А.Ф.Кони. Письма.
«Ставите ли Вы ни во что деятельность прокурора на мировых съездах? Но работы у меня уже слишком много, - достаточно сказать, что в настоящую минуту предо мною лежит дело в 4 томах на 2200 листах, с 14 обвиняемыми и 153 свидетелями (дело о подделке и продаже рекрутских квитанций, дело гнусное, по тем грустным последствиям, которое оно имело для 26 человек наглейшим образом обманутых мужиков)».
«…Так или иначе, но я кончил свое лечение и собираюсь, пожив 10 дней в Париже, восвояси, куда, откровенно говоря, меня влечет очень сильно. Чтобы оценить Россию во многих отношениях, нужно пожить за границей, вдали от нее».
«В Остенде я скучал и хандрил страшно, почти ничего не делал и иногда целый день ходил по пустынному берегу чудесного, бурного моря. Оно не так хорошо, как темно-синее Черное море, но в его светло-зеленых волнах как-то больше силы, а прилив и отлив придают ему особую прелесть».
«Вчера я послал Наде описание первых впечатлений Парижа, и вышло 8 почтовых листов. Громадность размеров, невиданная мною жизнь и одушевление, громадная торговля, роскошь и великолепие, говорящая история, последнее слово цивилизации как в дурном, так и в хорошем – вот что поражает в Париже. Надо впрочем заметить, что это город, в котором, будучи чужим и одиноким, меньше чувствуешь это, чем в маленьком сравнительно Петербурге».
«На Кавказе особый исключительный порядок судопроизводства, направленный к целям, нередко не имеющим ничего общего с юстицией, - если у нас нередко уголовный закон идет вразрез с обычаями народной жизни, то «насаждать цивилизацию» среди полудиких племен еще трудней и, подчас, зазорней».
читать дальше«Пален настаивает на переходе в Петербург, хотя я, конечно, буду тянуть к Москве, сколько хватит сил. Собственно говоря, я так уже привык к Харькову, что мне грустно будет его оставлять, но когда я подумаю о моих 174 делах и о сериях, то я готов уйти хоть в Лапландию, не только в Петербург».
«Здесь, в Париже, до сих пор живет Шидловский, которого известие о предании суду ошпарило как кипятком. Он ходит как потерянный (тяжело в 52 года сесть на скамью подсудимых!) и просил меня просить тебя взять на себя его защиту. Он говорит, что ты единственное лицо, кому он решается вверить свою судьбу, что стоит взглянуть на твое лицо, похожее на лицо Спасителя (!), чтобы понять, что твое слово есть лучшая защита и т.д. и т.п.».
«Работы у меня очень много, с квартирой не устроился до сих пор, все занято и неприступно дорого по случаю весенней выставки».
«Я не могу не быть глубоко благодарен Тургеневу, не ценить его высоко и не любить его. Поэтому я с радостью явлюсь в воскресенье. Может ли быть разговор о нездоровье и обилии работы, когда представляется возможность провести, после пустых и бесцветных дней нашей жизни, вечер в беседе с таким человеком, как Тургенев, в уютном уголке, хозяйка которого, как светлый огонек, умеет привлекать к себе всех блуждающих в современной умственной и нравственной пустыне, и согревать их своим присутствием?»
«Простите поспешность и небрежность моего письма. Я окружен со всех сторон просителями и лицами, привлеченными министерство чиновничьею жаждою».
«Судебные учреждения наши падают; - апатия и отсутствие выдержки со стороны судей и русское стремление смешивать самостоятельность с капризом, а независимость с безнаказанностью конкурируют с отсутствием честного отношения к суду со стороны министерства и составляют, вместе взятые, разлагающее начало, которое разрушает, выражаясь языком точных наук, всякое механическое сцепление и химическое сродство в судебных учреждениях».
