Читательский дневник

[Аглая]

А.П.Чехов. Письма.
«М.О.Меньшикову. 28 января 1900г.
Что за болезнь у Толстого, понять не могу. Черинов ничего мне не ответил, а из того, что я читал в газетах и что Вы теперь пишете, вывести ничего нельзя. Язвы в желудке и кишечнике сказывались бы иначе; их нет или было несколько кровоточивших царапин, происшедших от желчных камней, которые проходили и ранили стенки. Рака тоже нет. Он отразился бы прежде всего на аппетите, на общем состоянии, а главное – лицо бы выдало рак, если бы он был. Вернее всего, что Л.Н. здоров и проживет еще лет двадцать. Болезнь его напугала меня и держала в напряжении. Я боюсь смерти Толстого. Если бы он умер, то у меня в жизни образовалось бы большое пустое место. Во-первых, я ни одного человека не люблю так, как его; я человек неверующий, но из всех вер считаю наиболее близкой и подходящей для себя именно его веру. Во-вторых, когда в литературе есть Толстой, то легко и приятно быть литератором; даже сознавать, что ничего не сделал и не делаешь, не так страшно, так как Толстой делает за всех. Его деятельность служит оправданием тех упований и чаяний, какие на литературу возлагаются. В-третьих, Толстой стоит крепко, авторитет у него громадный, и, пока он жив, дурные вкусы в литературе, всякое пошлячество, наглое и слезливое, всякие шаршавые, озлобленные самолюбия будут далеко и глубоко в тени. Только один его нравственный авторитет способен держать на известной высоте так называемые литературные настроения и течения. Без него это было бы беспастушное стадо или каша, в которой трудно было бы разобраться.»

В.Ершов. Таежный пилот.
«Летом груженый самолет наскребал высоту медленно, по два-три метра в секунду. А рейсы иногда бывали продолжительными. И поднятая теплыми воздушными потоками на приличную высоту масса таежного гнуса забивала лобовые стекла красновато-желтыми следами. Одно дело – полет в течение получаса на Ан-2. Стекла быстро покрывались разноцветными точками, дворником лучше было не пользоваться, потому что сквозь мазки от щетки вообще ничего было не разглядеть. Приходилось терпеть до посадки. На посадке полосу было плохо видно. После посадки высунешься по пояс в форточку и мокрой тряпкой протрешь стекло.
На Ил-14, скребущем высоту по паре метров в секунду, да еще если полет производился на нижних эшелонах, размазываемые насекомые за двухчасовый полет покрывали стекла полупрозрачной пленкой, значительно ухудшающей видимость. Иной раз о стекло бились крупные существа, оставляя пятна такой величины, что можно было предположить столкновение с какой-нибудь мелкой птахой вроде колибри. Обычно это были заброшенные потоком на высоту жуки-усачи, которые иногда достигают размеров мелкой птицы. Пара-тройка таких зверюг оставляла после себя мокрые пятна, закрывающие всю панораму.
Спасением было встретить на пути тучку с едва заметным столбиком дождевых осадков под нею.
- Помоем машину? – с надеждой косился я на командира.
Кирилыч внимательно всматривался в опасное метеоявление, оценивая, с какой стороны дождик жиже.
- Давай, по левому краю, - разрешал он. – Пристегнись только.
Я потуже затягивал ремень и направлял машину к левой границе дождя. Первые капли отчетливо бились в стекло. Потом внезапно обрушивался залп воды, стекло промывалось на глазах, и когда через несколько секунд машина, весело отряхиваясь, выскакивала в светлое пространство, мир сразу обретал ясность и красоту.
Никакого криминала в этом безобидном поступке мы не усматривали. Старики давно, еще с фронта, пользовались этим нехитрым способом и научились определять на глаз безопасную сторону и цеплять по краешку, где только чуть колыхнет, но твердо знали, куда соваться не надо, потому что там может и швырнуть. Опыт передавался следующему поколению.»

Comments

[Angerran]

то есть для современников Толстой был крут не столько как автор текстов а тем что он был как-бы некий моральный авторитет который фактом своего существования всех вдохновлял что ли. мне это понять трудно...

[Фериде]

Времена, когда Л.Толстой был рок-звездой... Так мило.

[Tihe]

Да уж.

