Л.Гурченко. Аплодисменты.
«На каждом доме немцы вывешивали приказы-объявления. В них говорилось, что в такое-то время здоровым и больным, с детьми, независимо от возраста, собраться там-то. За невыполнение приказа расстрел.
Главным местом всех событий был наш Благовещенский базар. Здесь немцы вешали, здесь устраивали «показательные» казни, расстрелы. Жители города сотнями шли со всех концов на базар. Образовывался плотный круг. Впереди – обязательно дети, чтоб маленьким все было видно. Внутри круга – деревянная виселица со спущенными веревками. На земле несколько простых домашних скамеек или деревянных ящиков. Дети должны были видеть и запоминать с детства, что нельзя воровать, заниматься поджогами. А если ты помогаешь партизанам, то смотри, что тебе за это будет.
читать дальшеИз темных машин выводили в нижнем белье мужчина с дощечками на груди: «Вор», «Поджигатель», «Партизан». Тех, кто «вор» и «поджигатель», подводили к виселице, вталкивали на скамейку и, не дав опомниться, выбивали скамейку из-под ног.
Операция «Партизан» была самая длинная, изуверская и «торжественная». Самого слова «партизан» немцы боялись патологически. Мужчин в городе было очень мало, но и те немногие прятались по домам. Выходили только ночью. Носили в дом воду, выполняли тяжелые работы. К январю-февралю 1942 года в каждом мужчине немцам чудился партизан. К казни «партизан» немцы готовились, тщательно режиссировали это зрелище. Выводили очень медленно нескольких человек в нижнем белье со связанными руками. Они стояли на трескучем морозе так долго, что это казалось вечностью… Сначала длинный приговор читали по-немецки. Потом так же длинно переводчик читал этот приговор по-русски, с украинскими словами вперемешку…
Один раз приговоренный к казни не выдержал и крикнул: «Давай, сука! Чего тянешь?» Толпа загудела. Вдруг раздался высокий голос: «Сыночки ж мои рiдненьки! Быйтэ их, гадив! Мий сыночок на хронти…» Она еще что-то кричала. Раздалась автоматная очередь. Все смолкло. Стояла тишина…
Как только казнь совершалась, немцы быстро, прикладами в спину разгоняли людей. Они боялись всяких бунтов, скопления масс… Я не могла смотреть, как выбивают скамейку и человек беспомощно бьется… Один раз я уткнулась лицом в мамин живот, но вдруг почувствовала, как что-то холодное и острое впивается мне в подбородок. Резким движением мое лицо было развернуто к виселице. Смотри! Запоминай! Эти красивые гибкие плетки мне часто потом приходилось видеть. Их носили офицеры».
Э.Шнайдер. Чистильщик.
«Народа в башне, казалось, стало меньше. На самом деле на смену разъехавшимся выпускникам пришли первогодки, но малыши сливались для Эрика в шумную и бестолковую толпу, в которой одного от другого не отличишь. Профессора, попавшиеся в коридорах, приветствовали подчеркнуто вежливо, старые приятели опасливо косились на его плащ и шагавшего рядом Альмода.
Эрика словно холодной водой окатило, когда парень, с которым восемь лет спали на соседних койках, обмениваясь секретами под страшными клятвами никогда и никому не рассказывать, в ответ на его радостный вопль – надо же, успел соскучиться! – вежливо поклонился, как и положено младшему перед старшим, и, при первом же удобном поводе, свернул беседу и поспешил прочь. Эрик застыл, глядя ему вслед. Очнулся, только когда тронули за плечо. Отмер, встретившись взглядом с Альмодом. Тот усмехнулся. Не ехидно, вопреки обычному, а как-то очень невесело.
Они оба оказались здесь чужими. Может быть, так оно и надо – в конце концов, выросшие дети всегда покидают родительский дом. Но настроение все же испортилось, а при виде показного радушия Лейва, который принял их в своем кабинете, предложив кресла, и вовсе захотелось встать и уйти. Он предвкушал эту встречу и был рад снова видеть наставника, но раньше в голосе профессора не чувствовалось столько фальши. Или Эрик просто ее не замечал?»