Привидение кошки, живущее в библиотеке
Д.Щеглов. Три тире.
«01.02.45. Жители уже встречаются везде. Они охотно разговаривают, но что они говорят! Я сообщил, что до Берлина нашим войскам осталось девяносто километров. И никто этому не удивился. Они «знают», что фельдмаршал Паулюс со своей новой армией, составленной из сторонников комитета «Свободная Германия» дерется на стороне Красной Армии.
Спрашиваю:
- Откуда у вас такие сведения?
Люди пожимают плечами и улыбаются:
- Мы же видим, что у вас применяется немецкая тактика. Без наших немецких пленных вы не могли бы иметь таких успехов.
Эта вежливая снисходительность еще и еще раз вскрывает нацистское высокомерие. Все искренне и гневно открещиваются от Гитлера, но тем не менее себя они считают «ведущей» расой.»
«Чем дальше идем вперед, тем громче и нетерпеливей бойцы задают вопросы своим политрукам: что же такое капитализм? Почему у немецкого крестьянина такое сытое богатство?»
«02.02.45. Оглядываюсь на эти огромные залы по пятьдесят и более метров и вдруг с недоумением понимаю, что все это добро принадлежит одному человеку! А ведь у нас на родине все большое и прекрасное мы привыкли относить ко многим, к «нам», к государству. А тут просторы десятков комнат, прелесть огромной каменной террасы, лестница, ведущая к фонтану в сад, - все это нагромождение удобств было к услугам только одного! После Октябрьской революции я успел отрешиться от чувства собственности и приобрел новое ощущение мира. А то, что мы сейчас увидели, мне показалось историческим уродством. Охватило какое-то особое, почти физически осязаемое чувство различия – «они и мы».
читать дальше
«03.02.45. – Вот этого… мир не видел… - говорил майор патетично, таинственно разворачивая пакет. – Лучшая шерсть! Лежала на прилавке. Я спросил – сколько? Никто не ответил. Я попросил завернуть… Опять никто не ответил. Я взял бумагу и завернул сам… И теперь пошлю домой… О!
Мария пощупала уголок материи, покрутила его в руках и иронически усмехнулась:
- Лешенька, сынок мой… Это же чистая бумага!
Но майор не сдавался:
- Тишина! Спокойно! Это еще не факт! Если бы сестра моя понимала даже в четыре раза меньше, чем я… в красивых вещах… и то было бы уже… великолепно! Сойдет! Ах, как досадно, что не шерсть! Машенька, ты не шутишь?
Но Машенька не шутила, действительно он захватил дешевенький эрзац.
- Ничего, ничего! – утешал сам себя майор. – Еще мы встретим синюю шерстяную птицу!»
«04.02.45. Вдоль дорог повсюду огромные красные пятна. Это перины, в отчаянном страхе брошенные жителями. Кое-где эти символы немецкой домовитости отвратительно вспороты и белый пух широко разлетелся и прилип к сырой земле. Этот былой и сытый «пуховый» уют, измазанный в грязи, отвратителен, от него почти тошнит.»
«На душе терпкий, горький осадок. Захватчик, насильник, завоеватель – тому все равно, потому что другие народы ему не нужны, они только мешают. А нам как раз дорог такой народ, мы с народом хотим дружить…»
«05.02.45. Бежит ли население само, или его угоняют? Это существенно, и это надо точно знать.»
«09.02.45. – Пойдемте со мной на пункт, где регистрируют всех жителей, и там вам скажут, что дальше делать… Не правда ли, госпожа Барвинская, порядок должен быть везде?
Подняв на меня глаза, Барвинская долго молчала.
- Так оно и должно быть. Я понимаю. Что мне взять с собой?
- Пальто. Вы там пробудете недолго. Я скажу, что вы подписались… под обращением.
- Да… придется жизнь начинать сначала. Поздно?
- Нет.
- Но я же не молода… У меня такой характер: я не могу с собою покончить… Мне все интересно.»
«11.02.45. Мало людей, их не хватает, чтобы нанести последний, окончательный удар. Очевидно, все резервы направлены на запад, под Берлин, а мы обязаны без пополнений, теми силами, что есть, сбросить остатки немцев в море. Получилось так, что сжатый на небольшом пространстве враг имеет количественный перевес, хотя морально он уже разбит, опустошен.»
«14.02.45. А солнце греет по-мирному, хотя война еще идет. Земля разбухла и чавкает под ногами совсем по-русски, и нисколько не сердишься, когда сапоги глубоко уходят в весеннюю пахучую грязь.»
«18.02.45. В домах у местного населения почти нет книг; во всяком случае, они не видны и не заметны.»
«19.02.45. Как глубокие вздохи, чередуются дни наступлений и передышки. Словно примеряясь, мы с разбега берем барьер и снова – пауза.»
«Когда через высокое заднее крыльцо спускаешься на двор, окруженный тяжелыми кирпичными сараями, тогда становится понятной «наступательная» сила этого тучного и жирного богатства. Это не просто двор, это хозяйственная крепость, и бело-черные коровы в хлевах, и сотни кур в специальных помещениях – это не просто скот и птицы, это магическая сила, которая таит в себе жестокую, нам непонятную жажду личного обогащения.»
