"Сегодня длинные романы, наверно, лишены смысла. Понятие времени разлетелось на куски. Мы не в состоянии жить или думать иначе, как короткими временными отрезками, каждый из которых удаляется по собственной траектории и молниеносно исчезает. Непрерывность времени можно обрести разве что в романах той эпохи, где время уже не выглядело неподвижным, но еще не взорвалось..."
"Я попал в ловушку, ту самую вневременную ловушку, что неизменно расставляют нам вокзалы. Угольная пыль необъяснимо парит в воздухе вокзалов, хотя железные дороги давно электрифицированы."
"Из письменной речи всегда можно извлечь словарь и грамматику, вычленить предложения, изложить или переиначить их на другом языке; я же пытаюсь прочесть в череде ежедневно возникающих на моем пути вещей намерения окружающего мира в отношении меня и продвигаюсь наугад, зная, что не существует такого словаря, который выразил бы тяжесть сумрачных намеков, что скрыты в вещах."
"Слушать, когда тебе читают, совсем не то, что читать про себя. Читая про себя, ты можешь задержать бег чтения или, наоборот, стремглав пронестись по веренице фраз, ведь временем распоряжаешься только ты. Когда читает кто-то другой, нелегко совместить собственное внимание с изменчивым временем его чтения: чужой голос то мчится во весь опор, то плетется черепашьим шагом."
"Не спрашивайте, где продолжение книги! Все книги продолжаются по ту сторону... Книги - это ступеньки порога... Дальше начинается язык без слов, язык мертвых; на нем говорится то, что можно выразить только на языке мертвых. Мы подходим к порогу, чтобы вслушаться в запредельность... Но вы уже ничего не слышите. Вы тоже исчезли, забились в угол, крепко прижавшись друг к другу. Это и есть наш ответ? Вы хотите доказать, что и у живых есть язык без слов, на котором нельзя писать книги, зато можно жить, миг за мигом, ничего не отмечая и не запоминая? Вначале существует бессловесный язык живых тел, следом возникают слова; с их помощью пишутся книги и предпринимаются тщетные попытки перевести тот, мертвый язык..."
читать дальше
" - Приятно сознавать, что есть книги, которые я еще прочту, - говорит она, в полной уверенности, что силе ее желания соответствуют реально существующие, конкретные, хоть и неизвестные предметы. За такой женщиной тебе не угнаться, ведь она постоянно читает какую-то другую книгу, помимо той, что у нее перед глазами, этой книги, собственно, еще нет, но так как ей этого очень хочется, она не может не появиться."
"Читать - это значит идти навстречу чему-то, что скоро сбудется, но никто пока не знает, что это будет..."
"Существует граница: по одну сторону те, кто делает книги, по другую - те, кто их читает. Я хочу оставаться среди читающих, вот и держусь по ту сторону границы. Иначе бескорыстное наслаждение от чтения кончится или превратится в нечто такое, чего я совсем не хочу. Граница эта крайне размыта и время от времени сглаживается: мир людей, соприкасающихся с книгой профессионально, постоянно ширится и норовит слиться с миром читателей. Конечно, читателей становится все больше и больше, но те, кто пользуется книгами для создания других книг, похоже, множатся гораздо быстрее, чем те, кто просто любит читать."
"Иногда, даже вспоминая о плохом, можно получать удовольствие, если это плохое перемешано не то чтобы с хорошим, но с разным, переменчивым, живым, с тем, что можно назвать и хорошим, то есть, опять же удовольствием от возможности увидеть некоторые события на расстоянии и рассказать о них как о чем-то давно прошедшем."
"Судя по этим отрывочным сведениям "Апокрифическая Власть", раздираемая внутренними противоречиями... распалась на две ветви: секту просвещенных последователей Архангела Света и секту нигилистов - приверженцев Архонта Тьмы. Первые убеждены, что среди наводнивших мир поддельных книг необходимо отыскать те немногие, в которых содержится некая внечеловеческая, а может, и внеземная истина. Вторые полагают, что только подделка, мистификация, намеренная ложь могут представлять в книге абсолютную ценность, истину, не замутненную господствующими повсюду лжеистинами."