[*Trisha*]

Аглая, была в Ясной Поляне? Там все видится... несколько иначе. Со временем понимаешь, что популярность "рок-звезд", что тогдашних, что нонешних не стоит ничего. Был у моей бабушки Симы том назидательных изречений Л.Н.Толстого, изданный очень давно. Впечатление только одно - хочется взяться за сковородку... чугунную. А книжку я, таки, выкинула при переезде вместе с толстовским "нравственным авторитетом".
Поведение же "светоча морали" под конец жизни больше похоже на проявление старческих деменций.
У меня папенька тоже чудил накануне 80-лет: не уважаешь, не любишь, уйду жить на вокзал. Отлично, говорю, помочь собрать чемодан? Больше о вокале не заикался.

[Аглая]

Фериде, Tihe, *Trisha*, я об этом думаю уже давно. Сейчас вот надумала, что нужно плотнее взяться за изучение феномена Толстого!
Это даже не круче рок-звезды, это круче культа личности Сталина. Потому что они все на полном серьезе возвели Толстого в статус божественный. Вот у меня и возникла версия, что старик сам по себе был человек неплохой, нормальный... но когда вокруг десятилетиями шло вот это массовое поклонение и обожествление, он под этим сломался. Не выдержал. Думаю, что надо что ли поискать и почитать письма-дневники Толстого. Должны же быть...
Кстати, позже эту же штуку изо всех сил пытались проделать с Ахматовой. Но та вроде оказалась покрепче. А может, еще и эпоха не способствовала таким танцам с бубнами...

Angerran, мне тоже трудно, но мысль вообще интересная. Задумалась, как бы мы существовали сейчас, при наличии какого-нибудь признанного живого классика. Не считать же за таких улицких-сорокиных-быковых...

[Фериде]

Аглая,

Вот у меня и возникла версия, что старик сам по себе был человек неплохой, нормальный...

Ээээ.... прости, но я в этом вопросе на стороне *Trisha*. Он о своих убеждениях много чего говорил, да и по самим книгам его в общем всё понятно, но лично мне особенно неприятно его отношения к женщинам и Шекспиру. Как и того же Моэма, и много кого ещё. Для того времени его взгляды может и были крутыми, но люди того поколения и не такую ересь хавали и добавки просили. Не надо забывать, что именно культурная волна того поколения породила революционную толпу, которая потом радостно поучаствовала в одной гражданской и двух мировых, не забывая при этом усиленно обвинять во всём мировом зле циган и евреев.

Думаю, что надо что ли поискать и почитать письма-дневники Толстого. Должны же быть...

Как не быть?.. Вот совсем недавно видела обзор на какое-то новое переиздание. Хотя это точно и в библиотеках есть.

Кстати, позже эту же штуку изо всех сил пытались проделать с Ахматовой. Но та вроде оказалась покрепче. А может, еще и эпоха не способствовала таким танцам с бубнами...

У неё к концу жизни развилась настоящая звёздная болезнь, хотя эпоха этому уже не способствовала. Но она звездилась изначально, с молодости, а под старость это уже приобрело форму патологии. Она постоянно только тем и занималась, что рассказывала тем, кто слушал, как перед ней преклонялись великие люди. Часто просто выдумывала себе воображаемое поклонение.

[Аглая]

Фериде, так и надо смотреть в процессе! может, он постепенно свихнулся в атмосфере этого общего поклонения.

У неё к концу жизни развилась настоящая звёздная болезнь

Во всяком случае, я думаю, это постоянное юродство и намеренное нищенство - это явно было что-то неестественное... может, такая подсознательная попытка противостоять?

Она постоянно только тем и занималась, что рассказывала тем, кто слушал, как перед ней преклонялись великие люди. Часто просто выдумывала себе воображаемое поклонение.

Ей не надо было ничего выдумывать! Достаточно хоть почитать ту же Чуковскую - люди же реально ходили вокруг нее с утра до вечера и просто подпрыгивали, в желании услужить! Чуковская та вообще просто записывала каждое слово. Истерия полная. Собственно, за Толстым тоже все бегали и все записывали. Тут свихнешься.

[Фериде]

Аглая,

люди же реально ходили вокруг нее с утра до вечера и просто подпрыгивали, в желании услужить! Чуковская та вообще просто записывала каждое слово.

Люди людям рознь. Может толпа фанатов-обывателей-богемнойтусыискателей и не оскудевала. Хотя я бы не верила так легко на слово некоторым её поклонницам тире близким подруженькам. Вот уж кто регулярно при ней состоял и восхищался до самой её смерти так это её любовницы.