«…Суд присяжных являет картину далеко не утешительную, является во многих случаях почти отрицанием суда, потому что условия, в которые он поставлен, ненормальны, и никто, никто не возвышал голоса для их устранения из малодушной мысли, что для этого надо признать, что суд присяжных не только может действовать, но даже и действует неправильно».
«…Я читаю шесть лекцию в неделю, я еженедельно свидетельствую сумасшедших…»
«Стасюлевич доказывал необходимость введения суда по делам печати. Это святая истина. Но какого суда? Я боюсь, что общие суды, при том уровне, который создан общим нравственным понижением и стараниями графа Палена, окажутся ниже своей задачи из раболепства перед властью и их подлого страха перед прессой. Нужны люди, которым уже нечего искать и нечего бояться. Но найти их трудно, да и особый суд по делам печати был бы просто переодетым главным управлением по делам печати».
«К.К.Грот поправился после своего нездоровья; по понедельникам у него собираются «лучшие люди» Петербурга, и больно смотреть, как их немного и как мало между ними людей способных».
«Часто среди «злобы дня» и суеты нашей деловой жизни душа меняется на мелочь, маленькие чувства ее волнуют и узкие, малые цели рисуются на поблекшем умственном горизонте».
«…И личная, и служебная его жизнь текла гладко и спокойно, без бурь и мятежных тревог, оставив впечатление ровного, прохладного дня, без дождя, но и без палящего солнца, за которым незаметно наступили сумерки и ночь, принесшая с собою обычное спокойствие, а не выстраданный отдых…»
«…Составители Уставов питали доверие к русскому народу, веруя в его нравственные силы».
«…На частностях можно проиграть, можно потрясти целое, можно дать слишком острое оружие врагам…»
«…Та реакция, которую вызвала против себя судебная реформа. Одною из ее жертв пал Замятнин. Он оказался не на высоте своего призвания, так как в судебной машине заботился более об изучении действия паров и устранении препятствий с рельсов, а не о манипуляциях с тормозами. Наряду с ним выросла фигура графа Палена, снявшая опытною и бестрепетною административною рукою пыль с разбитой системы тормозов в ожидании момента, когда ими придется действовать».
«Он оказался сделанным из огнеупорной глины: накалялся медленно, но зато хранил жар прочно и долго».
//Гончарову// «Вы должны издать Ваши сочинения. Вы не имеет права лишать молодое поколение Вашей родины возможности наслаждаться этими облагораживающими строками. Вы не можете отнимать у людей, измученных жизнью, возможность забыться над Вашею книгою и освежить свою душу высоким художественным наслаждением».
«Главное – я на целый месяц избавился от чада и гама нелепой, искусственной петербургской жизни. Стремление к провинции растет во мне все сильнее – и в переходе туда, к живому делу я вижу панацею против многих моих душевных недугов. По странному внутреннему ощущению я чувствую, что там, в провинции, я еще могу встретить семейное счастие, отсутствие которого так гнетет мою жизнь… Петербургская жизнь отравляет всякую надежду на такое счастье, и мысль о связи своей жизни и своей усталой души с исковерканным существом, называемым петербургской барышней, ничего отрадного собой не представляет».
«Что ты скажешь на наши университеты? Право, Русь в своих больших центрах начинает походить на дома умалишенных».
//М.Г.Савиной// «Если бы дело шло о человеке, которому предстоит еще долгая жизнь, я не знал бы, желать ли для него Вашего посещения. Луч света, проникший в тюрьму, оставляет ее еще темнее прежнего, и «мимолетное виденье» только заставляет еще сильнее чувствовать больные ежедневные звуки жизни в минорной гамме… Но здесь доживаются последние дни, и надо, по возможности, устраивать так, чтобы человек не просто угас, а, по чудному выражению Тютчева, «он просиял бы – и погас!»
«Пишу тебе из древнего «украйного» города //Смоленск//, насквозь пропитанного русской кровью, куда я попал совершенно неожиданно для производства ревизии суда».
