поток все течет, и, ежели он ушел в землю, он где-нибудь опять выйдет и завертит другие колеса».

«…То, что наполняет теперь работой 99 из 100 всех типографий мира, то есть критика, полемика, компиляция, то есть непроизводительный задор и дешевый и гнилой товар для больных умом потребителей».

«Целую зиму нынешнюю я занят только драмой вообще и, как это всегда случается с людьми, которые до сорока лет никогда не думали о каком-нибудь предмете, не составили себе о нем никакого понятия, вдруг с 40-летней ясностью обратят внимание на новый ненанюханный предмет, им всегда кажется, что они видят в нем много нового».

«Желаю вам только посещения музы. Вы спрашиваете моего мнения о стихотворении; но ведь я знаю то счастье, которое оно вам дало сознанием того, что оно прекрасно и что оно вылезло таки из вас, что оно – вы».

«Я тоскую и ничего не пишу, а работаю мучительно. Вы не можете себе представить, как мне трудна эта предварительная работа глубокой пахоты того поля, на котором я п р и н у ж д е н сеять. Обдумать и передумать все, что может случиться со всеми будущими людьми предстоящего сочинения, очень большого, и обдумать миллионы возможных сочетаний для того, чтобы выбрать из них 1/1000000, ужасно трудно».

«Названий вообще я никогда не умею придумывать и приискиваю большей частью, когда все написано».

«Похвалы действуют на меня вредно (я слишком склонен верить справедливости их), и я с великим трудом только недавно успел искоренить в себе ту дурь, которую произвел во мне успех моей книги».

«Я на железной дороге встретил Тютчева, и мы четыре часа проговорили. Я больше слушал. Это гениальный, величавый и дитя старик. Из живых я не знаю никого, кроме вас и его, с кем бы я так одинаково чувствовал и мыслил. Но на известной высоте душевной единство воззрений на жизнь не соединяет, как это бывает в низших сферах деятельности, для земных целей, а оставляет каждого независимым и свободным. Мы одинаково видим то, что внизу и рядом с нами; но кто мы такие и зачем и чем мы живем и куда мы пойдем, мы не знаем и сказать друг другу не можем, и мы чуждее друг другу, чем мне или даже вам мои дети. Но радостно по этой пустынной дороге встречать этих чуждых путешественников».

«Вы верно испытываете то, что я испытывал тогда, как жил, как вы (в суете), что изредка выпадают в месяцы часы досуга и тишины, во время которых вокруг тебя устанавливается понемногу ничем не нарушимая своя атмосфера, и в этой атмосфере все жизненные явления начинают размещаться так, как они должны быть и суть для тебя; и чувствуешь себя и свои силы, как измученный человек после бани».

«Соня жалуется на тошноту и все – именно понос Левочки – принимает слишком к сердцу. Вообще находится в тяжелом состоянии первого периода беременности. Но все это ничего и даже хорошо. Я привык к этому, и, если б этого не было, мне как будто чего-то не доставало бы».

«Я бы чаще писал вам, да все мешает супруга. Точно так же как, когда я рассказываю и подготавливаю к самому важному, а она вдруг ляпнет, точно так же и расписаться боюсь о чем-нибудь – думаю, она уже это написала».

«Я эгоист в своей умственной деятельности, то есть что мои мысли, мне кажется, всегда должны быть интересны для всех, и я готов навязывать их всем».

«Моя жизнь все та же, то есть лучше не могу желать. Немножко есть умных и больших радостей, ровно сколько в силах испытывать, и толстый фон г л у п ы х р а д о с т е й, как то: учить грамоте крестьянских детей, выезжать лошадь молодую, любоваться на вновь пристроенную большую комнату, рассчитывать будущие доходы с новокупленного имения, хорошо переделанная басня Эзопа, отбарабаненная в четыре руки симфония с племянницею, хорошие телята и т.п. Большие же радости это семья, страшно благополучная, все дети живы, здоровы и, почти уверен, умны и неиспорчены, и занятия //литературой//».