[Аглая]

Фериде, в чем не верить на слово? что они за ней ходили и записывали? так это и по писаниям самой Чуковской видно, например.

[Фериде]

Аглая, ну, я, естественно, тоже с чужих слов пою.

Почему же влюбленная Ахматова не уехала с Лурье «в заграничную командировку»? Скорее всего потому, что он ее не звал. Чуть позднее он вызвал Ольгу Судейкину, и она уехала. Ахматова была в те дни на вершине своей поэтической славы, но ей некуда и не к кому было уезжать. Хотя, судя по бесконечному повторения темы «неотъезда» в ее стихах и разговорах, мысль об отъезде ее не покидала. Надо сказать, что квартиру, где жили (с одним Атуром на двоих или вообще без Артура) хозяйственная Олечка Судейкина и беспечная Ахматова, посещали многие знаменитости того времени, оставившие для потомков растроганные воспоминания. Талантливый художник и, по собственному признанию, умелый «пайколов», график Юрий Анненков вспоминал в сытой парижской старости про скудость тогдашних пайков и более чем скромный завтрак у Судейкиной и Ахматовой. Внимательный Чуковский записывал в осторожном своем дневнике наблюдения над болезненной озабоченностью поэтессы состоянием ее всероссийской славы. Сбить Ахматову с этой темы искусному интервьюеру Чуковскому так и не удалось, так что, придя домой, он записал в свой дневник: «Мне стало страшно жаль эту трудноживущую женщину. Она как-то вся сосредоточилась на себе, на своей славе — и еле живет другим…»
...
Итак Н. Н. Пунин подселил свою славную (и без устали умножающую свою славу) возлюбленную к своей не окончательно им оставленной и все еще отчасти любимой жене Анне Аренс и малолетней дочери Ирине. Совершив эту акцию, он смог с легким сердцем ринуться в гущу идейной борьбы и культурного строительства. Жена убегала утром на работу в клинику, кухарка хлопотала на кухне, а любимая поэтесса главы семьи, оставшись за хозяйку, обдумывала планы новых произведений, затевала любовные романы, принимала гостей, обтиралась до пояса холодной водой, часто и подолгу хворала (по поводу иных из ее приступов первый муж Анны говорил, что она «удивительная притворщица, просто актриса»), расследовала семейные отношения А. С. Пушкина. Как свидетельствуют мемуаристы (и стихотворные тексты), Анна Андреевна много времени проводила перед зеркалом. Зеркало и работа над собственной мимикой играли в ее жизни значительную роль, за что одни (как первый муж Гумилев) называли ее актрисой, другие (как третий муж Пунин) — кривлякой, однако все, кто видел Ахматову хоть раз, не мог не признать, что позы и мины, ей отработанные, скажем, царственная, королевская, казались почти натуральными. Не всегда была царственной ее речь, но и здесь поклоннице Анны удалось набрать на целых три тома ее высказываний (впрочем, весьма неравноценных и по форме, и по содержательности).

У Ахматовой рано появились биографы, чьи записи, сделанные под ее диктовку, она перечитывала, правила, выстраивала. Появились ее собственные заметки, воспоминания подруги школьных лет Валентины Тюльпановой-Срезневской, дневник Павла Лукницкого и трехтомные записки Лидии Чуковской, дочери Корнея Ивановича… История создания каждого из этих трудов весьма романтична, окружена тайнами и легендами. Скажем, история записей, составивших позднее книгу «Acumaniana». Записи эти на протяжении добрых пяти лет делал молоденький студент Павел Лукницкий. Он почти ежедневно встречался с Ахматовой (2000 встреч), был, выражаясъ возвышенно, «ее Эккерманом», а если отвлечься от старого Гете и держаться поближе к Фонтанке и Лубянке, выяснится, что с первой встречи молодой секретарь увлекает поэтессу в спальню, а вернувшись домой, старательно копирует все записанное для любопытствующей организации, его к этому делу приставившей. Сам я, еще задолго до того, как узнал об ахматовской эпопее Лукницкого, читал его книги о Памире и люто завидовал: счастливчик, лазит по таким горам… Помню, за соседним с моим столиком в чайхане киностудии в Душанбе сидел молодой режиссер Марат Арипов, который снимал фильм по памирскому роману Лукницкого «Ниссо». Мы пили чай, Марат громко рассказывал, как он видит эту знаменитую Ниссо, с который Лукницкий познакомился вовсе даже в Ленинграде, первая памирская таджичка с партбилетом… Я спросил: «А вот Лукницкий? Кто такой Лукницкий?» Наверено, это был странный вопрос. Человек из Москвы — и не знает, кто там у них в России Лукницкий… Ответил мне из темного угла чайханы пожилой режиссер, бухарский еврей, который тут всех знал. «Это очень серьезный человек, — сказал он. — Это сексот».
...
В предисловии к книге Лидии Чуковской, посвященной ее многолетнему общению с Ахматовой, описан «прекрасный и горестный» обряд интеллигентского общения в довоенном и послевоенном Ленинграде. Позволю себе привести это описание:

…имена Ежова, Сталина, Вышинского, такие слова, как умер, расстрелян, выслан, очередь, обыски… встречались в наших беседах не менее часто, чем рассуждения о книгах и картинах. Но имена великих деятелей застенка я старательно опускала… Анна Андреевна, навещая меня, читала мне стихи из «Реквиема» тоже шепотом, а у себя в Фонтанном Доме не решалась даже на шепот; внезапно, посреди разговора, она умолкала и, показав мне глазами на потолок и стены, брала клочок бумаги и карандаш; потом громко произносила что-нибудь очень светское: «хотите чаю?» или: «вы очень загорели», потом исписывала клочок быстрым почерком и протягивала мне. Я прочитывала стихи и, запомнив, молча возвращала их ей. «Нынче такая ранняя осень», — громко говорила Анна Андреевна и, чиркнув спичкой, сжигала бумагу над пепельницей. Это был обряд: рука, спичка, пепельница, — обряд прекрасный и горестный.

Не вдаваясь в дискуссию с Л. К. Чуковской о том, что там было прекрасного в том унизительном страхе, который я и сам слишком хорошо помню, уточню только, что муж самой Л. К. Чуковской был арестован и расстрелян ни за что ни про что, сын А. А. Ахматовой и Гумилева (растить которого она так и не нашла времени) был арестован и раз, и два, и три, провел большую часть молодой жизни в тюрьмах и лагерях. Расстреляны были и замучаны в лагерях многие из былых друзей или возлюбленных Ахматовой (Мандельштам, Пильняк…) Она жила в страхе, была человек робкий и, может, поэтому к началу новой оставалась уважаемым и даже вполне привилегированным членом Союза писателей. После долгого молчания она, подобно Мандельштаму, Пастернаку и всем прочим советским писателям, решившим выжить (кто решится их попрекнуть этим желанием?) написала какие-то гимны Сталину и что-то еще рифмованно-патриотическое… Она не была ни «мужественной», ни «героической», она была женственной и осторожной.