«Москва мне очень не понравилась в этот проезд. Несомненно, что она с е р д ц е России, но страдающее ожирением».
«Масса работы так захватила меня, что совершенно лишила возможности писать. У меня уже два месяца лежит письмо Лорис-Меликова, и я все не могу на него ответить. Болезнь старшего члена Палаты и командировка другого совсем приковали меня к делу, так что на прошлой неделе я даже вынужден был сам ездить в Псковскую губернию для производства осмотра пространства и количества порубки и вместе с пьяным землемером и лесничим проверять генеральную межу, утопая в болотах и застревая в песках. Поездкой этой, впрочем, я доволен, ибо всегда радуюсь возможности оставить наше гнусное чухонское болото для ознакомления с жизнью провинции».
«Нет, я, вероятно, в последний раз за границею! Год от году она мне становится тошней, с ее, как выражается Щедрин, «проплеванным комфортом». Все это чужое, не свое – больше не интересует и не привлекает, все оно изведано и чуждо, главное чуждо. Родина имеет притягательную силу. Многое в ней плохо, неустроено, безалаберно, но подо всем этим чувствуется живая струя понятной нам жизни. Я чувствую настоящий Heimweh //тоска по родине// и притом в самой чистой его форме. Меня не личные отношения тянут к Руси, не семья, не собственность, не привязанность, не служение искусству, - нет! Просто тянет страна».
«…У меня нет личной жизни, и я бы ужаснулся своего одиночества среди окружающей мерзости, нравственного запустения, если бы мне не было НЕКОГДА».
«…Да, Петербург – изящная парюра из поддельных камней, а Москва – грубая глыба земли, но в ней таятся бриллианты».
«Жизнь, одинокая и часто очень несчастливая, приучила меня к замкнутости, и без особого страждущего по чему-либо настроения мне трудно высказываться, особливо на бумаге, и особливо зная, что, кроме Вас, мое письмо, вероятно, прочтет еще и гоголевский «почтмейстер», с каковою канальею я вовсе не хочу делиться моим внутренним миром. Берите меня так, как я есть. Словом, мыслью и делом – я Вам верный друг, и если Вам когда-либо нужно будет прочитать страницу-другую в моей жизни – она Вам откроется, но не забывайте, что в задушевных излияниях надо вести себя подобно любовникам в редкие и страстные свидания, а не подобно супругам, регулярно преющим под боком друг у друга, еженощно».
«Спасович все-таки полячище… Он только потому не ненавидит открыто Россию и русских, что ум не дает ему ослепляться в средствах ненависти к людям, среди которых он живет».
«Ты пишешь о своей самонадеянности двадцать лет назад! Ах! Все мы были таковы. А я разве не был самонадеян, рассчитывая пройти всю службу, не поступаясь ни взглядами, ни чувствами… и горделиво отвращаясь от адвокатуры, к которой был, думается, создан… Думаешь ли ты, что мне легко работать среди надвинувшейся со всех сторон апатии, среди людей, чуждых всякой любви к делу и уважения к своему званию, среди внешних обстоятельств, вносящих в мой и без того подчас непосильный труд смуту и тревожные ощущения?! Мне так часто представляется вся моя честно отданная судебному делу жизнь бесплодною и тщетною».
«Сам же я очень бы хотел места наблюдателя, а не деятеля. В этом смысле мне нравилось бы место статс-секретаря Государственного совета. Пора уходить из деятельной жизни. Она становится чересчур тяжелой».
«Покуда я обер-прокурор – Сенат //вырезано цензурой// правосудие не станет. Я могу погибнуть служебно в этом столкновении, но уступить не могу. Надо же иметь страх не людской, а божий в душе своей».
«…Имей я взрослого сына, вступающего в жизнь, я сам предостерег бы его от судебной деятельности, указав ему на то, как мало удовлетворяет она совесть человека и какие тяжкие борозды сомнений и горестных тревог проводит она в его сердце».
