Книжный столик

[Аглая]

А.П.Ермолов "Кавказские письма. 1816-1860".

"Я так беден чиновниками, что роздал моих адъютантов."

"После убийства Пузыревского возгорелся бунт в Гурии и в одно время в нескольких местах Имеретии появились шайки мятежников. Были уже схватки, и одна довольно значимая. Больно лить кровь не в войне против неприятеля!"

"Я, как житель Азии, говорю вам о бунтах, но вы, просвещенные обитатели Европы, вы то же делаете, только что у вас слово бунт заменяется выражением революция. Не знаю, почему это благороднее?"

"Скажите, сделайте одолжение, вас что заставляет все эти мерзости печатать в русских газетах? Неужели боитесь вы отстать в разврате от прочих? Нет выгоды набить пустяками молодые головы."

"Вчерашняя газета меня утешила, ибо генерал-майор Пестель по армии. Я держал его без всякого по службе занятия, ибо к природным весьма посредственным его способностям присоединился какой-то столбняк и, наконец, вся должность его состояла уже в одних любовных сношениях с Ниною, мингрельскою правительницею."

"Напрасно, друг любезнейший, замышляешь ты женить меня: прошло время и жене наскучить можно одним попечением о сбережении здоровья дряхлого супруга. Хорошо тебе рассуждать, еще молодому человеку, избравшему жену чудесную. Не думаешь ли, что все такие? Тебя судьба наградила по справедливости, а если мне достанется характера, моему подобного, то мы можем давать уроки малой войны."

"Что за вздоры происходят у вас, в мире просвещенном? Головокружение хуже чумы нашей, а укрощать и ту болезнь не легче; у нас та выгода, что восстающих против законной власти и разрушающих установленный порядок просто называют бунтовщиками и душат, ибо напрасен труд вразумлять не рассуждающих, а при переворотах таковыми является большая часть людей; движущие пружины же в малом всегда числе или многосложная машина сама собою повреждается. Просвещение открывает народам пользу их, научает властителей не пренебрегать общим мнением и довольно! Кто ныне не разумеет, что лучше сегодня дать добровольно то, что завтра может быть вырвано насилием."

"Боже избави, если и меня вздумают обезобразить графским титулом! Это хуже и самой аренды и сего я не мог бы перенесть. Я бы желал тщеславных людей, домогающихся сих пустозвучных титлов, перенести в Грузию, показать им толпу безобразных князей и спросить после: стоит ли труда честного человека желать с ними сравниться? Что же после того графы, которых в Польше не много менее, как жидов?"

"Начальство не имеет выгод приучить к выговорам. Не в похвалу прежде говорили: "Арест, как воды стакан".

"Многие из бунтовщиков схвачены, и такова была бы участь большей части из них, если бы паша ахалцихский не принимал их к себе, вопреки трактату или, по крайней мере, вопреки правил благородного человека. Но тебе известно, что из турецкой сволочи не много бывает людей порядочных. Пашу ругаю я, как каналью и, право, думаю, что иногда принимает он за похвалу."

"Благодарю покорнейше за телескоп, но он привезен ко мне в порошке; даже не было подозрения, что были стекла, ибо все до такой степени истреблено. Тем более жаль мне, что без сумнения ты выбрал хороший."

"Чрезвычайно давно не писал к тебе, а множество глупых вещей наполняют мою голову и мне надобно рассказать их, чтобы облегчить тягость головы."

"Какая странная мысль пришла тебе показать письмо мое, и я, не помня точно содержание оного, боюсь, не в желчь ли обмокал я перо мое. Ты можешь повредить моей скромности. Я пропал, если что-нибудь говорил о вельможах, и разве только то спасет меня, что уже не может возрасти их ко мне неблаговоление."

"Мои бумаги читают, говоришь ты, и часто. Я не иначе то понимаю, что мои бумаги поступают на ценсуру. Я осторожнее иногда, но нельзя быть постоянно благоразумным с таким прекрасным характером, как мой."

"Кабардинцы несносными шалостями вызывают на бой, и я должен терпеть, ибо занят гораздо более опаснейшими злодеями чеченцами и имею в предмете некоторые работы со стороны Дагестана, дабы упрочить обладание наше сею важною и воинственною страною. Когда пьют кровь змеи, тогда жало комаров не так чувствительно. Так разумею я кабардинцев. По сему смотрится с большим равнодушием на их разбои."