«Заметили ли вы в наше время в мире русской поэзии связь между двумя явлениями, находящимися между собой в обратном отношении: упадок поэтического творчества всякого рода – музыки, живописи, поэзии, и стремление к изучению русской народной поэзии всякого рода – музыки, живописи и поэзии. Мне кажется, что даже не упадок, а смерть с залогом возрождения в народности. Последняя волна поэтическая – парабола была при Пушкине на высшей точке, потом Лермонтов, Гоголь, мы грешные, и ушла под землю. Другая линия пошла в изучение народа и выплывет, бог даст, а пушкинский период умер совсем, сошел на нет».

«Я живу хорошо, только старость начинает чувствоваться – хвораю часто и тороплюсь работать. Работы все больше и больше впереди. Если бы мне 20 лет тому назад сказали: придумай себе работу на 23 года, я бы все силы ума употребил и не придумал бы работы на три года. А теперь скажите мне, что я буду жить в десяти лицах по сто лет, и мы все не успеем всего переделать, что необходимо».

«Хочу сказать вам от души совет. Не живите в Москве. Для людей, которым предстоит умственный труд, есть две опасности: журналистика и разговоры. Против первой вы непромокаемы, как я думаю; но второе вам, кажется, опасно. Вы говорите хорошо, вас слушают охотно, потому что вам есть что говорить; но это беда. И чем умнее те люди, с которыми говоришь, тем хуже. Для умных людей достаешь самую начинку из пирога, а этого-то и не надобно, чтоб они не нанюхали, как собаки, кушанье, которое готовится к празднику».

«Мне «Война и мир» теперь отвратительна вся. Мне на днях пришлось заглянуть в нее для решения вопроса о том, исправить ли для нового издания, и не могу вам выразить чувство раскаянья, стыда, которое я испытал, переглядывая многие места! Чувство вроде того, которое испытывает человек, видя следы оргии, в которой он участвовал. Одно утешает меня, что я увлекался этой оргией от всей души и думал, что, кроме этого, нет ничего».

«Одно, на что годна практическая деятельность, это забыть жизнь, если она повернулась мрачной стороной».

«Приятнее думать и писать, зная, что есть человек, который хочет понять не то, что ему нравится, а все то, что хочется выразить тому, кто выражает».

«…Особенно с подрастающими детьми так хочется одинаково серьезно смотреть на жизнь и так это трудно, когда дело коснется людских дел».

«Вы говорите, что мы, как белка в колесе. Разумеется. Но этого не надо говорить и думать. Я, по крайней мере, что бы я ни делал, всегда убеждаюсь, что «с высоты этих пирамид сорок веков на меня смотрят» и что весь мир погибнет, если я остановлюсь. Правда, там сидит бесенок, который подмигивает и говорит, что все это толчение воды, но я ему не даю и вы не давайте ходу».

«Когда я вхожу в школу и вижу эту толпу оборванных и грязных, худых детей, с их светлыми глазами и так часто ангельскими выражениями, на меня находит тревога, ужас, вроде того, который испытывал бы при виде тонущих людей. Ах, батюшки, как бы вытащить, и кого прежде, кого после вытащить. И тонет тут самое дорогое, именно то духовное, которое так очевидно бросается в глаза в детях. Я хочу образования для народа только для того, чтобы спасти тех тонущих там Пушкиных, Филаретов, Ломоносовых. А они кишат в каждой школе».

«Просто» - есть огромное и трудно достигаемое достоинство, если оно есть».