"Твой дом - место, где ты читаешь, может поведать нам о том, какое значение имеют в твоей жизни книги; что это - заслон, который ты выставляешь от внешнего мира, сон, в который ты погружаешься, как в дурман, или мостик, который перебрасываешь к внешнему миру, занимающему тебя настолько, что ты хотела бы расширить его размеры посредством книг."
"Чтение - это одиночество. Она защищена створками раскрытой книги, как устрица створками раковины."
"Сажусь за письменный стол спиной к окну и чувствую, что на меня смотрят. Заплечный взгляд вбирает в себя поток слов, уносит повествование по неизвестному мне руслу. Читатели - это мои вампиры. Чувствую, как стая читателей склонилась надо мной, и впивается взглядом в слова, еще не застывшие на бумаге .Не могу писать, когда на меня смотрят. Тогда написанное перестает быть моим. Хочется исчезнуть, оставить их алчным взорам лист, заправленный в пишущую машинку."
"Как бы дивно я писал, если бы меня не было! Если бы между чистым листом бумаги и клокотанием слов и сюжетов, обретающих форму и тающих, так и не дождавшись своего запечатления, не возникало бы это обременительное средостение, сиречь я сам! Мой слог, мой вкус, мои убеждения, моя самость, моя культура, мой жизненный опыт, мой склад души, мой дар, мои излюбленные приемы - все, что делает узнаваемым мое писание, мнится мне тесной клеткой. Будь я просто рукой, обрубком, способным лишь водить пером... кто двигал бы этой рукой? Безликая толпа? Дух времени? Коллективное бессознательное? Не знаю. Я думаю о самоупразднении не для того, чтобы стать глашатаем определенного умонастроения. Единственная моя цель - передать на письме ожидающее своего описания, рассказать то, о чем никто не рассказывает."
"Скажу ли я когда-нибудь: "сегодня пишется", все равно как "сегодня морозит" или "сегодня моросит"? А как быть с глаголом "читать"? Скажут ли когда-нибудь "сегодня читается", как говорят "сегодня моросит"?"
"Силы правопорядка часто не могут решить, запретить книгу или все же пропустить: то не хватает времени вчитаться, как следует, то в оценках расходятся, что хорошо, а что плохо, что глубоко, а что поверхностно..."
"Сегодня нигде не ценят печатное слово так высоко, как в странах с полицейским режимом. Если на подавление литературы выделяются крупные суммы - это верный признак того, что в данной стране литература действительно играет важную роль. Если литература вызывает к себе столь неослабный интерес, они приобретает поистине громадное значение, совершенно невообразимое в странах, где, предоставленная самой себе, она прозябает в качестве безобидного развлечения."
"Для нее читать - значит отрешаться от всяких мыслей и предубеждений, чтобы с готовностью внимать голосу, который раздается, когда меньше всего этого ждешь; голос доносится неизвестно откуда, звучит за пределами книги, за пределами автора, за пределами условностей письма, возникает из несказанного, из того, что мир еще не сказал о себе и не придумал слов, чтобы это сказать."
"Я осознал свою небезграничность, - признался он мне. - Во время чтения происходит нечто такое, на что я уже не в силах повлиять." Могу добавить, что эту границу не в состоянии перейти даже вездесущая полиция. Мы способны запретить людям читать, но в указе о запрете чтения все равно будет прочитываться та самая истина, которую мы хотели бы скрыть от прочтения."
"Пока я знаю, что на свете есть кто-то, кто показывает фокусы из любви к фокусам; пока есть женщина, которой нравится чтение ради чтения, я лишний раз убеждаюсь, что жизнь продолжается."
"Отказываться не так трудно, как многие полагают. Достаточно однажды поступиться чем-то жизненно важным, и выясняется, что можно обойтись и без чего-то еще, много еще без чего."
"Всякая новая книга входит составной частью в единую совокупную книгу."
"Вы полагаете, что у всякой истории должно быть начало и конец? В прежние времена все истории заканчивались двумя способами: после всевозможных перипетий герой и героиня либо шли под венец, либо умирали. Главный вывод, вытекающий из всех на свете историй, двояк: непрерывность жизни и неизбежность смерти."
Итало Кальвино. "Если однажды зимней ночью путник".