Привидение кошки, живущее в библиотеке
Д.Рубина. Одинокий пишущий человек.
«Я думаю, на ранних этапах сочинительства более полезна компания таких же начинающих, как и ты, наглых и юных олухов: чтение текстов вслух, бурные споры, перебранки, пиво, манифесты… В молодости все это очень заводит, и все по плечу. Из молодости, как из свежего граната, можно выжать куда больше рубинового сока любви и ярости, неистовых страстей – всего, что питает литературу. Если в молодости ты не сметаешь на своем пути всех на свете наставников, все теории, советы, каноны и приемы… грош тебе цена, причем как в молодости, так и в старости.
Жизнь – потрясающая штука, если затевать ее вовремя».
«В литературной среде боятся поощрять молодых. И это понятно: их поощришь, они сопьются или скурвятся. Много опасностей подстерегает молодой доверчивый организм».
«Подлинный успех – это божество, которому надо приносить ежедневные жертвы напряженной работой и отречением от многих удовольствий. Как это ни парадоксально, многое в жизни надо упустить, чтобы начать чего-то стоить в своей профессии».
«Руки пианиста, - говорила моя учительница, - должны превалировать в облике. Они спасают любую идиотскую мысль».
читать дальше
«И знаете, права, права Доротея Брандт, воспитатель плеяды упорядоченных талантов: в молодости, советует она, читать надо подряд все, что подвернется, - романы, повести, пьесы и стихи, неважно – плохие ли, хорошие. Как можно больше надо проглотить страниц, вчитать в себя чертову пропасть слов, - впоследствии это пригодится. Впоследствии массы всякого разного текста (крутого теста), как посеянные зубья дракона, взойдут самыми неожиданными всходами».
«Вечная история: страх писателя перед океаном уже написанных книг. Первая половина жизни – страх перед написанным, вторая половина жизни – усталость от написанного лично тобой».
«В молодости ты страшно одинок наедине со всем миром. В случае писателя: наедине со всей мировой литературой – ее гениями, вершинами, ее негасимым блеском. Молодость всегда так опасна, так единственна, так умопомрачительно бесповоротна!
С годами я научилась лучше себя понимать, мириться со своим невыносимым характером; объяснила самой себе, что в своей одинокой работе никому ничего не должна: ни читателям, ни коллегам, ни издателям. Теперь… можно и старость встречать спокойно. Хотя и старость – она так опасна, так единственна, так умопомрачительно бесповоротна!»
«Счастье, говорите? Оно тяготеет к осветительным эффектам, размывающим в кадре постыдные случаи и мелкий мусор. А писатели, они-то как раз и сделаны из тех самых постыдных случаев и того мелкого мусора».
«…Калибр, масштаб детских ощущений; ведь это фундамент масштаба личности писателя».
«Судя по фотографиям, в молодости я была, что называется, красива. Ума не приложу – зачем мне было выдано еще и это оборудование. Не помню, чтобы оно как-то и где-то мною толково использовалось, принималось во внимание или по-особенному как-то пригодилось. Бесполезный дар – в моем случае. Могла бы и обойтись, много лет думала я. Но с годами пригодилось и это собственное утреннее лицо в зеркале. Старение красивой женщины – пронзительный опыт, во многом трагический. И это пошло в ту же творческую топку».
«Семья – самое мучительное и самое потаенное в жизни Одинокого пишущего человека. Это твои внутренности, твоя суть, твое тело с содранной кожей. Неумолимая, несокращаемая глава о твоей жизни и твоем творчестве. Литературу всегда интересовало только самое мучительное, самое потаенное. Это и есть смысл, плоть и кровь литературы».
«У писателя вообще окупается все, все, все, - хотя и не сразу: несчастья, любовные неудачи, хронические болезни, тюрьмы-каторги, роды… Не окупается только собственная смерть, а жаль. Мечта любого стоящего писателя: личные впечатления о личных похоронах».
«Чужое проглотить нельзя. А проглотишь – тебя еще три года будет тошнить».