«Понятность, доступность есть не только необходимое условие для того, чтобы народ читал охотно, но это есть, по моему мнению, узда для того, чтобы не было в журнале глупого, неуместного и бездарного. Если бы я был издатель народного журнала, я бы сказал своим сотрудникам: пишите, что хотите… но только так, чтобы каждое слово было понятно тому ломовому извозчику, который будет везти экземпляры из типографии; и я уверен, что, кроме честного, здравого и хорошего, ничего не было бы в журнале. Я не шучу и не желаю говорить парадоксы, а твердо знаю это из опыта. Совершенно простым и понятным языком ничего дурного нельзя будет написать. Все безнравственное представится столь безобразным, что сейчас будет отброшено; все сектантское явится столь ложным, если будет высказано без непонятных фраз…»

«Бывают души, у которых одни двери – прямо в жилые комнаты. Бывают большие двери, маленькие, настежь и запертые, но бывают с сенями и с подвальными и парадными лестницами и коридорами. У вас сложные коридоры, но апартаменты хорошие – и, главное, я их люблю. И всегда я желал проникнуть в них».

«Вы всегда объективны… И все мы это делаем, но ведь это только обман, законный обман, обман приличия, но обман вроде одежды. Объективность есть приличие, необходимое для масс, как и одежда. Венера Милосская может ходить голая. Но если Венера пойдет голая и старуха кухарка тоже, будет гадко. Поэтому решили, что лучше и Венере одеться. Она не потеряет, а кухарка будет менее безобразна. Этот компромисс, мне кажется, и в умственных произведениях. И крайности, уродства одежды часто вредят, а мы привыкли».

«Страшная вещь наша работа. Кроме нас, никто этого не знает. Для того, чтобы работать, нужно, чтобы выросли под ногами подмостки. И эти подмостки зависят не от тебя. Если станешь работать без подмосток, только потратишь матерьял и завалишь без толку такие стены, которых и продолжать нельзя».

«…Счастия веры нельзя приобрести усилием мысли, а надо получить его чудом».

«Критика для меня скучнее всего, что только есть скучного на свете. В умной критике искусства все правда, но не в с я правда, а искусство потому только искусство, что оно в с ё».

«Мерзкая наша писательская должность – развращающая. У каждого писателя есть своя атмосфера хвалителей, которую он осторожно носит вокруг себя и не может иметь понятия о своем значении и о времени упадка.»

«Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью, а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя; а можно только посредственно – словами описывая образы, действия, положения».

«Для критики искусства нужны люди, которые бы показывали бессмыслицу отыскивания мыслей в художественном произведении и постоянно руководили бы читателей в том бесконечном лабиринте сцеплений, в котором и состоит сущность искусства, и к тем законам, которые служат основанием этих сцеплений».

«Настоящее познание дается сердцем, то есть любовью. Мы знаем то, что любим только».

«Ко мне часто обращаются переводчики с письмами, и так как я не понимаю, зачем это им нужно, то я никогда не отвечаю».

«Письмо ваше с стихотворением пришло ко мне с тою же, с которой привезли мне и ваше собрание сочинений. Стихотоврение это не только достойно вас, но оно особенно хорошо, с тем самым философски поэтическим характером, которого я ждал от вас. Хорошо тоже, что заметила жена, что на том же листке, на котором написано это стихотворение, излиты чувства скорби о том, что керосин стал стоить 12 копеек. Это побочный, но верный признак поэта».

«Как ни пошло это говорить, но во всем в жизни, и в особенности в искусстве, нужно только одно отрицательное качество – не лгать. В жизни ложь гадка, но не уничтожает жизнь, она замазывает ее гадостью, но под ней все-таки правда жизни, потому что чего-нибудь всегда кому-нибудь хочется, от чего-нибудь больно или радостно; но в искусстве ложь уничтожает всю связь между явлениями, порошком все рассыпается».

«Смерть Некрасова поразила меня. Мне жалко было его не как поэта, тем менее как руководителя общественного мнения, но как характер, который и не попытаюсь выразить словами, но понимаю совершенно и даже люблю не любовью, а любованьем».

