Е.Рождественсккая. Жили-были, ели-пили.
«Людмила Гурченко – это особая статья. Это лучшее, что было в моей профессиональной жизни. Никто пока так и не смог дотянуться до ее уровня. И большое счастье, что я пригласила ее в самом начале моей фотокарьеры. Она стала моим учителем, даже не подозревая об этом.
Как ставить свет так, чтобы женщины казались девушками, как на камеру натягивать капроновый чулок, чтобы в женщине появилась тайна и исчезли приметы возраста, морщины и мешки под глазами, с какого ракурса выгоднее снимать, как накладывать по-особому грим, как незаметным кусочком тончайшей ткани подтягивать нос, который «с возрастом становится, как у Бабы Яги», что бывает «рабочая» сторона лица и бывает «нерабочая», и многое другое. Она требовала, чтобы ее подсвечивали снизу, давала абсолютно профессиональные советы, разбиралась в постановке света лучше любого фотографа.
Учила меня жить. И это абсолютно не раздражало! Зачем ты обнародовала свой возраст, спрашивала. Какого хрена? Ты что, не женщина? Женщина должна быть загадкой! А какая в тебе загадка? Ты вывалила все сразу, и что? Один и тот же муж, трое детей и непридуманный год рождения – и что в тебе осталось интересного? Не говори никогда всей правды, оставляй хоть чуть-чуть при себе и оберегай это оставшееся – учила она меня женским премудростям. А то ничего за кадром! Слишком просто! Публичный человек живет двумя жизнями! Обязательно! То, что напоказ, и то, что за кадром. «За кадром» у нее было много всего. За кадр она никого не допускала».
читать дальшеВ ее ближний круг, думаю, входил один Сережа, который был ее мужем, продюсером, отцом, ребенком, партнером – в общем, стеной. И две мелкие собачки, которые по природе своей никогда бы ее не предали.
Она ушла зимой. Незадолго до смерти сломала ногу, поскользнувшись у подъезда, когда выгуливала собачек. Ходила на костылях. И вдруг: «Папа, мне очень больно! Папа, почему мне так больно?»
«Скорая не успела к ней живой. Так закончился один из самых прекрасных и трагичных фильмов двадцатого столетия».
Ю.Журавлева. Переводчик с эльфийского языка.
«Я обмотала кастрюльку с зельем полотенцем – пусть настоится еще немного и подостынет – и поднялась к себе готовить речь. К сожалению, с эльфийским у меня все обстояло отнюдь не так радужно, как с зельеварением. Зато к послу я явилась во всеоружии: с зельем и с намерением серьезно поговорить. Эльфийская лодыжка не выглядела совсем уж плачевно, как я боялась. Но компресс ей все равно не помешает. Как следует замотав пропитанную зельем марлю, я достала сложенный вчетверо лист бумаги.
- Кариэль, - строго начала я. – Прошу больше так не делать.
- Как? – эльф смотрел на меня своими ясными очами без малейших признаков понимания.
- Как сегодня с цветами, - пояснила я, сбившись с мысли и с записей, но быстро сориентировалась и перестроила фразу: - Нельзя рвать чужие цветы.
- Цветы не могут быть чужими, - просто ответил эльф.
Очень даже могут!
- Они росли за забором на чужой земле.
- И земля не может быть чужой, - не унимался эльф.
Интересно, они там в Аларии все такие? Или это нам с ним особенно повезло.
- Она была огорожена, и там была собака, - привела я сразу два веских довода.
- А небо? – вдруг спросил эльф.
- Что небо? – не поняла я.
- Небо за забором тоже чужое?
Я смотрела на эльфа, эльф смотрел на меня и ждал ответа.
- Небо общее, но это другое!»