«Ислам был стреножен советской властью, одомашнен и выливался по большей части в красоту национальных обычаев, вкусную еду, гостеприимство к любому незнакомцу, кто переступает порог твоего дома; но помнил и другие времена: например, женщин в паранджах».
«Любой писатель выжимает из детства драгоценный экстракт для своих книг. Писатель всегда заложник своего детства, но он и властитель своего детства, он – победивший и побежденный гладиатор».
«Как подумаешь о привычной ташкентской разноплеменности, среди которой мы выросли, - вот где надо было строить Вавилонскую башню! И знаете, там бы ее достроили, ибо все народности худо-бедно изъяснялись на советском волапюке. Все порассыпались, пораскатились…»
«…Для писателя иллюзия –вполне прочный материал, выдерживающий многотонный вес».
«Автор часто пользуется прикрытием, маской с собственным именем и внешностью – это дает выход более доверительной, более открытой интонации и сокращает расстояние между читателем и книгой. Роман… иллюзия. Но ни в коем случае не фотография».
«Для меня, как для любого писателя, воспоминания в первую очередь – материал, который можно вывернуть наизнанку, вытянуть из него любую нить, вычленить любой образ, характер или ситуацию, перелицевать, перекроить и сшить совсем иную жилетку».
«Мучительное занятие – писание книг; все равно что любить кого-то долгой безысходной любовью. И потому писатель дважды испытывает любовные страдания – в жизни и в книге, - вдвое больше, чем другие, обычные люди».
«По моему убеждению, писателями не становятся, а таки рождаются – если не с готовым собранием сочинений, то уж со жгучим врожденным воображением точно».
«…Ибо зло свободно перемещается по земле и приобретает разные обличья. Надо просто жить, понимая это…»
«Закончив книгу, ты сбрасываешь ее, как старую надоевшую шкуру. Отработанные темы и образы романа, связанные с ним мысли тебя уже не волнуют. Книга вышла, затвердела в некоем временном пространстве, и писателя даже раздражает, когда кто-то пытается вернуть мир завершенной книги в сферу его внимания».
«Афоризмы – это изюм литературы. Они высушиваются от лишней влаги и доводятся до кондиции самой биографией писателя. Они не только многажды обдуманны, но даже порядок слов в них трижды заменен, и вновь возвращен на место. Авторский афоризм – золотой запас творчества. А выглядит – как тот самый экспромт, о котором Пушкин говорил, что он должен быть тщательно продуман».
«…И произнесла ту самую фразу: «Из дому надо выходить с запасом тепла!» Ту самую фразу, которая спустя тридцать лет была извлечена из пыльной кладовки памяти, отчищена, проветрена, подштопана там, где ее побила моль; осветлена и окроплена грустью и нежностью (обычные писательские манипуляции в приготовлении фирменных блюд) – и оказалась весьма и весьма уместной в романе».
«Писатель внутренне сопротивляется, когда его приписывают к какому-либо ведомству, ибо не носит на лацкане своей личности ярлык, как носят брошку или орден. Он может быть не только гражданином своей страны, не только гражданином мира, но и гражданином прошлого или будущего, прожитого им в книгах. Он может быть гражданином сразу нескольких сочиненных им стран…»
«Настроение писателя постоянно находится в зоне штормовой погоды, так как зависит от замысла будущей книги, в которой писатель всегда хочет ускользнуть от себя – предыдущего».
«Писатель – это такая мощная перерабатывающая установка, производящая ценные изделия из вторсырья».
«Мозг писателя, все органы его чувств – это такая независимая от носителя нравственных принципов рентгеновская установка, которая просвечивает все, что попадет в поле ее излучения. Писатель, прежде всего, рыщущий сюжетов волк».
«Писатель всю жизнь занимается описанием пороков и добродетелей, что, в принципе, одно и то же (как ткань с лицевой и обратной стороны)».
«В творчестве важно поладить с самим собой. Ибо то, чего не выносит душа, чрезвычайно вредно для писателя».