«…Теперь сменяю гувернера, влюбившегося в англичанку и измучившего нас своим несносным характером».

«Я ищу ответа на вопросы, по существу своему высшие разума, и требую, чтобы они выражены были словами, орудием разума, и потом удивляюсь, что форма ответов не удовлетворяет разуму. Но вы скажете: поэтому и ответов не может быть. Нет, вы не скажете этого, потому что вы знаете, что ответы есть, что этими ответами только живут, жили все люди и вы сами живете. Сказать, что этих ответов не может быть, все равно, что сказать, ехавши по льду, что реки не могут замерзать, потому что от холода тела сжимаются, а не расширяются. Сказать, что эти ответы бессмысленны, то же, что сказать, что я чего-то в них не умею понимать. И не умеете вы понимать, как мне кажется, вот что: ответы спрашиваются не на вопросы разума, а на вопросы другие. Я называю их вопросами сердца. На эти вопросы с тех пор, как существует род человеческий, отвечают люди не словом, орудием разума, а всею жизнью, действиями, из которых слово есть одна только часть».

«Знаю, что пути постигновения даже формальных, математических истин для каждого ума – свои, тем более они должны быть особенные для постигновения метафизических истин, но мне так ясно (как фокус, который вам показан), что не могу понять, в чем для других может еще быть непонятен этот фокус. Знаю тоже, что если мне в Москву надо ехать на север и сесть на машину в Туле, то это никак не может служить общим правилом для всех людей, находящихся на разных концах света и желающих приехать в Москву, - тем более для вас, потому что знаю, что у вас с собой много поклажи (ваше знание и прошедшие труды), а я налегке; но я могу вас уверить, что я в Москве, больше никуда не могу желать ехать, и что в Москве очень хорошо. Я вам написал, как я приехал, и, не зная хорошенько, где вы находитесь, прошу вас проверить мой маршрут – не годится ли он вам?»

«Я теперь весь погружен в чтение из времен 20-х годов и не могу выразить то наслажденье, которое я испытываю, воображая себе это время. Странно и приятно думать, что то время, которое я помню, 30-е года – уж история. Так и видишь, что колебание фигур на этой картине прекращается и все устанавливается в торжественном покое истины и красоты… Я испытываю чувства повара (плохого), который пришел на богатый рынок и, оглядывая все эти к его услугам предлагаемые овощи, мясо, рыбы, мечтает о том, какой бы он сделал обед! Так и я мечтаю, хотя и знаю, как часто приходилось мечтать прекрасно, а потом портить обеды или ничего не делать. Уж как пережаришь рябчиков, потом ничем не поправишь. И готовить трудно, и страшно… А обмывать провизию, раскладывать – ужасно весело!»

//критику Стасову// «Обо мне, что вы пишете, по правде сказать, мне было неприятно. Оставьте меня в покое. Я не люблю, когда говорят обо мне, не потому, что я не тщеславен, а потому, что я знаю за собой эту слабость и стараюсь от нее исправиться».

«В молодости мы видим людей, притворяющихся, что они з н а ю т. И мы начинаем притворяться, что мы знаем, и как будто находимся в согласии с людьми и не замечаем того большего и большего несогласия с самими собою, которое при этом испытываем. Приходит время, что дороже всего согласие с самим собою».

//Фету// «Кабы нас с вами истолочь в одной ступе и слепить потом пару людей, была бы славная пара. А то у вас так много привязанностей к житейскому, что если как-нибудь оборвется это житейское, вам будет плохо, а у меня такое к нему равнодушие, что нет интереса к жизни; и я тяжел для других одним вечным переливанием из пустого в порожнее».

«Простите меня за самонадеянность, но я убежден, что эту рукопись надо беречь только для того, чтобы я мог прочесть ее, в противном случае ее надо непременно сжечь».

«… Мне ужасно хочется писать, но нахожусь в тяжелом недоумении – фальшивый ли это или настоящий аппетит».