«Когда видишь в жизни, какое иногда употребление, по легкомыслию, доверчивости или слепой любви, получают наследственные средства, - право, думаешь, что некоторое уменьшение размера этих средств, особливо для общеполезного дела – и нравственно, и очень полезно. Я прошел тяжелую школу жизни – и знаю, что значит отсутствие средств по личному опыту, и тем не менее, уверяю Вас, что, имей я средства и любимого сына, я бы оставил ему лишь малую их часть, отдав остальное на общеполезное дело. Средства хороши лишь как подспорье для самостоятельности в трудных обстоятельствах жизни, когда между голосом совести и голосом мамоны наступает разлад. Но опыт показывает безусловно, что таким средством для самостоятельности деньги являются лишь тогда, когда приобретены л и ч н ы м трудом».
«Мое здоровье поправляется плохо – и я просто не знаю, что делать с сердцем. Выражаясь языком Уложения о наказаниях, оно отличается самым преступным «бездействием власти». Особенно тяжело в бессонные ночи от удушья».
«Нельзя не сказать, что еврейство высших банковских кругов дает немало поводов к раздражению своею надменностью и насильями над совестью своих сочленов. Теперь здесь производит большую сенсацию (в газетах помещаются стенограммы, телеграммы) возникшее во Франкфурте дело о сделании сумасшедшим по настоянию родственников и представителей еврейской общины богатого еврея, совершенно здорового – он пробыл, однако, в Либенштадте, в вилле сумасшедших в самых тяжелых условиях в руках еврея-директор семь месяцев за то, что не хотел подчиняться всем особенностям устарелого и мрачно-изуверского ритуала. Эта история, о которой не решается умалчивать даже австрийская пресса, придает новую силу антисемитизму…»
«…Все мы живем только летом, а зимой, в наших закупоренных помещениях, только «существуем».
«…Это вполне достойный представитель и птенец судебного сословия. Голова его устроена превосходно, и ее продовольственные запасы наполнены доверха, а язык гибок, силен и умеет влиять. Некоторые сомневаются относительно его сердца, но мне думается, что они ошибаются, принимая сдержанную форму за существо».
//Л.Н.Толстому// «Надеюсь, что Вы здоровы, очень бы хотел поскорее свидеться с Вами и дезинфицировать душу от ядовитых и гнилых испарений».
«Я очень, очень устал и нравственно, и физически. После 50 лет трудно быть юристом-практиком и в душе поднимается разлад, дотоле неведомый».
«Я прикован к своему посту тяжелою работою и не могу его оставить, несмотря на крайний упадок сил, ибо не вижу рук, в которые мог бы передать дело, на котором можно наделать много зла».
«…Наши судьи так часто из «слуг правосудия» стремятся обратиться в «лакеев правосудия».
«… Жизнь мою пришлось провести в Петербурге, про который кто-то сказал, что он похож на уголь: «В нем или обожжешься, или испачкаешься».
«Волнение по этому делу (я говорил два часа) и огромное, до 7 часов, заседание накануне о правах детей николаевских солдат из евреев в Общем собрании – не прошли мне даром, и я до сих пор не могу овладеть своими силами и нервами».
«Я никогда не пишу своих речей, как по недостатку времени, так и потому, что по опыту убежден, что это до крайности стесняет свободу живого слова. Поэтому я всегда и в самых больших моих речах, даже длившихся по нескольку часов, ограничивался самым кратким конспектом или, вернее, схемою моей речи, в который лишь изредка заглядывал. Все мои напечатанные речи написаны п о с л е, в свободные от службы минуты, по стенограммам и по памяти».