В войну, когда начались бомбардировки Ленинграда, робкая пятидесятилетняя Ахматова, которая уже и до войны боялась одна переходить улицу, пришла в такой ужас, что даже после «отбоя» отказалась выходить из бомбоубежища на свет Божий. Руководство ленинградского отделения Союза писателей в панике попросило прислать специальный самолет с сопровождением, чтобы вывезти Ахматову в тыл… Ее торжественный отъезд произвел большое впечатление на ленинградских литераторов. «Их самолет эскортировали семь самолетов, — уважительно вспоминала Н. Чулкова. — Она сказала: “Надо было давно уехать”». Сама Ахматова воспела этот перелет в стихах: «Все вы мной любоваться могли бы, / Когда в брюхе летучей рыбы / Я от лютой погони спаслась…» Она действительно спаслась, ибо началась блокада города, и сотни тысяч ленинградцев умерли от голода. Она, впрочем, не возражала, когда ее называли «героической блокадницей». Ахматову вывезли и отправили в глубокий тыл, в «город хлебный» Ташкент, где она была «прикреплена» к самым привилегированным источникам питания, лечения и прочих «жизненных благ». Вообще жизнь в войну выдалась ей вполне терпимая. На ташкентском писательском подворье Ахматова оказалась самой большой знаменитостью (был еще Алексей Толстой, к ней благоволивший, но он жил на особицу), и неожиданно возродилось в ее окружении шальное и беспечное веселье серебряного века. Сперва явились с нежными заботами бедные, потерявшие мужей, любящие ее вдовы Надежда Мандельштам и Лидия Чуковская. Надежда сообщала взахлеб в своих тогдашних письмах, что «Анька» (или даже «Ануш») — «цветет, хорошеет и совершенно бесстыдно молодеет». Впрочем, оказалось, что любовные упования бедной вдовы Нади были преждевременными. Откуда ни возьмись, появилась на подворье блистательная актриса и стала новой нежной подругой Анны Ахматовой. Звали победительницу Фаина Раневская. Это она изгнала из круга Ахматовой не только вдову Мандельштама (которую она звала не иначе как «крокодилицей»), но и верную Лидию Корнеевну Чуковскую, неодобрительно взиравшую на приток молодых лесбианок и ташкентский пир во время чумы. Ахматовой пришлось проявить «верность» новой своей любви и лишиться на долгие годы общества Чуковской. Трехтомник дневников Л. Чуковской, посвященных Ахматовой, — это, конечно, книга о любви (как, скажем, и книги С. Лифаря о Дягилеве), о преклонении, о неотразимости женской красоты, о «величии» возлюбленной, о ревности, о жестоких обидах.
...
Война продолжалась. Лева Гумилев сидел в лагере, потом был на фронте. Ахматову наградили медалью за оборону Ленинграда: наконец-то послушались Маяковского и к штыку приравняли перо. О ташкентских любовных драмах Ахматовой написали после войны и сама Л. Чуковская, и завистливые соглядатаи с писательского подворья. Раневская отказывалась писать о них даже в глубокой старости, объясняя, что, раз нельзя написать «про все», без утайки, лучше не писать ничего. Но «про все», пожалуй, и нынче еще рано писать на родине («на моей чопорной родине», как выразился певец Лолиты), так что и ныне дотошные литературоведы спорят о том, кем больше увлекалась в Ташкенте Ахматова — поляком-графом Чапским или женатым соседом-композитором Козловским. Впрочем, самые дотошные знают, что Раневской она увлекалась больше всех, даже больше, чем молоденькой Беньяш: блестящая и свободная женщина была эта Фаина Раневская…
(с)Тот век серебряный, те женщины стальные… - Борис Михайлович Носик

[Аглая]

Фериде, все это выглядит как-то... брр. Кто это есть Борис Носик, буду иметь в виду. Дневники Чуковского я читала (читаю... надо будет дочитать... ), и лично у меня никаких впечатлений о зацикленности Ахматовой на своей славе или там о ее желании уехать за границу, "а никто не зовет", не появилось. Это, наверно, надо было уже с предубеждением читать и выискивать хоть что нибудь в подтверждение своей теории, а то и просто брать что попало и заявлять - вот видите, это и доказывает! Что мне намертво запомнилось об Ахматовой - это что она в умирающем от голода городе отдала Чуковскому бутылку молока "для его девочки". И для меня это гораздо сильнее характеризует Ахматову, чем все эти измышления.

[Белокурая Гретхен]

Фериде, Я ничего не читала у этого Носика. Что он собой представляет? Вроде бы, на его детскую книжку про Ярославскую область отзывы хорошие, почитаю в электронке, если понравится - может, поищу на барахолке.
Но эта статья оставляет очень неприятное впечатление.
Любовницы все эти - он что, со свечкой стоял? Откуда у него сведения, если он родился в 1931 году? Выжившие из ума старушки рассказали, как они в юности были ого-го? В эмигрантских кругах сплетни собрал?
Так там то ещё кубло было. Чтобы что-то выяснять, надо изучить штук пять источников.
Аглая, А ещё "постучись кулачком, я открою". Она всю жизнь писала про любовь к мужчинам, а самое сильное у неё про любовь к детям.

[Аглая]

Белокурая Гретхен, в общем, надо перечитать Ахматову.

[Фериде]

Аглая, может, это и что-то личное, конечно. Но позерство искренним быть не может. Если человек специально репетирует красивые жесты и держит при себе толпу биографов, которым диктует, то он явно примеряет на себя венец святости. Это было тяжелое время, так что не нам этих людей судить. Та же Цветаева сама отдала одну из дочерей в детдом, где та умерла от голода... Да и вообще жизнь этих пухлощеких гимназисток к такому не готовила.

[Фериде]

Белокурая Гретхен,

Я ничего не читала у этого Носика. Что он собой представляет? Вроде бы, на его детскую книжку про Ярославскую область отзывы хорошие, почитаю в электронке, если понравится - может, поищу на барахолке.
Но эта статья оставляет очень неприятное впечатление.

