Книжный столик

[soliden]

Андрей Миронов.

Григорий Горин: «Задача этой книги – максимально рассказать о нем правду. Я говорю «максимально», потому что, наверное, абсолютную правду сообщить ни один человек не сможет, поскольку воспоминания всегда окрашиваются сугубо личным восприятием. Мы видим в другом лишь то, что способны увидеть, - его достоинства и недостатки прямо пропорциональны нашему несовершенству. Таким образом, воспоминания о ком-то – это всегда еще и рассказ о себе. И книга об Андрее Миронове – коллективный портрет, созданный многими… всеми теми, с кем он провел свою жизнь. Он никогда не отделял себя от них, он отдавал им лучшую часть своей души. В этом была его мудрость. Благодаря друзьям душа сохранилась».

«…Как он все это успевал, уму непостижимо. Словно интуитивно ощущал краткость жизни и пытался раздвинуть ее пределы за счет плотного наполнения».

«Его улыбка помогала нам сохранить человеческое выражение лица. Она необходима нам и сегодня, когда обрушившиеся на нас беды и напасти грозят исказить наши физиономии гримасой ненависти и злобы.
«Не пропадем, ребята! – скажет Артист, появляясь вновь и вновь на экране. – Жизнь коротка, но бесконечна! Смерть может прийти в любую секунду, но тут же отступит, если вы не станете относиться к ней слишком всерьез… Разве не так?»
И он вновь засмеется, затанцует, запоет, и, ей-богу, нам станет неловко за свое собственное несовершенство и пессимизм».

Клавдия Пугачева: «Бывало, стоило Миронову выйти на сцену в театре или на концертной площадке, и в зрительном зале возникало особое состояние. Я бы назвала его предвкушением радости».

«И смерть его была для меня как наваждение. Когда я шла в театр и увидела тысячную толпу людей, я подумала: мало быть знаменитым актером, надо быть любимым. Он был таким молодым и красивым… И мне все казалось, он сейчас встанет и скажет: «Ну, пошутили и хватит. Спасибо за добрые слова…»

Леонид Менакер: «Наверно, уже тогда у десятилетнего мальчика существовала вера в магическое «если бы», в «предлагаемые обстоятельства». Впрочем, эта вера в большей или меньшей степени существует у всех детей. Только у некоторых она сохраняется на всю жизнь. Из таких детей вырастают артисты».

«Мы шли по модному Невскому. Тогда Андрея, конечно, никто не узнавал. Он вдруг засмеялся, показал на поток людей: «Зрителей сколько! А?!»

Александр Червинский: «Этого не может быть. Чтобы так играть, люди долго мучаются и учатся. Я никогда не видел, чтобы он мучился или учился. Или он как-то по-своему учится и мучается? Он прыгает на стуле, и я уже теперь понимаю, что он артист и, вполне вероятно, когда-нибудь придется писать мемуары».

«Вот он с упоением моет машину, «вылизывает», как мы называем этот процесс. Дышит на стекла, спичечкой выковыривает микроскопические грязинки. Я объясняю, что она не живая, ему стыдно, но он моет. Я говорю, что он даже не знает, как устроена машина, что он вообще не знает, как все устроено в этом мире, и осознает лишь поверхность вещей и явлений.
Вечером на крыльце он требует, чтоб я рассказал ему, как устроен мир. Нет, не издевается. Надо же с чего-то начать. Вот звезды, они что, действительно большие? Нет, он понимает, что они большие, но как это устроено? Он хочет знать раз и навсегда».

Анатолий Макаров: «Думаю, что вопреки расхожему мнению, происхождение не облегчило Миронову путь в искусство, но, предопределив его, даже затруднило, он ведь не «сыном» собирался стать, а самостоятельной, неповторимой личностью, - с каким же невидимым миру упорством надо было воспитывать и возделывать свои способности, постоянно, каждый день, буквально в быту, в кругу домашних, друзей, имея перед глазами образцы мастерства, вкуса, музыкальности, насмешливости, непочтительного ума».

«…Актеры говорят, что Миронов наигрался, - пишет в редакцию читательница, - но мы-то, зрители, на него не насмотрелись..»

Михаил Воронцов: «Победа почти всегда доставалась ему. Андрей очень не любил проигрывать. Он не завидовал чужой удаче, но не мог смириться с тем, что кто-то может то, чего не может он».

Яков Смелянский: «Главной задачей в то давнее время было поддержать стремление студента пробиться сквозь смех к слезам и к смеху сквозь слезы».

Юрий Катин-Ярцев: «Цезарь Борджиа – вездесущий, всепроникающий. Вот он появляется в номере у ученого, как-то неожиданно возникает. Вот это «возникает» замечательно получается у Андрея – разворот бедрами влево, разворот вправо, мгновенная грациозность шага вперед, и вот со своей обескураживающей улыбкой он перед вами. (Замечу, что потом в ролях Миронова всегда интересны были эти моменты «возникновений»)».