«Если на столе у помещика лампа из мрамора или бронзовая пышная люстра, то в крестьянской комнате – имитация, суррогат, эрзац, но такого же внешнего вида. И этим эрзацем вещей и мыслей Гитлер хотел убедить народ, что грядет немецкое счастье! Огромной силы хитрый маневр. Внешне уравнять классы!»
«27.02.45. – Дочь звали Эдит. Звали?.. Как я стал говорить… Потому что тогда был мир… Мир! Какое забытое слово…»
«- Вы чувствуете, какая стоит тишина? Может быть, уже мир?»
«28.02.45. Встреча с этими людьми, способными невозмутимо рассказывать, как они в короткий срок уничтожили Варшавское восстание, оставила такое ощущение, словно я прикоснулся к змее, для которой ее смертоносный яд – естественная часть природы.»
«01.03.45. Заговорили о конце войны. Очевидно, это будет не раньше осени, так как слишком много сил человеческих пришлось уже отдать. В полках осталось… около сотни боевых солдат. В полках! А то и меньше Некем занимать деревни, когда после артобстрела немец отходит сам!
- Ждать нельзя, а воевать-то некем! И резервов нам сюда уже не дадут. – Начальник отдела укомплектования, подполковник Н., работавший до войны в ЦК, говорит очень мягко, и глаза у него печальны. – Вот этой тяжелой правды наш народ в тылу не чувствует. Не знает. А кое-кто считает, что и не надо знать. Ведь легче представлять войну как действие каких-то уставных соединений, укомплектованных, молодых, свежих… А людей-то нет!
И вспомнился мне генерал Захаров, командующий фронтом: «Не забывайте никогда, господа писатели, что Волга-матушка народной крови в землю утекла».
«05.03.45. – Мы с Николенькой ух как жили! Николенька у меня на ученого шел. Учился, учился… Я целых два года с ним свету не видела… Оттого и в стрелковый кружок пошла. Думала, там хоть при случае застрелюсь.»
«17.03.45. Альфред кладет на стол просмотренную им пачку последних немецких писем и с возмущением указывает на одно из них. Он прав, это стоило подчеркнуть красным карандашом. «Наслаждайся войной, потому что мир будет страшен».
«25.03.45. За разрушенным мостом хуторские постройки заволакивает красноватый дым. Это пыль от глиняных черепиц придает серой гари такой красочный и театральный вид.»
«Огонь всех батарей сосредоточен на опорных пунктах. Они расположены в сараях, и эти кирпичные мирные сараи возведены так крепко, что выдерживают даже прямое попадание.»
«- Ты выросла, Маша, знаешь?
- Неужели? Жалко, зарубки не сделала на дверях… намного ли выросла?
- Видишь ли, Мария, сейчас такие совершаются события, что этого нельзя не чувствовать. Хорошие люди вырастают, а маленькие и злые становятся еще хуже…»
«26.03.45. Каждый пленный должен по распоряжению Наркомвнудела быть нормально одет, иметь головной убор, сапоги, судок. У большого сарая, в стороне, уже стучат по жести молотки: там выделывают миски. Но немцы – народ аккуратный, у большинства все при себе. Сдавались в плен они умело, домовито: с мешками, одеялами, бритвами, порнографическими фотографиями. В кирпичном амбаре поместились немецкие портные, и из подолов своих необычайно длинных, бабьих на вид, шинелей шьют неказистые чехлы вместо утерянных головных уборов.»
«В этом воспитанном кругу офицеров, под весенним солнцем, отчетливо был «слышен» один ответ, хотя этот ответ и не произносился вслух: «Реванш еще возможен… мы вернемся… мы фронтовые, опытные офицеры.»
«27.03.45. По шоссе, идущим от морских поселков тянутся «наши» люди, сотни угнанных или бежавших из России добровольно. Были и такие. Кто их разберет сейчас? Подозрительно, что все эти люди дошли до моря вместе с отступавшей немецкой армией Зачем? Рассчитывали, что их тоже посадят в лодки? Нет, это навряд ли угнанные. Наши солдаты их встречают хмуро, с недоверием. Вот семья из местечка Вырица, под Ленинградом. Старуха бабка, «сам» с женой и дети. Все смотрят весело: у них немецкая телега, упитанная лошадь, полно барахла. Навряд ли они довольны, что оказались с нами лицом к лицу.
Привычка определять людей по виду заставляет меня насторожиться. Вчера в таких же группах подполковник Сидоров увидел человека у телеги и узнал своего солдата, перебежавшего еще в 1942 годуна сторону врага. И если бы не чудо-случай, жил бы себе этот изменник родины и поживал. Вернулся бы к себе в село героем и говорил бы всюду о тяжких муках, какие он испытал в плену. Но верней всего, что он осел бы где-нибудь по пути в Россию и замел следы.»
«29.03.45. Нечупенко все-таки ворчит:
- Всегда майор возьмет себе самое чистое и самое удобное помещение…
- Ручки, товарищ подполковник… Они все могут сделать. Убрал всю грязь, и стало хорошо.»
«- Посуды много, это правда. И эдакая, и такая, и всякая… А часов?! И на стене, и на полке, на шкафу…
- Точность.
- Экономия нервной системы. Вы поглядите: песочные часы. Их можно устанавливать или на три, или на пять минут… автоматически раздается звонок… чтобы яйца не переварились. Простая и практическая конструкция. Смотрит, подполковник, изо всех углов… со всех этих полочек прет на тебя организованность… Все продумано, всяческая мелочь. Все удобно. Тик-так… Идет немецкое точное время. Знаете, что меня интересует? Как мы разбили всю их точную армейскую махину… со звоночками на песочных часиках? Значит, не в этих штучках-дрючках заключается сила государства и народа, а в чем-то совсем ином…»
«- Только знаете, майор, лучше таких… особых слов не надо. Боюсь я красивых слов.