Это не статья. Это я надергала цитат из его книги "Тот век серебряный, те женщины стальные…" (есть на Флибусте) Там не только про Ахматову, там про всех. Со многими из них он лично встречался, хоть и в старости. Книга 1993, кажется, года выпуска.

Выжившие из ума старушки рассказали, как они в юности были ого-го? В эмигрантских кругах сплетни собрал?

"Да" на оба вопроса)) Ездил и собирал.

[Аглая]

Фериде, ради бога, не надо опять начинать про Цветаеву, которая и т.д.!!!
Хотя что это я. Если эти люди так выполоскали Ахматову, то Цветаеву они просто ненавидят, по-звериному.

[Фериде]

Аглая, просто лично мне Цветаева в юности нравилась намного больше, чем Ахматова. Я про стихи. А на счет биографий поэтов я как-то никогда не заморачивалась. Никогда не было в голове идеи, что талантливый человек должен ещё быть и образцом для подражания молодёжи ))) Как-то мне так повезло, что мои значимые учителя никогда не идеализировали великих ученых или писателей. Так на истории нам прямым текстом говорили, что Грушевский (академик, историк, наш первый президент ещё до СССР), например, был великим историком, но как человек - говно, а как политик - бездарь. Или, например, что великий историк Соловьев читал так занудно и невыразительно, что у него на лекциях мухи дохли от скуки и т.д. Льва Толстого я тоже считаю велики писателем и мне его закидоны, по большому счету, безразличны. Жалко только людей, которые искренне считают, что если человек гений в чем-то одном, то он должен и во всем другом быть богоподобен и в бронзе.

[Белокурая Гретхен]

Из прочтения множества воспоминаний творческих людей той эпохи я пришла к выводу, что творческие личности, собранные в коллектив - это змеиное гнездо и верить никому нельзя.
Все они по своей природе одиночки, но при этом и в жизни большинству из них были нужны няньки. Если хочется чистого и честного - надо читать воспоминания инженеров и военных.

[Аглая]

Белокурая Гретхен, ну, в принципе, Цветаева вроде как раз справлялась сама. И выполнять домашнюю работу и разыскивать себе заработки и какие-нибудь финансы...
Воспоминания (дневники, письма) я у всех с радостью читаю.

[Белокурая Гретхен]

Аглая, читать интересно, но кому верить?
Пантелеев пишет "мой друг Шварц", а Шварц пишет про Пантелеева что-то вроде " странное существо, по недоразумению считавшее меня свои другом".

[Белокурая Гретхен]

Вот о чем я мечтаю - так это прочитать дневники Чуковского без редактуры его дочери.
И воспоминания Благининой в их естественном состоянии - про них пишут, что там все переврано при издании.

[Аглая]

Белокурая Гретхен,

Пантелеев пишет

Шварц пишет

Ну так - читать и тех, и других, и делать выводы... Я вот только недавно сидела размышляла, что люди могут тебе нравиться, каждый по-своему, и при этом они могут друг друга не воспринимать и активно не любить - ну что поделаешь...

прочитать дневники Чуковского без редактуры его дочери

Тоже ничего не поделаешь... Если все материалы остались дочери, она и издавала. У меня к Чуковской отношение вообще сложное. Так-то она меня часто раздражает, но признаю, что она собрала громадный материал и интересное всякое фиксировала...
Конкретно по дневникам Чуковского - у меня трехтомник - мне все-таки больше кажется, что там многое уничтожил сам Чуковский... может, во время репрессий, ради осторожности, может, что-то пострадало при эвакуации.

[Белокурая Гретхен]

Аглая, у меня к Чуковской отношение сложное. Прямая, как шпала, идейная, притом, что ее идеи мне, мягко говоря, не близки. Но писала она, безусловно, интересно.
В общем, смешно сказать, отношение примерно как к Новодворской. Моя родственница ее лично хорошо знала и всегда говорила о ней с большой теплотой, как об очень чистом, искреннем, наивном и добрейшем существе, готовом любить весь мир. При том, что с ее политическими взглядами тоже была в корне не согласна, но обидеть Новодворскую для нее было, как обидеть котенка.

[Аглая]

Белокурая Гретхен, ну может... Весь мир она была готова любить! а проклятые коммуняки у нее были во всем виноваты. Дура.

[Белокурая Гретхен]

Аглая, вот такая она была тетенька со странностями. Подозреваю, что Чуковская была из той же породы.

[Аглая]

Белокурая Гретхен, ну да, похоже...