Ж.Кокто. Дневник незнакомца.
«Истинная слава начинается тогда, когда прекращается всякий суд, когда видимое и невидимое перемешиваются, когда публика аплодирует не пьесе, а тому представлению о ней, которое сложилось у нее в голове, аплодирует самой себе за то, что оно сложилось.»
«Странствия переведенных произведений никак не связаны с трудностями их написания. Это справедливо. Ведь они странствуют. Они отдыхают от нашего назойливого надзора.»
«Я родился с открытыми ладонями. Деньги и произведения утекают у меня сквозь пальцы. Если они хотят жить, пусть живут. Я ограничиваюсь тем, что пишу их, потому что не могу молчать: не уносить же их с собой в могилу.»
«Я не перестаю удивляться, что контакт с другими людьми возможен. Потому что они видят в нас только то, что соответствует их уровню.»
«Мнение опирается на мнение. Кто-то должен высказаться первым. Никто не решается взять на себя эту смелость и караулит другого. Недоверие к собственному мнению скорее всего заставит человека высказать суждение, противоположное тому, что он думает на самом деле. Из осторожности человек медлит, воцаряется почтительно-выжидательное молчание (исключением является город, подобный нашему, где первая реакция – осыпать бранью). Пока все ждут, невидимое успевает сложить чемоданы и дать тягу еще до того, как сформировавшееся наконец мнение облепит произведение толстым слоем непонимания.»
«Чтобы иноязычная публика увидела нас в тексте, важно, чтобы исходный толчок был достаточно мощным – тогда в конце траектории в переведенном произведении кое-что еще останется.»
«Если бы свершилось чудо и мы овладели языками, то не узнали бы книг, которые нас пленяют. А если на ошибки перевода наложатся еще личные воспоминания и переплетутся с ними, то потерять их, наверное, будет очень жалко.»
читать дальше
«Нам кажется, что если мы участвовали в создании собственного творения, то это должно иметь какие-то последствия. Мы льстим себя надеждой. Творение очень быстро начинает обходиться без нашей помощи. Мы были лишь его акушерами.»
«Что начертано, то начертано. Оно становится добычей толкователей. Случается, именно так я узнаю, что именно я туда вложил. Правда, это вовсе не означает, что я это туда не вкладывал. Совсем наоборот. Просто невидимый уровень фильма (невидимый для меня самого) становится достоянием археологов души, которые способны проанализировать приказы, управляющие моей работой, но для меня лишенные смысла. Я осознаю это позже, когда мне задают вопросы и я даю разъяснения, опираясь на суждения других. Изначально я сам себя не слишком хорошо понимаю. Я вижу только видимое. Это ослепление работой.»
«У меня есть преимущество: я не знаю достаточно хорошо ни одного языка, чтобы переводить. Статья в немецкой или английской газете смущает меня больше, чем поэма Шекспира или Гете. Яркий текст обладает своим рельефом. Мои усики чувствуют этот рельеф, как слепые – азбуку Брайля. Знай я хорошо один из этих языков – и поэма испугала бы меня непреодолимыми барьерами эквивалентов. Но я знаю плохо и потому щупаю ее, глажу, трогаю, нюхаю, верчу во все стороны. Я улавливаю малейшие шероховатости бороздок. Мой рассудок трется об эти шероховатости, как иголка граммофона. Из этого выходит не та музыка, что записана, но китайская тень этой музыки. А она вполне соответсвует ее сути.»
«Разбирая по косточкам гениев, мы восторгаемся в них качествами, которые не могли бы существовать без тех черт, которые мы в них не принимаем. Чтобы облегчить себе произведение на свет гениев, невидимое наделяет их карикатурностью, делает их пародией на самих себя. Обманывая таким образом простофиль, невидимое укореняется в этом мире, а потом устремляется дальше. Оно отводит от себя взгляды толпы, подставляя ей козла отпущения с рогами, увитыми лентами и увешанными медалями. Невидимое не может укорениться без всего худшего, что в нем есть. Именно худшее пускает корень и устремляет стебель ввысь.»