- Неправильно это, подполковник. Все должно быть вокруг красивым.»
«- В музыке я ничего не понимаю. Вот, скажем, скрипка… тили-пили… Ну, что в ней хорошего? Но я обязательно научусь слушать музыку. Не смеюсь.»
«01.04.45. Рузвельт уже заявил, что война оборвется внезапно и просто, и к этому надо быть готовым. Но что это значит – «быть готовым»? И смеем ли мы допустить, чтобы это случилось «просто»? Разве не следует пересмотреть очень многое из того, что было неверным в мирные дни, до войны, и что не должно повториться?»
«06.04.45. Снова Польша. Пересекаем бывший «коридор». В комфортабельных коттеджах бывших нацистских фюреров уже поселились местные поляки с ближайших улиц. Война здесь кончилась, и мы для всех действительно освободители. Но не слишком ли поспешно, жадно и нетерпеливо потянулись жители к оставленным вещам?»
«16.04.45. Наступает время засевать огороды, а это основной источник дохода маленького городка, и потому все стремятся получить какую-нибудь бумажку от Красной Армии или от новых городских властей. Люди хотят себя обезопасить от грабежей, и в их представлении наши печати дают гарантию неприкосновенности.»
«В оперотделе сообщили, что начался штурм Берлина.
- Немцы сняли с запада почти все свои дивизии и перебросили против нас. Вот тебе и второй фронт! Союзнички!»
«21.04.45. Подробно повторил содержание документа и последние слова о том, что его надо немедленно довести до всех бойцов и офицеров.
- Ну что ж… - лениво и без всякого интереса заметил капитан Диденко. – До сих пор вели мы себя правильно, а теперь настала пора поведение изменить. Называется это – диалектика. Простая вещь.
- А разве вы сами не понимали, что было плохо и что хорошо?
- Не крутите шарики, майор! Такие вещи решают только директивы. Спустили указание – будем выполнять. Все!
- А в собственной голове не должно быть партийных мыслей?
- Чего? – капитан щурит равнодушные глаза. – Всегда живут от одной директивы до другой. Вот так вот, уважаемый майорчик…
За короткий срок этот славный юноша на моих глазах превратился в службиста, исполнителя директив. Так спокойней, и этому его учит жизнь. Хорошо, что наши приказы мудрые, но они лишь подводят итоги, суммируют и иногда запаздывают с решением вопроса. А ведь надо, чтобы думающий коммунист (а недумающего коммуниста быть не может) сам выносил суждения, то есть, стремился бы исключить из своей жизни пассивное ожидание приказов.
Мой дорогой, я знаю, тебе внушали, что ты уже лучший из лучших на всей земле. Но это далеко не так! Ты сам еще не шевельнул ни одной клеткой в своем мозгу, чтобы действительно сделаться лучшим. Достоинства своей родины и ее силу, ее социальные преимущества ты переносишь на себя. Гениальность социального переустройства ты успокоенно приписал себе, даже не думая, не размышляя о том,что такое вообще человек социализма.»
«23.04.45. Мы на пороге самого Берлина! До центра города двадцать два километра! Поместились в небольшом железнодорожном доме, где, очевидно, жили низшие служащие. В маленьких квартирах удобная уютная мебель, зеркала… в кладовых домашнего соленья мясо, банки законсервированных фруктов, клубничное варенье… Чем глубже внедряемся в Германию, тем противнее это довольство, за которым все острее чувствуешь покорение Европы. Вот так со смаком бы, наотмашь и двинул эти аккуратные банки-склянки!»
«24.04.45. Казарменного вида двухэтажный дом. В одной из квартир обнаружены двое повесившихся. Очевидно – муж и жена. Их тела еще не остыли. Оба молоды. Кто же они? Чья неправда, чья ложь привела их к такому решению – умереть? Помещение обставлено очень скромно. Ясно, что это трудовые люди. На фотографиях кусочки жизни, счастья, веселые лица, смех… И в каждой комнате одни и те же жуткие портреты: Гитлер, Гитлер, Гитлер… Но если ты убежденный наци, то почему же самоубийство, а не борьба? Или это идейный крах?»
«Сегодня всем отделам штаба армии зачитали приказ, запрещающий самоснабжение, самовольное переселение немцев или выселение их без вещей и без продуктов. Запрещено также брать у населения скот, птицу, кроликов и т.д Все бесхозное имущество должно сдаваться интендантам.»
«26.04.45. В Берлине собраны отборные фашистские дивизии и части СС. Для этих смерть действительно единственный выход. Английское радио в который раз уже передает о массовых самоубийствах нацистских фюреров и больших чиновников. Когда солдаты входили в правительственные здания, фашистские чиновники сидели на своих местах, но были уже мертвы. Все приняли какой-то яд. Бургомистр города Лейнц отравился у себя в служебном кабинете вместе с женой и грудным ребенком. И смеяться над этим, как делают иные, никак нельзя. Ведь если где-то уцелеет такая ярость и выползет опять наружу, быть снова схватке, быть беде!»