Ада Брискиндова: « Жизнь ведь порядком нас огрубила. А Андрея не тронула. Он всегда оставался самим собой».

«К слову сказать, его манеру слегка покачиваться на ходу побороть так и не удалось. И слава богу. Он и в этом был замечательно пластичен. Где-то, кажется, у Дельсарта, есть такой совет: «Если вы не можете преодолеть своего недостатка, заставьте полюбить его». Андрей это умел».

Вера Васильева: «В первый же сезон Валентин Николаевич Плучек сказал об Андрее: «Наше солнце».

Татьяна Егорова: «Очень трудно вспомнить… Не потому что это было давно или что у меня слабая память, а потому что счастье не оставляет по себе воспоминаний».

«Его дарование было наделено такими разнообразными красками, что ему мог бы позавидовать сам цветовой спектр».

«Настоящие произведения искусства хороши тем, что они универсальны. Они воздействуют не только на зрителей, но и на тех, кто их исполняет».

«Риск формирует личность. Андрей каждый спектакль играл так, как работает эквилибрист под куполом цирка – без подстраховки. Он не экономил себя, щедро раздаривая свое бесценное имущество, всегда, каждый вечер, рискуя жизнью».

«Как известно, талантливым быть трудно. Это тяжелейшая ноша – часы отчаяния, приступы неуверенности, повышенная степень ранимости. Боль. Андрей был «счастливый несчастливчик». И кто знает, какой ценой оплатил он свое место в жизни? И почему в последние часы прощания на его лице были такие скорбные уголки рта?
Но и существовать рядом с выдающимся Явлением – испытание, которого не выдерживает почти никто».

«И вот внезапная и такая страшная смена декораций. Роскошный замок в спектакле «Женитьба Фигаро» в Рижском театре оперы и балета превратился в реанимационную палату. Последние слова: «… жизнь… бороться…» И увезли… И опять за ним не угнаться, и опять он вышел за «рамки обыденности». И опять с последними словами Фигаро: «… теперь… она оказывает… предпочте… ние… мне…», - его душа устремилась в иные сферы».

Анатолий Эфрос: «Андрей Миронов – никак не типажный актер. В нем есть мягкость, есть как бы фактура пластилина, которая, на мой взгляд, очень заманчива в кино и театре, особенно когда изнутри актерская природа освещена умом. Миронов может лепить из себя многое».

«Миронова я позвал на помощь, когда совсем уже погибал. Он тут же отозвался, что само по себе было приятно и отчасти сняло ту тяжесть разнообразных мыслей, от которых иногда можно погибнуть».

«В человеке, который делает в чем-то первые шаги, должно быть что-то от ребенка. Что-то сверхпростодушное и чистое».

Марк Захаров: «Бродит в мироновских героях какая-то шальная веселость, без которой мы не мыслим ни одного серьезного дела. Рожденный им ироничный и вместе с тем добрый весельчак всегда готов был плакать и смеяться. Андрей угадал какую-то волшебную пропорцию необходимой нам боли и необходимой радости, ума и безрассудства. И еще, самое главное – всегда знал, про что плакать, про что смеяться. Знал, кого ненавидеть, а на кого молиться».

Леонид Хейфец: «Смотрю ленты, телепередачи с его участием, откуда он снова приходит к нам блистательным, обворожительным и очень талантливым артистом и человеком. Почему-то связываю его судьбу с судьбой другого великолепного актера – Жерара Филипа, тоже ушедшего от нас в расцвете жизни. И мне кажется, что Андрей Миронов – это наш Жерар Филип… а может быть, кто-то мог бы сказать про Жерара Филипа – это наш Андрей Миронов».

Борис Поюровский: «Часто так само собою выходило, что даже по-настоящему талантливые люди рядом с ним блекли, тускнели, хотя он в этом ничуть не повинен: такая уж индивидуальность!»

«Некогда, некогда, некогда» - так пел Андрей в одной из последних своих песен. Ему и в самом деле было некогда. А нам казалось, что так будет всегда: он будет торопиться играть, теть, танцевать, а мы радоваться встречам с ним…»

Аркадий Хайт: «Есть что-то глубоко символичное в том, что Андрей ушел из жизни в тот день, когда играл на сцене Фигаро – самого близкого и самого непохожего на него из всех сыгранных им героев. Такого же озорного, искрометного, никогда не впадающего в уныние, склонного к розыгрышам и мистификациям, язвительно-насмешливого по отношению к сильным мира сего и трогательно-нежного с друзьями».

Юрий Темирканов: «Наверно, это сравнение покажется кому-то неожиданным, даже странным. Характером своей работы он напоминал мне Моцарта. Творил свободно, как бы не замечая своего безграничного обаяния, поражая яркостью и значительностью своей личности. «Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь» - эти пушкинские строки все чаще приходят мне на ум, когда я вспоминаю своего друга».