«Вы себе представить не можете, сколько я выстрадал за эти пять лет в трехстах с лишком заседаний, оставаясь по большей части один со своими мнениями и не встречая никакой поддержки в подтасованной комиссии. Вы можете понять, что переживал я, видя как нещадно и бесцельно ломались учреждения и приемы, завещанные нам незабвенным царем-освободителем и лучшими людьми его царствования. Ведь это все равно, что присутствовать при изнасиловании женщины, которая была вашей первою любовью, без всякой реальной возможности ей помочь».
Книжный столик
А.Ф.Кони. Письма.
«Ставите ли Вы ни во что деятельность прокурора на мировых съездах? Но работы у меня уже слишком много, - достаточно сказать, что в настоящую минуту предо мною лежит дело в 4 томах на 2200 листах, с 14 обвиняемыми и 153 свидетелями (дело о подделке и продаже рекрутских квитанций, дело гнусное, по тем грустным последствиям, которое оно имело для 26 человек наглейшим образом обманутых мужиков)».
«…Так или иначе, но я кончил свое лечение и собираюсь, пожив 10 дней в Париже, восвояси, куда, откровенно говоря, меня влечет очень сильно. Чтобы оценить Россию во многих отношениях, нужно пожить за границей, вдали от нее».
«В Остенде я скучал и хандрил страшно, почти ничего не делал и иногда целый день ходил по пустынному берегу чудесного, бурного моря. Оно не так хорошо, как темно-синее Черное море, но в его светло-зеленых волнах как-то больше силы, а прилив и отлив придают ему особую прелесть».
«Вчера я послал Наде описание первых впечатлений Парижа, и вышло 8 почтовых листов. Громадность размеров, невиданная мною жизнь и одушевление, громадная торговля, роскошь и великолепие, говорящая история, последнее слово цивилизации как в дурном, так и в хорошем – вот что поражает в Париже. Надо впрочем заметить, что это город, в котором, будучи чужим и одиноким, меньше чувствуешь это, чем в маленьком сравнительно Петербурге».
«На Кавказе особый исключительный порядок судопроизводства, направленный к целям, нередко не имеющим ничего общего с юстицией, - если у нас нередко уголовный закон идет вразрез с обычаями народной жизни, то «насаждать цивилизацию» среди полудиких племен еще трудней и, подчас, зазорней».
читать дальше
«Ставите ли Вы ни во что деятельность прокурора на мировых съездах? Но работы у меня уже слишком много, - достаточно сказать, что в настоящую минуту предо мною лежит дело в 4 томах на 2200 листах, с 14 обвиняемыми и 153 свидетелями (дело о подделке и продаже рекрутских квитанций, дело гнусное, по тем грустным последствиям, которое оно имело для 26 человек наглейшим образом обманутых мужиков)».
«…Так или иначе, но я кончил свое лечение и собираюсь, пожив 10 дней в Париже, восвояси, куда, откровенно говоря, меня влечет очень сильно. Чтобы оценить Россию во многих отношениях, нужно пожить за границей, вдали от нее».
«В Остенде я скучал и хандрил страшно, почти ничего не делал и иногда целый день ходил по пустынному берегу чудесного, бурного моря. Оно не так хорошо, как темно-синее Черное море, но в его светло-зеленых волнах как-то больше силы, а прилив и отлив придают ему особую прелесть».
«Вчера я послал Наде описание первых впечатлений Парижа, и вышло 8 почтовых листов. Громадность размеров, невиданная мною жизнь и одушевление, громадная торговля, роскошь и великолепие, говорящая история, последнее слово цивилизации как в дурном, так и в хорошем – вот что поражает в Париже. Надо впрочем заметить, что это город, в котором, будучи чужим и одиноким, меньше чувствуешь это, чем в маленьком сравнительно Петербурге».
«На Кавказе особый исключительный порядок судопроизводства, направленный к целям, нередко не имеющим ничего общего с юстицией, - если у нас нередко уголовный закон идет вразрез с обычаями народной жизни, то «насаждать цивилизацию» среди полудиких племен еще трудней и, подчас, зазорней».
читать дальше