«Весть о том, что в Гессенвинкеле появился советский комиссар так быстро разошлась, что через полчаса в саду возле моих дверей уже стояла очередь. Это были инженеры, предлагавшие свои услуги, лавочники, которые скорей хотели открыть свою торговлю, здесь были женщины, сдержанные, деловые и энергичные. Они просили только об одном: чтобы по ночам ходили патрули.
- Иначе, господин майор, о Красной Армии будет неправильное представление.
После них вошло еще четыре немца, плотно прикрыли дверь и очень деловито сообщили имена нацистов, по всей вероятности оставленных в поселке с диверсионной целью.
- Мы не хотим, чтобы наши жизни и имущество подвергались опасности из-за этих злых людей…»
«Во всех поселках близ Берлина живет пролетариат, и это усложняет, как ни парадоксально, восстановление мирной жизни. Именно перед этим населением нам важно сразу же раскрыть суть нашей армии, ее военные и политические цели.»
«29.04.45. Они вышли на шоссе из леса, где за колючей проволокой помещались их бараки. Взволнованно и смело расспрашивали о России, а о себе рассказывали горестные вещи. Это были угнанные на работу, рабы, не те, что попадались раньше, нагруженные краденым барахлом. Эти идут гурьбой, передвигаются шумным табором, у них нет ни телег, ни тачек… суматошно и весело вскрикивают женщины, выскакивая из-под носа проносящихся машин, и все беззлобно, со слезой смеются:
- Русского человека не может переехать русский!
И тут же шествуют немцы-беженцы с белыми повязками на рукавах и с белыми флажками на телегах. У этих порядок и почти военный строй. Они как будто покорились своей судьбе. Это помещики, владельцы предприятий. Я вижу, как они стараются скрыть неприязнь к русским офицерам и солдатам.»
«01.05.45. На стене углового дома читаем на дощечке: Вальштрассе. Но это одно название. Улицы нет. Одни скелеты зданий. С мягким, даже приятным шелестом неожиданно обваливается угол большого дома, и все застилает белой пылью, удушливой словно дым.»
«07.05.45. Последний приказ по нашей армии о строгом запрете военнослужащим заходить в дома без комендантского наряда женщины знают наизусть. И он уже висит на всех подъездах. Вообще трудностей не так уж много. Пресловутая точность немцев помогает во всех хозяйственных вопросах, и никаких актов саботажа пока что не отмечается нигде.»
«09.05.45. Вот он конец, конец войне! Приказ по армии и сообщение: подписана безоговорочная, полная капитуляция. В столовой штаба армии готовится банкет, а для меня идут все те же будни. В Плауэ ЧП. Неизвестно кем ограблен новый бургомистр. Надо ехать туда, выяснять, снимать бездействующего коменданта, рапортовать и прочие подобные дела.»
«Мир… Ну да, конечно… шелестят листы, лягушки квакают… Конечно, это мир. Но для меня за этим словом еще ничего нет. Он вошел так просто, вместе с запахами сирени и весенним солнцем, что кажется обыкновенной вещью.
Ну что ж, теперь домой! Ты смеешь прямо и спокойно взглянуть в глаза своим детям. Ты вобрал в себя события и опыт множества боев, и ты обязан будешь рассказать об этом всю правду, порою горькую, но без которой нельзя шагать вперед. Я расскажу, я постараюсь сохранить все дневники и документы…»
«10.05.45. Нет, мира еще нет! Сейчас в Германии начнется новая борьба – за дружбу, за взаимопонимание… борьба идей, борьба мировоззрений.
Сегодня наше отделение гуляет, а мне надо разворачивать работу. Пришли хозяева кино и просят о разрешении открыть театры. Всю первую половину дня просматривал их фильмы. Это любовные истории о верных невестах и верных героях-женихах, отдающих свою жизнь за фюрера. Рекомендовал не разрешить.
- Вы нас хотите разорить!
Я усмехнулся:
- Ничего! Потерпите, пока не заведете других картин!»
«11.05.45. Проводил совещание с учителями в Плауэ. Основной вопрос: учебники и новые программы. Сразу за этим другое совещание – с актерами, музыкантами и интеллигенцией. Я обратил внимание на то, что все пришли придавленные и говорили шепотом; оказывается, кто-то среди них пустил слушок, что всех зарегистрируют, а потом будут высылать. В Сибирь!»
«15.05.45. Из Гентина сообщают, что произошло серьезное ЧП. Самозванец-бургомистр расстрелял несколько жителей из тех, кто активно помогал восстанавливать порядок. Вот она, первая диверсия! Организована она нагло и очень смело. Откуда взялся этот бургомистр – никто не знал. Я никого не назначал, но у него видели какой-то документ «с красной звездой». Кроме того, у его дверей стояли два солдата Советской Армии. И молчали. Интересная деталь. Похоже, что они не знали, или плохо знали русский язык. Оказывается, они же и проводили расстрел. Но сейчас ни этих солдат, ни этого бургомистра нет, они успели скрыться.
- Вы можете хотя бы их описать? – допытываюсь у шляпы-коменданта майора Моштуловского.
- Нет.
- Почему вы не проверили, кто и когда назначил к вам в город бургомистра?
- Я не знал, что надо проверять. Это же дело немцев.
Весь день ко мне ходили жители Гентина и совершенно добровольно давали справки о бургомистре и его внешнем виде. Мнение большинства, что это посторонний человек, но… в городе остались еще ярые нацисты.»