«Я привык читать приписываемые мне слова, которых я никогда не произносил. Если эти слова недоброжелательны, то автор, приписывая их мне, навлекает на меня неприятности, которых сам хотел бы избежать. Но словесные козни – ничто по сравнению с огромным клубком неточностей, в которых запутался мир. Не так-то легко его распутать. Мы прекрасно знаем, что исторические слова никогда не были произнесены. Какое это имеет значение? Они характеризуют исторических персонажей, которые без этих слова остались бы в тумане и не получили бы такой рельефности.»
«Эйзенштейн рассказал мне, что кадры из его «Броненосца «Потемкин» были переделаны в документальные фотографии русского военно-морского флота. Когда фильм показывали в Монте-Карло, Эйзенштейн получил письмо: «Я был одним из моряков, которых собирались расстрелять под брезентом». Меж тем эпизод с брезентом Эйзенштейн придумал, равно как и одесскую лестницу, на которой столько его соотечественников, как они утверждали, чудом избежали смерти. Легенда вытесняет реальность настолько, что ее можно потрогать пальцем, она превращается в булочку, заменяющую нам хлеб насущный. Бесполезно пытаться предугадать каким образом это произойдет. В какой части пищеварительного тракта. Что там будет раздуваться и что сморщиваться.»
«История вся – сплав реальности и лжи. Реальное в Истории обрастает вымыслом. Вымысел мифов превращается в правду.»
«Иные события, записанные в хронике… запутаны до непостижимости. Пока какой-нибудь Мишле или новый Дюма не опутают их своими вымыслами.»
«Поэты не выдумывают. Они свидетельствуют.»
«Молодые воспоминания столь слабы, что спотыкаются, а старые так основательны, что топчут молодых. Если разбудить какое-нибудь старое воспоминание, оно вытянет за собой целую глыбу, из которой его выдернули. По этой причине я никак не решусь писать мемуары – даты начали бы налезать друг на друга и меняться местами, так что перспективы совсем бы перекосились и завалились на один бок.»
«Память пренебрегает правилами. Живые и мертвые действуют сообща на импровизированной сцене под роковым потоком света. Память ничем не связана. Она сочиняет. Совмещает. Перетасовывает. Она показывает нам спектакль, правдивость которого превосходит реализм, являющийся лишь плоским копированием нашей ограниченности. Память делает нас безграничными, ломает хронологию. Наши нейроны плывут точно водоросли в ночной реке и соприкасаются между собой без нашего участия и контроля. Мы живем жизнью, свободной от движения по рельсам. Просыпаемся – и снова включается контроль. Память раскладывает материал по местам. Теперь она выдает нам какие-нибудь обрывки, да и то с неохотой.»
«Похоже, что воспоминание о сновидении состоит из дубликатов, выдаваемых нам памятью взамен подлинников, которые она бережет для собственных спектаклей. В самом деле, тот, кто рассказывает сон, как будто расставляет по сцене декорации, актеров, воспроизводит действия, которые лишь похожи на декорации, актеров и действия из его сна. Воспоминания о снах теряют свое особо освещение и силу воздействия и утомляют слушателя, не видевшего самого спектакля. Они увядают. Высыхают, точно морские растения, выброшенные на берег.»
«Я довольствуюсь тем, что складываю в хранилище памяти настоящее по мере того, как проживаю его и оно перестает быть настоящим. Что она с ним делает, неважно – раскладывает ли по полочкам, классифицирует, заносит в каталог. Это настоящее вновь погружается во тьму, куда я и сам вернусь когда-нибудь, и тогда из этой тьмы можно будет извлечь лишь фрагменты образа, который я собой являл. Потому что все, что слеживается в отсеках памяти, портится. То, что я от нее получаю, не всегда цело. Имя, лицо, поступок ломаются под нагромождением всякого хлама. Порой мне достаются одни обломки, и я долго еще напрасно трачу время, прежде чем пойму, что больше ничего найти не удастся, что больше ничего не сохранилось.»