"Весьма странно целую роту посадить в крепость и, конечно, это верное средство возбудить в целом полку ропот и негодование. А что целый баталион посадили, то кто ни узнал о сем, первое чувство - хохот! Это не самая мудрая мера! Вы увидите, что таковое наказание оставит худые следы в общем мнении. В какое трудное Государь приведен положение. Наказывать большое число не ловко, не наказывать нельзя, ибо примеру сему последуют другие."

"У капитана, любимого подчиненными, ничего не делается без его воли и каждый солдат ищет угождать ему."

"Выхлопочи у почтенной и милой супруги своей некоторое снисхождение к моим странностям. Она, жившая в большом свете, редко встречается с чудаками, и люди, разбору коих я принадлежу, есть некоторый род карикатур."

"Сбыл с рук служивших по 12 и 13 лет майорами. Безбожно так долгое время не иметь внимания к службе офицеров и тем пользоваться, что несчастный не имеет других средств существования, кроме службы! Какова для таковых гвардия, которая полковников печатает, как ассигнации?"

"Правду не раз писал ты ко мне, что необходимо нужно мне приехать в Петербург. Меня одно страшит, что без всякой нужды долго меня задержат, а здесь и дела много и не хорошо, чтобы отсутствие мое было продолжительно. Бога благодаря, начинает у меня многое приходить в тот вид, от коего можно ожидать пользы и вновь необходимо строгое наблюдение, а здесь верят все, что я человек весьма страшный и от моего здесь пребывания многие обучаются быть покойными."

"Меня в отчаяние приводит злодейская дорога. Я думаю, что она может сносною казаться одному спасающемуся от виселицы, но ни для какого благополучия нельзя делать ее терпеливо."

"Не похвастаю тебе успехами, но каждое начало есть уже род сотворения и утешает трудящегося."

"Бесчеловечно насылает на меня тучи бумаг сотрудник мой Вельяминов, сам мог бы по многим делать исполнение и даже решать, у меня ни канцелярии нет для справок, ниже переписчика, и Самойлов мой остался больной в Вене."

"Скажи мне, любезный друг, что мне делать с табакеркою, пожалованною Государем. И жаль мне снять с нее бриллианты, и боюсь того сделать, но на что она бедному человеку, у которого ничто ей соответствовать не будет?"

"... В мирное время, когда у нас повсюду одно упражнение в обучении солдат, или лучше сказать парадное истребление войск..."

"Был в войске Черноморском. Непостижимое распутство в сей толпе не войска, но можно сказать бурлаков."

"Через час еду в Тифлис. Здесь попался в ад бумаг и там будет не лучше. Кричу "караул"! Так все наскучило, скоро вам надобно будет отпустить меня, нет сил!"

"Сделайте что-нибудь, или откажите на бумаге, чтобы мог я оправдаться в глазах подчиненных моих, что я ходатайствую о воздаянии за труды их. Император отказом может не огорчить; мое равнодушие к нуждам - подчиненного оскорбляет."

"В отсутствие твое много сделалось перемен в гвардии и Желтухин достиг желаемого, не переставая говорить, что он, презирая суетности мира и находя одно блаженство в прилеплении к Богу, ничего уже не хочет в жизни. А мне кажется, не бесполезно пока и к гвардии прилепиться!"

"... На глазах будучи, удобнее испрашивать милости."

"Поразила меня мысль твоя, дать здесь чему-нибудь имя мое, и мне хочется открыть лучшую через Кавказ дорогу и, конечно, прилично будет оставить память человека, пробывшего в несносной здешней стране долгое время, когда гораздо лучше быть он мог в другом месте."

"Не будьте скупы и присылайте иногда фельдъегерей; теперь таковы обстоятельства, что скучно быть долгое время без известий. Вы затеете с турками войну, а я и знать не буду."

"Я, как тебе известно, весьма несчастный политик и, конечно, о политике говорю вздор, но и без дипломатических глубоких знаний можно чувствовать свое достоинство. И я не даром принадлежу народу могущественному!"

"История прославит наше время и нам собственно отдаст должную похвалу."

"Важно обработан в приказах несчастный князь Вадбольский, а офицер отличнейший. Напиши, что за происшествие; я очень его уважаю! Неужели нельзя наказывать не посрамляя?"

"Прикажи в отсутствие твое обо всем уведомлять меня, а то я ничего не услышу, ибо ты знаешь, что с обитателями Петербурга у меня не более партикулярных сношений, как с Америкою."