«01.02.45. Жители уже встречаются везде. Они охотно разговаривают, но что они говорят! Я сообщил, что до Берлина нашим войскам осталось девяносто километров. И никто этому не удивился. Они «знают», что фельдмаршал Паулюс со своей новой армией, составленной из сторонников комитета «Свободная Германия» дерется на стороне Красной Армии.
Спрашиваю:
- Откуда у вас такие сведения?
Люди пожимают плечами и улыбаются:
- Мы же видим, что у вас применяется немецкая тактика. Без наших немецких пленных вы не могли бы иметь таких успехов.
Эта вежливая снисходительность еще и еще раз вскрывает нацистское высокомерие. Все искренне и гневно открещиваются от Гитлера, но тем не менее себя они считают «ведущей» расой.»
«Чем дальше идем вперед, тем громче и нетерпеливей бойцы задают вопросы своим политрукам: что же такое капитализм? Почему у немецкого крестьянина такое сытое богатство?»
«02.02.45. Оглядываюсь на эти огромные залы по пятьдесят и более метров и вдруг с недоумением понимаю, что все это добро принадлежит одному человеку! А ведь у нас на родине все большое и прекрасное мы привыкли относить ко многим, к «нам», к государству. А тут просторы десятков комнат, прелесть огромной каменной террасы, лестница, ведущая к фонтану в сад, - все это нагромождение удобств было к услугам только одного! После Октябрьской революции я успел отрешиться от чувства собственности и приобрел новое ощущение мира. А то, что мы сейчас увидели, мне показалось историческим уродством. Охватило какое-то особое, почти физически осязаемое чувство различия – «они и мы».
читать дальше
«03.02.45. – Вот этого… мир не видел… - говорил майор патетично, таинственно разворачивая пакет. – Лучшая шерсть! Лежала на прилавке. Я спросил – сколько? Никто не ответил. Я попросил завернуть… Опять никто не ответил. Я взял бумагу и завернул сам… И теперь пошлю домой… О!
Мария пощупала уголок материи, покрутила его в руках и иронически усмехнулась:
- Лешенька, сынок мой… Это же чистая бумага!
Но майор не сдавался:
- Тишина! Спокойно! Это еще не факт! Если бы сестра моя понимала даже в четыре раза меньше, чем я… в красивых вещах… и то было бы уже… великолепно! Сойдет! Ах, как досадно, что не шерсть! Машенька, ты не шутишь?
Но Машенька не шутила, действительно он захватил дешевенький эрзац.
- Ничего, ничего! – утешал сам себя майор. – Еще мы встретим синюю шерстяную птицу!»
«04.02.45. Вдоль дорог повсюду огромные красные пятна. Это перины, в отчаянном страхе брошенные жителями. Кое-где эти символы немецкой домовитости отвратительно вспороты и белый пух широко разлетелся и прилип к сырой земле. Этот былой и сытый «пуховый» уют, измазанный в грязи, отвратителен, от него почти тошнит.»
«На душе терпкий, горький осадок. Захватчик, насильник, завоеватель – тому все равно, потому что другие народы ему не нужны, они только мешают. А нам как раз дорог такой народ, мы с народом хотим дружить…»
«05.02.45. Бежит ли население само, или его угоняют? Это существенно, и это надо точно знать.»
«09.02.45. – Пойдемте со мной на пункт, где регистрируют всех жителей, и там вам скажут, что дальше делать… Не правда ли, госпожа Барвинская, порядок должен быть везде?
Подняв на меня глаза, Барвинская долго молчала.
- Так оно и должно быть. Я понимаю. Что мне взять с собой?
- Пальто. Вы там пробудете недолго. Я скажу, что вы подписались… под обращением.
- Да… придется жизнь начинать сначала. Поздно?
- Нет.
- Но я же не молода… У меня такой характер: я не могу с собою покончить… Мне все интересно.»
«11.02.45. Мало людей, их не хватает, чтобы нанести последний, окончательный удар. Очевидно, все резервы направлены на запад, под Берлин, а мы обязаны без пополнений, теми силами, что есть, сбросить остатки немцев в море. Получилось так, что сжатый на небольшом пространстве враг имеет количественный перевес, хотя морально он уже разбит, опустошен.»
«14.02.45. А солнце греет по-мирному, хотя война еще идет. Земля разбухла и чавкает под ногами совсем по-русски, и нисколько не сердишься, когда сапоги глубоко уходят в весеннюю пахучую грязь.»
«18.02.45. В домах у местного населения почти нет книг; во всяком случае, они не видны и не заметны.»
«19.02.45. Как глубокие вздохи, чередуются дни наступлений и передышки. Словно примеряясь, мы с разбега берем барьер и снова – пауза.»
«Когда через высокое заднее крыльцо спускаешься на двор, окруженный тяжелыми кирпичными сараями, тогда становится понятной «наступательная» сила этого тучного и жирного богатства. Это не просто двор, это хозяйственная крепость, и бело-черные коровы в хлевах, и сотни кур в специальных помещениях – это не просто скот и птицы, это магическая сила, которая таит в себе жестокую, нам непонятную жажду личного обогащения.»
«Если на столе у помещика лампа из мрамора или бронзовая пышная люстра, то в крестьянской комнате – имитация, суррогат, эрзац, но такого же внешнего вида. И этим эрзацем вещей и мыслей Гитлер хотел убедить народ, что грядет немецкое счастье! Огромной силы хитрый маневр. Внешне уравнять классы!»