«На складах памяти хранятся не только те вещи, которые мы туда отправляем. Там сложено имущество наших предков и предков наших предков. Поэтому можно простить царящий там беспорядок.»
«… Ограниченность холста и цвета, о которую художники бьются с остервенением насекомых, колотящихся о стекло…»
«Вот бы переучиться и вместо «какое это маленькое» говорить «как это далеко».
«… Все более редкие люди, которые читают книги, а не себя, и внимательно изучают терминологию автора. У нас есть тенденция скользить по словам, не понимая, что способ, каким они связаны между собой, исключительно важен для выражения того, что эти слова выражают. Смысл фразы еще не все. Гораздо больше значит суть. Сокровенный смысл раскрывается только в манере писать, а не в том, что изображено на картине.»
«Если смотреть сверху, дом представляется жилищем, в котором я могу жить исключительно благодаря привычке. Если подняться выше, это уже точка. Если еще выше – дом пропадет совсем. Когда смотришь из самолета, человеческая жизнь исчезает прежде, чем дома и поля. Но вскоре исчезает все: и жизнь, и дома, и поля.»
«Славно подчиняться, когда знаешь, чему подчиняешься, и тем благородней делать свое дело, когда сознаешь его бесполезность.»
«Поэт волен сойти с научных рельсов. Можно с почтением относиться к техническим наукам и с подозрением к цифрам. Составляют ли четыре два и два? Сомневаюсь, если я складываю две лампы и два кресла.»
«Странствие, совершаемое между жизнью и смертью, было бы невыносимо без дружеских связей. Любовь так же относится к области приказов, которые дает нам природа. В то время как истинная дружба является творением человека. Величайшим из всех.»
«Единственной моей политикой была политика дружбы. Весьма непростая программа для эпохи, в которую политика как таковая разделяет людей, и так, что можно прочесть где-нибудь, что Девятая симфония Бетховена – гимн коммунизму. Беречь дружеские связи считают соглашательством. Вас настоятельно зовут либо в один лагерь, либо в другой. От вас требуют порвать сердечные узы, если они тянутся к обеим сторонам баррикады. И все же мне кажется, что мы принадлежим к партии ищущих друг друга одиночеств.»
«Дружба – не инстинкт, а искусство, более того, искусство, требующее постоянного контроля, поэтому существует много недоверчивых, которые ищут в дружбе мотивов, движущих ими самими. Они ищут сексуальный интерес или выгоду.»
«Животные привязываются к человеку, который их ласкает или бьет. Человек наделяет животных красивыми качествами, чтобы сделать красивее себя самого. У каждого есть собственное замечательное животное. Это порождает взаимное ослепление.»
«Опыт сделал меня изощренным в искусстве дружбы и в тех муках, на которые оно нас обретает. Нельзя же устраивать дома склад взрывчатки.»
«К дружбе советую применять то же правило, что и к вину: не трясти бутылку»
«Понимать, что иные наши враги являются нашими истинными друзьями (вопрос уровня).»
«В искусстве давать себя убедить только тому, что неизгладимо впечатляет сексуальность души. Тому, что вызывает моральную эрекцию, мгновенную и безотчетную.»
«Все сгорает и исчезает. Жизнь – результат горения. Человек придумал гореть, оставляя после себя прекрасный пепел. Бывает, что пепел долго не остывает. Тогда прошлое предстает перед нами, как настоящее.»
«Мифы подбираются к нам бесшумно, как летающие тарелки. Время и пространство посылают их нам с какой-то далекой планеты, нравы которой приводят нас в смятение.»
«… И даже если мы сами не молоды, важно, чтобы молоды были наши произведения.»