«Со смертью Андрея перевернулась определенная страница моей жизни. Я понял, что какая-то большая часть жизни прожита, начинается другая, а я сам стал иным…»

Раймонд Паулс: « Всю жизнь он оставался верен этому удивительному сочетанию легкой музыки и джаза. Стиль ретро – это его стиль, который он очень любил».

«Андрей пел всегда с удовольствием, у него был своеобразный тембр голоса. Я не сказал бы, что у него был слишком богатый голос, скорее, наоборот. Но как настоящий актер он умел свои голосовые недостатки великолепно обыгрывать, превращая их в достоинства».

Лев Оганезов: «Андрей был мастер задавать вопросы. Кем бы ни оказывался его собеседник, он забрасывал его кучей вопросов и внимательно выслушивал ответы. У отвечавшего к концу беседы создавалось впечатление, что Андрей решил бросить сцену и заняться тем, о чем они говорили».

«Воспоминаний у меня больше, чем слов. Они образуют какую-то огромную, незаконченную партитуру».

Федор Чеханков: «В нем были все идеальные качества, необходимые для актерской профессии. Природа иногда создает такое совершенство».

«В одном я ему завидовал: он, кажется, единственный в нашем поколении сыграл свои великие роли вовремя. Его Дон Жуан, Жадов, Хлестаков, Чацкий, Фигаро, Мекки, Лопахин, Клаверов были сыграны им такими, какими их написали авторы. Ему повезло как никому – у него было редкое, особенно на театре, совпадение возможностей. К нему неприложима тривиальная истина: «Если бы молодость знала, если бы старость могла». Он и знал, и мог».

«…Начинается его стремительная, головокружительная, фантастическая популярность. Он популярен, но он и любим. А ведь это не всегда одно и то же».

«Андрей любил ставить для нас, своих друзей, свои последние записи. Мы даже над ним посмеивались: «Тоже мне – певец земли русской». Сейчас я понимаю: он не хвастался, хотя чувство гордости, что он, человек, в общем-то, с небольшим певческим голосом, поет с огромными оркестрами, в прекрасных аранжировках, конечно, в нем было. Он смотрел на нас внимательно, ничего не пропускал и проверял: впопад ли это, достойно ли, имеет ли право на существование».

«На сцене Артист! Ведь выше этого простого звания «Артист» в нашей профессии нет ничего».

Михаил Козаков: «Радость – всегда дефицит, душевное и духовное здоровье – всегда редкость. Тот, кто владеет, как высокопарно, но очаровательно говаривали в старину, эликсиром радости, - редкий и желанный гость для каждого. Андрей владел этим эликсиром и одаривал им нас».

«Андрей Миронов – что это за явление? Где-то я вычитал, что человек есть сумма знаний о нем всех людей, с которыми он встретился на жизненном пути. Всех. А ведь их сотни тысяч. Мое воспоминание – одно из…»

«Я убежден, что когда-нибудь его потянуло бы и к письменному столу, ведь он был великолепным рассказчиком, мастером устного портрета, и у него было за душой то, что стоило излить на бумагу. Но вот не случилось. Однако жизнь и судьба его блистательны. А это в конечном счете самое главное».

Александр Володин: «Когда он появлялся на сцене, на экране, и не догадаться было о его замечательном остроумии. Играя смешных, бестолковых, он оставался таким, какими и мы бываем в жизни. Играя беззаботно-удачливых, он был таким, как и мы, но в лучшие наши минуты».

«…И вот люди узнали, что его уже нет. Появился и исчез на наших глазах. Это часть мододости покинула нашу землю».

Александр Гельман: «Я глубоко убежден, что всякий любимый народом артист любим и чтим потому, что удовлетворяет некую потребность души, удовлетворить которую в жизни невозможно, очень трудно, нет для этого условий. Андрей Миронов был любим и чтим за его неподдельный артистизм, иначе говоря, за то, что он свободно распоряжался своим дарованием, за то, что был хозяином своего таланта. В сущности, это и есть свобода, внутренняя свобода, демократия души. О такой свободе люди мечтают не меньше, чем о той, что гарантируется демократическим законодательством. Андрей Миронов давал надежду, что такая свобода возможна, осуществима».

«Я очень ценю у артиста звучание голоса. У Андрея голос был дружелюбный, живописный, люди как бы слушали его голос не только ушами, но и глазами. Именно его голос прежде всего овладевал нашим вниманием. Когда я думаю о нем, я прежде всего слышу его голос – ненавязчивый, не проповедующий, не хвастающий своими возможностями, всегда помнящий обо мне, обращенный ко мне, зрителю».

«Говорят, что люди познаются в беде, это правда, но люди познаются и в честно обретенном счастье».