«27.02.45. – Дочь звали Эдит. Звали?.. Как я стал говорить… Потому что тогда был мир… Мир! Какое забытое слово…»
«- Вы чувствуете, какая стоит тишина? Может быть, уже мир?»
«28.02.45. Встреча с этими людьми, способными невозмутимо рассказывать, как они в короткий срок уничтожили Варшавское восстание, оставила такое ощущение, словно я прикоснулся к змее, для которой ее смертоносный яд – естественная часть природы.»
«01.03.45. Заговорили о конце войны. Очевидно, это будет не раньше осени, так как слишком много сил человеческих пришлось уже отдать. В полках осталось… около сотни боевых солдат. В полках! А то и меньше Некем занимать деревни, когда после артобстрела немец отходит сам!
- Ждать нельзя, а воевать-то некем! И резервов нам сюда уже не дадут. – Начальник отдела укомплектования, подполковник Н., работавший до войны в ЦК, говорит очень мягко, и глаза у него печальны. – Вот этой тяжелой правды наш народ в тылу не чувствует. Не знает. А кое-кто считает, что и не надо знать. Ведь легче представлять войну как действие каких-то уставных соединений, укомплектованных, молодых, свежих… А людей-то нет!
И вспомнился мне генерал Захаров, командующий фронтом: «Не забывайте никогда, господа писатели, что Волга-матушка народной крови в землю утекла».
«05.03.45. – Мы с Николенькой ух как жили! Николенька у меня на ученого шел. Учился, учился… Я целых два года с ним свету не видела… Оттого и в стрелковый кружок пошла. Думала, там хоть при случае застрелюсь.»
«17.03.45. Альфред кладет на стол просмотренную им пачку последних немецких писем и с возмущением указывает на одно из них. Он прав, это стоило подчеркнуть красным карандашом. «Наслаждайся войной, потому что мир будет страшен».
«25.03.45. За разрушенным мостом хуторские постройки заволакивает красноватый дым. Это пыль от глиняных черепиц придает серой гари такой красочный и театральный вид.»
«Огонь всех батарей сосредоточен на опорных пунктах. Они расположены в сараях, и эти кирпичные мирные сараи возведены так крепко, что выдерживают даже прямое попадание.»
«- Ты выросла, Маша, знаешь?
- Неужели? Жалко, зарубки не сделала на дверях… намного ли выросла?
- Видишь ли, Мария, сейчас такие совершаются события, что этого нельзя не чувствовать. Хорошие люди вырастают, а маленькие и злые становятся еще хуже…»
«26.03.45. Каждый пленный должен по распоряжению Наркомвнудела быть нормально одет, иметь головной убор, сапоги, судок. У большого сарая, в стороне, уже стучат по жести молотки: там выделывают миски. Но немцы – народ аккуратный, у большинства все при себе. Сдавались в плен они умело, домовито: с мешками, одеялами, бритвами, порнографическими фотографиями. В кирпичном амбаре поместились немецкие портные, и из подолов своих необычайно длинных, бабьих на вид, шинелей шьют неказистые чехлы вместо утерянных головных уборов.»
«В этом воспитанном кругу офицеров, под весенним солнцем, отчетливо был «слышен» один ответ, хотя этот ответ и не произносился вслух: «Реванш еще возможен… мы вернемся… мы фронтовые, опытные офицеры.»
«27.03.45. По шоссе, идущим от морских поселков тянутся «наши» люди, сотни угнанных или бежавших из России добровольно. Были и такие. Кто их разберет сейчас? Подозрительно, что все эти люди дошли до моря вместе с отступавшей немецкой армией Зачем? Рассчитывали, что их тоже посадят в лодки? Нет, это навряд ли угнанные. Наши солдаты их встречают хмуро, с недоверием. Вот семья из местечка Вырица, под Ленинградом. Старуха бабка, «сам» с женой и дети. Все смотрят весело: у них немецкая телега, упитанная лошадь, полно барахла. Навряд ли они довольны, что оказались с нами лицом к лицу.
Привычка определять людей по виду заставляет меня насторожиться. Вчера в таких же группах подполковник Сидоров увидел человека у телеги и узнал своего солдата, перебежавшего еще в 1942 годуна сторону врага. И если бы не чудо-случай, жил бы себе этот изменник родины и поживал. Вернулся бы к себе в село героем и говорил бы всюду о тяжких муках, какие он испытал в плену. Но верней всего, что он осел бы где-нибудь по пути в Россию и замел следы.»
«29.03.45. Нечупенко все-таки ворчит:
- Всегда майор возьмет себе самое чистое и самое удобное помещение…
- Ручки, товарищ подполковник… Они все могут сделать. Убрал всю грязь, и стало хорошо.»
«- Посуды много, это правда. И эдакая, и такая, и всякая… А часов?! И на стене, и на полке, на шкафу…
- Точность.
- Экономия нервной системы. Вы поглядите: песочные часы. Их можно устанавливать или на три, или на пять минут… автоматически раздается звонок… чтобы яйца не переварились. Простая и практическая конструкция. Смотрит, подполковник, изо всех углов… со всех этих полочек прет на тебя организованность… Все продумано, всяческая мелочь. Все удобно. Тик-так… Идет немецкое точное время. Знаете, что меня интересует? Как мы разбили всю их точную армейскую махину… со звоночками на песочных часиках? Значит, не в этих штучках-дрючках заключается сила государства и народа, а в чем-то совсем ином…»
«- Только знаете, майор, лучше таких… особых слов не надо. Боюсь я красивых слов.