«С каждым днем все несомненнее приходит грустное убеждение о том, как мало хороших людей отдельно и умных людей отдельно, и как редко, редко и то и другое вместе».

«Зачем вы сердитесь на Тургенева? Он играет в жизнь, и с ним надо играть. И игра его невинная и не неприятная, если в малых дозах».

«Я ни крошечки не верю вам, чтобы вы перестали писать, потому что знаю, что в вас, как в бутылке, которую слишком круто поворачивали, самое лучшее еще осталось. И нужно только найти то положение, при котором оно спокойно польется. Это-то я и желаю для вас…»

«Правда то, что правда, а не то, что доказано». //цитата из письма Фета// Это из истин истина. Но правду, так же, как и истину, можно не доказывать, но выследить – прийти к ней и увидеть, что дальше идти некуда и что от нее-то я и пошел. У Верна есть рассказ вокруг луны. Они там находятся в точке, где нет притяжения. Можно ли в этой точке подпрыгнуть? Знающие физики различно отвечали. Так и в вашем предположении должно различно отвечать, потому что положение невозможное, не человеческое».

«Вы пишете, что трудно жить и работать в городе. Я даже не понимаю этого. Жить в Петербурге или Москве – это для меня все равно, что жить в вагоне».

«Я не так понимаю, как вы, слова крест, который мы несем. Скажу только, что «Возьми крест свой и иди за мной» - это одно нераздельное слово. «Возьми крест свой» - отдельно не имеет, по-моему, смысла, потому что крест брать и не брать не в нашей воле; он лежит на нас, только не надо нести ничего лишнего – все то, что не крест. И нести крест надо не куда-нибудь, а за Христом, то есть исполняя его закон любви к богу и ближнему. Ваш крест – двор, мой – работа мысли – скверная, горделивая, полная соблазнов… Но будет…»

«Я добросовестно не читаю газет и считаю обязанностью всех отвращать от этой пагубной привычки. Сидит человек старый, хороший в Воробьевке, переплавил в своем мозгу две, три страницы Шопенгауэра и выпустил их по-русски, с кия кончил партию, убил вальдшнепа, полюбовался жеребенком от Закраса, сидит с женою, пьет славный чай, курит, всеми любим и всех любит. И вдруг привозят вонючий лист сырой, рукам больно, глазам больно, и в сердце злоба осуждений, чувство отчужденности, чувство, что никого я не люблю, никто меня не любит, и начинает говорить, и сердится, и страдает. Это надо бросить. Будет много лучше».

«Ваши доводы, что надо писать, недостаточны. Надо прежде решить, что сообщение моих чувств и мыслей есть благо. А кто это решит?»

«Не сердитесь ли и вы на меня за то, что я грубо затронул ваши задушевные чувства? Пожалуйста, не сердитесь. Что ж делать, если мне перестали быть интересны мысли людские, а занимательно только сердце; а у вас я видел, что оно есть и что там много всякого добра, и я не мог удержаться от желания толкнуться к нему. Может, грубо. Простите».

«Бог не спросит вас об исполнении обязанности царя, не спросит об исполнении царской обязанности, а спросит об исполнении человеческой обязанности».

«Отчего не попробовать во имя бога исполнять только закон его, не думая ни о государстве, ни о благе масс. Во имя бога и исполнения закона его не может быть зла».

«В последнее время слово «народ» стало мне так же отвратительно, как слова: церковь, культура, прогресс и т.п. Что такое народ, народность, народное мировоззрение? Это не что иное, как мое мнение с прибавлением моего предположения о том, что это мое мнение разделяется большинством русских людей. Сказать, я знаю народные идеалы, очень смело, но никому не запрещено. Это можно сказать, но надо сказать ясно и определенно, в чем я полагаю, что они состоят, и высказать действительно нравственные идеалы, а не блины на масленице или православие, и не мурмолку или самодержавие».