Листки блокадного календаря.
Ф.И.Машанский, заведующий горздравотделом: «Странное дело: постоянно видя все новые и новые следы разрушительной деятельности фашистов, оперируя раненых жителей города, я все же как-то не верил, что и меня самого могут ранить или убить. Ответственность за больных избавляла от страха за себя. Наверное, это вообще присуще людям, занятым в момент опасности своим непосредственным делом.
Я пришел к такому выводу, наблюдая за поведением раненых – рядовых, командиров, поступавших к нам на излечение после тяжелых кровопролитных боев, и медицинского персонала – врачей, медсестер. Поначалу меня удивляло, что они ведут себя прямо противоположно тому, что следует по нормальной житейской логике ожидать. Здание Травматологического института было добротным, прочным, но не имело подвала. Когда начинался воздушный налет, тяжелораненых сносили с верхних этажей на первый, а ходячие спускались сами. Я обратил внимание, что медики вовсе не думают об опасности, а вот раненые проявляли крайнее беспокойство. Причем даже летчики, а уж в бесстрашии наших летчиков сомневаться не приходилось.
читать дальшеКак-то во время воздушного налета я спросил одного летчика, почему он так волнуется, ведь раньше, до госпиталя, сам храбро вступал в неравный бой, сбивал вражеские самолеты. Ответ оказался довольно прост: «Когда я в бою, я вооружен. Там нападаю я. Чего же мне бояться? Пусть фашист меня боится. А тут я безоружен – беззащитная мишень. И уж мне-то хорошо известно, во что превратится это здание, если в него попадет фугаска».
Конечно, и медики видели много разрушенных бомбой зданий, убитых и покалеченных людей. Но бояться? Мы же были на работе. Я не припомню случая, чтобы из-за обстрела была прервана хоть одна операция».
Т.Суворкин. Проклятие дома Грезецких.
«Прошло еще полчаса поездки. Реденькая пелена дыма за окном сгустилась и почернела – мы наконец прибыли в Петрополис.
Как и всегда по весне, столица империи тонула в зелени. Стоящие на стремянках рабочие развешивали на мертвые, черные от копоти скелеты деревьев нарядные изумрудные флажки. На темных от угольной пыли фасадах домов трудились маляры, крася лепнину нарядной ярь-медянкой. Сирень и тюльпаны, нарциссы и незабудки, жасмин и ландыши заполнили своими изображениями побитые кислотными дождями свинцовые рекламные щиты. Прожекторы, освещавшие путь людям в фабричном дыму, были забраны цветными стеклами, крася чугунные тротуары в приятный травянистый цвет. В общем, весна окончательно захватила наш город.
Наш локомобиль меж тем въехал на набережную Екатерининского канала, чьи переливающиеся радугой масляные воды уже освободились от грязного черного льда. Вскоре машина завернула в тупик, встав возле краснокирпичной громады сыскного отделения. Распахнув бронированную дверь, я вышел на мощенный железными плитами тротуар и с наслаждением втянул в себя густой столичный воздух. Закашлялся и улыбнулся – дым отечества, как и всегда, был сладок и приятен.
Впрочем, стоило нам сделать лишь пару шагов к сыскному отделению, как улыбка на моем лице истаяла так же, как и сошедший с тротуаров черный снег.. Возле входа в здание виднелся дорогой локомобиль. Непомерно длинный, сверкающий хромом, украшенный перламутровыми и костяными вставками, выкрашенный в нежнейший розовый цвет, он гордо нес на дверях огромный герб в виде двух золоченых механических кротов, держащих в лапах гигантскую зубчатую шестерню. Парослав Семенович за моей спиной мученически простонал. Промышленница Кротовихина сумела стать сущим кошмаром для моего шефа. По степени губительного воздействия на человеческий мозг она превосходила даже мрачных жрецов Тараканьего бога, а по упертости легко могла сравниться с живущими в Сибири однорогами».