- Неправильно это, подполковник. Все должно быть вокруг красивым.»
«- В музыке я ничего не понимаю. Вот, скажем, скрипка… тили-пили… Ну, что в ней хорошего? Но я обязательно научусь слушать музыку. Не смеюсь.»
«01.04.45. Рузвельт уже заявил, что война оборвется внезапно и просто, и к этому надо быть готовым. Но что это значит – «быть готовым»? И смеем ли мы допустить, чтобы это случилось «просто»? Разве не следует пересмотреть очень многое из того, что было неверным в мирные дни, до войны, и что не должно повториться?»
«06.04.45. Снова Польша. Пересекаем бывший «коридор». В комфортабельных коттеджах бывших нацистских фюреров уже поселились местные поляки с ближайших улиц. Война здесь кончилась, и мы для всех действительно освободители. Но не слишком ли поспешно, жадно и нетерпеливо потянулись жители к оставленным вещам?»
«16.04.45. Наступает время засевать огороды, а это основной источник дохода маленького городка, и потому все стремятся получить какую-нибудь бумажку от Красной Армии или от новых городских властей. Люди хотят себя обезопасить от грабежей, и в их представлении наши печати дают гарантию неприкосновенности.»
«В оперотделе сообщили, что начался штурм Берлина.
- Немцы сняли с запада почти все свои дивизии и перебросили против нас. Вот тебе и второй фронт! Союзнички!»
«21.04.45. Подробно повторил содержание документа и последние слова о том, что его надо немедленно довести до всех бойцов и офицеров.
- Ну что ж… - лениво и без всякого интереса заметил капитан Диденко. – До сих пор вели мы себя правильно, а теперь настала пора поведение изменить. Называется это – диалектика. Простая вещь.
- А разве вы сами не понимали, что было плохо и что хорошо?
- Не крутите шарики, майор! Такие вещи решают только директивы. Спустили указание – будем выполнять. Все!
- А в собственной голове не должно быть партийных мыслей?
- Чего? – капитан щурит равнодушные глаза. – Всегда живут от одной директивы до другой. Вот так вот, уважаемый майорчик…
За короткий срок этот славный юноша на моих глазах превратился в службиста, исполнителя директив. Так спокойней, и этому его учит жизнь. Хорошо, что наши приказы мудрые, но они лишь подводят итоги, суммируют и иногда запаздывают с решением вопроса. А ведь надо, чтобы думающий коммунист (а недумающего коммуниста быть не может) сам выносил суждения, то есть, стремился бы исключить из своей жизни пассивное ожидание приказов.
Мой дорогой, я знаю, тебе внушали, что ты уже лучший из лучших на всей земле. Но это далеко не так! Ты сам еще не шевельнул ни одной клеткой в своем мозгу, чтобы действительно сделаться лучшим. Достоинства своей родины и ее силу, ее социальные преимущества ты переносишь на себя. Гениальность социального переустройства ты успокоенно приписал себе, даже не думая, не размышляя о том,что такое вообще человек социализма.»
«23.04.45. Мы на пороге самого Берлина! До центра города двадцать два километра! Поместились в небольшом железнодорожном доме, где, очевидно, жили низшие служащие. В маленьких квартирах удобная уютная мебель, зеркала… в кладовых домашнего соленья мясо, банки законсервированных фруктов, клубничное варенье… Чем глубже внедряемся в Германию, тем противнее это довольство, за которым все острее чувствуешь покорение Европы. Вот так со смаком бы, наотмашь и двинул эти аккуратные банки-склянки!»
«24.04.45. Казарменного вида двухэтажный дом. В одной из квартир обнаружены двое повесившихся. Очевидно – муж и жена. Их тела еще не остыли. Оба молоды. Кто же они? Чья неправда, чья ложь привела их к такому решению – умереть? Помещение обставлено очень скромно. Ясно, что это трудовые люди. На фотографиях кусочки жизни, счастья, веселые лица, смех… И в каждой комнате одни и те же жуткие портреты: Гитлер, Гитлер, Гитлер… Но если ты убежденный наци, то почему же самоубийство, а не борьба? Или это идейный крах?»
«Сегодня всем отделам штаба армии зачитали приказ, запрещающий самоснабжение, самовольное переселение немцев или выселение их без вещей и без продуктов. Запрещено также брать у населения скот, птицу, кроликов и т.д Все бесхозное имущество должно сдаваться интендантам.»
«26.04.45. В Берлине собраны отборные фашистские дивизии и части СС. Для этих смерть действительно единственный выход. Английское радио в который раз уже передает о массовых самоубийствах нацистских фюреров и больших чиновников. Когда солдаты входили в правительственные здания, фашистские чиновники сидели на своих местах, но были уже мертвы. Все приняли какой-то яд. Бургомистр города Лейнц отравился у себя в служебном кабинете вместе с женой и грудным ребенком. И смеяться над этим, как делают иные, никак нельзя. Ведь если где-то уцелеет такая ярость и выползет опять наружу, быть снова схватке, быть беде!»
«Весть о том, что в Гессенвинкеле появился советский комиссар так быстро разошлась, что через полчаса в саду возле моих дверей уже стояла очередь. Это были инженеры, предлагавшие свои услуги, лавочники, которые скорей хотели открыть свою торговлю, здесь были женщины, сдержанные, деловые и энергичные. Они просили только об одном: чтобы по ночам ходили патрули.
- Иначе, господин майор, о Красной Армии будет неправильное представление.
После них вошло еще четыре немца, плотно прикрыли дверь и очень деловито сообщили имена нацистов, по всей вероятности оставленных в поселке с диверсионной целью.
- Мы не хотим, чтобы наши жизни и имущество подвергались опасности из-за этих злых людей…»
«Во всех поселках близ Берлина живет пролетариат, и это усложняет, как ни парадоксально, восстановление мирной жизни. Именно перед этим населением нам важно сразу же раскрыть суть нашей армии, ее военные и политические цели.»
«29.04.45. Они вышли на шоссе из леса, где за колючей проволокой помещались их бараки. Взволнованно и смело расспрашивали о России, а о себе рассказывали горестные вещи. Это были угнанные на работу, рабы, не те, что попадались раньше, нагруженные краденым барахлом. Эти идут гурьбой, передвигаются шумным табором, у них нет ни телег, ни тачек… суматошно и весело вскрикивают женщины, выскакивая из-под носа проносящихся машин, и все беззлобно, со слезой смеются:
- Русского человека не может переехать русский!
И тут же шествуют немцы-беженцы с белыми повязками на рукавах и с белыми флажками на телегах. У этих порядок и почти военный строй. Они как будто покорились своей судьбе. Это помещики, владельцы предприятий. Я вижу, как они стараются скрыть неприязнь к русским офицерам и солдатам.»
«01.05.45. На стене углового дома читаем на дощечке: Вальштрассе. Но это одно название. Улицы нет. Одни скелеты зданий. С мягким, даже приятным шелестом неожиданно обваливается угол большого дома, и все застилает белой пылью, удушливой словно дым.»
«07.05.45. Последний приказ по нашей армии о строгом запрете военнослужащим заходить в дома без комендантского наряда женщины знают наизусть. И он уже висит на всех подъездах. Вообще трудностей не так уж много. Пресловутая точность немцев помогает во всех хозяйственных вопросах, и никаких актов саботажа пока что не отмечается нигде.»
«09.05.45. Вот он конец, конец войне! Приказ по армии и сообщение: подписана безоговорочная, полная капитуляция. В столовой штаба армии готовится банкет, а для меня идут все те же будни. В Плауэ ЧП. Неизвестно кем ограблен новый бургомистр. Надо ехать туда, выяснять, снимать бездействующего коменданта, рапортовать и прочие подобные дела.»
«Мир… Ну да, конечно… шелестят листы, лягушки квакают… Конечно, это мир. Но для меня за этим словом еще ничего нет. Он вошел так просто, вместе с запахами сирени и весенним солнцем, что кажется обыкновенной вещью.
Ну что ж, теперь домой! Ты смеешь прямо и спокойно взглянуть в глаза своим детям. Ты вобрал в себя события и опыт множества боев, и ты обязан будешь рассказать об этом всю правду, порою горькую, но без которой нельзя шагать вперед. Я расскажу, я постараюсь сохранить все дневники и документы…»
«10.05.45. Нет, мира еще нет! Сейчас в Германии начнется новая борьба – за дружбу, за взаимопонимание… борьба идей, борьба мировоззрений.
Сегодня наше отделение гуляет, а мне надо разворачивать работу. Пришли хозяева кино и просят о разрешении открыть театры. Всю первую половину дня просматривал их фильмы. Это любовные истории о верных невестах и верных героях-женихах, отдающих свою жизнь за фюрера. Рекомендовал не разрешить.
- Вы нас хотите разорить!
Я усмехнулся:
- Ничего! Потерпите, пока не заведете других картин!»
«11.05.45. Проводил совещание с учителями в Плауэ. Основной вопрос: учебники и новые программы. Сразу за этим другое совещание – с актерами, музыкантами и интеллигенцией. Я обратил внимание на то, что все пришли придавленные и говорили шепотом; оказывается, кто-то среди них пустил слушок, что всех зарегистрируют, а потом будут высылать. В Сибирь!»
«15.05.45. Из Гентина сообщают, что произошло серьезное ЧП. Самозванец-бургомистр расстрелял несколько жителей из тех, кто активно помогал восстанавливать порядок. Вот она, первая диверсия! Организована она нагло и очень смело. Откуда взялся этот бургомистр – никто не знал. Я никого не назначал, но у него видели какой-то документ «с красной звездой». Кроме того, у его дверей стояли два солдата Советской Армии. И молчали. Интересная деталь. Похоже, что они не знали, или плохо знали русский язык. Оказывается, они же и проводили расстрел. Но сейчас ни этих солдат, ни этого бургомистра нет, они успели скрыться.
- Вы можете хотя бы их описать? – допытываюсь у шляпы-коменданта майора Моштуловского.
- Нет.
- Почему вы не проверили, кто и когда назначил к вам в город бургомистра?
- Я не знал, что надо проверять. Это же дело немцев.
Весь день ко мне ходили жители Гентина и совершенно добровольно давали справки о бургомистре и его внешнем виде. Мнение большинства, что это посторонний человек, но… в городе остались еще ярые нацисты.»