«Человек беззащитен и раним. Он не может смотреть на себя в слепящее зеркало литературы, ибо это всегда восхитительно кривое зеркало».
«В белом шуме под названием «жизнь» каждый творец пытается услышать и вычленить собственную мелодию, собственный шорох и вздох, шелест и гром… Чужие спецэффекты – особенно когда они заключены в слова и фразы – ему страшно мешают».
«А роль свою в литературе никто не выбирает, как и свой стиль – повадку, походку, манеру говорить. Художник рождается со своей ролью, вследствие чего любая фраза, выведенная его рукой на бумаге, передает мимику его лица, артикуляцию его губ, ритм чередования вдоха-выдоха. Стиль писателя – это отнюдь не то, что выбирается или взращивается, это тембр голоса, склад мышления, цветовой спектр в глазу. Один автор живет сорок два года и оставляет после себя двенадцатитомное собрание сочинений. Другой – живет те же сорок два, и после него остается двухтомник замечательной прозы. Что это? Трудолюбие одного и леность другого? Нет, ритмы организма. Температура таланта. Интенсивность процессов, протекающих в воображении. Судьба – давайте произнесем наконец и это слово».
«Я противник любой необратимости! Я в любой букве прежде всего вижу переменчивость игры, скользящую улыбку оборотня».
«Мне русская литература представляется могучим забегом лошадей, со своими фаворитами, со взятыми и сбитыми барьерами, блеском развевающихся грив, потом раздувающихся боков, с поверженными наездниками… И положа руку на сердце: разве не любая жизнь в искусстве – скачки, где главное – суть игры, вдохновение чистого азарта, и выигрыши, и поражения».
«В сущности, какая разница, что событийно происходит на страницах всех наших книг? Во все времена художник прежде всего выражал себя и только себя, а уж какой (по масштабу) кусок действительности он прихватит с собою вместе, тем самым воплотив его в современность, это зависит от величины таланта, помноженной на величину личности».
«…Классики, по причине загробной удаленности, не опасны: с ними попросту нечего делить – ни гонорары, ни премии, ни внимание критиков. Они пребывают в блаженном облаке вечной литературы, при этом оставаясь современными. Даже если их совсем перестанут читать – а судя по языку, обиходу и активному идиотизму соцсетей такое вполне может вскоре произойти, - классик все равно обречен остаться в памяти и речи народной. Все равно какая-нибудь будущая мама в конце двадцать второго века скажет отпрыску-подростку: «А чашку кто за тобой вымоет – Пушкин?»
«Не оформленный версткой, не объятый обложкой, любой текст кажется незавершенным, и у читателя всегда – всегда! – рука сама тянется поправить, почеркать и дописать так, как он бы написал, если б собрался».
«Для ненависти, как и для любви, необходимо присутствие благородного объекта».
«…Не запомнила имени. Впрочем, это и неважно, и никому ничего не скажет. Имя ведь тоже не каждому раздают, и не каждый умудряется в целости донести его до некролога».
«Все великие имена, оставшиеся в литературе, при жизни были «коммерческими», а иначе сегодня их просто никто бы не знал».
«Перед публикой заискивать вообще не следует. Это такой зверь, которого надо гипнотизировать. Публика всегда чувствует – тореадор ты еще или уже загнанный бык».
«Боюсь, умному человеку в современном мире сложно чувствовать себя счастливым. Для счастья нужно много места, воздух нужен, простор. Главным образом, внутренний простор и тишина. Мы же слишком много поклажи проносим на себе изо дня в день. Слишком большой объем контактов, слишком много информации, слишком много соприкосновений с другими людьми. А наблюдения внимательного глаза за человеческими судьбами, характерами и поступками не добавляют особого оптимизма. Не говоря уж о такой хрупкой и пугливой птичке, как счастье…»
«Настоящая книга – та, что существует внутри тебя в виде прекрасного, небесного аккорда… не может быть написана никем».
«Одинокий пишущий человек не властен над судьбой своих книг. Падают рабочие леса, и произведение начинает существовать в отсутствие автора. Это тексты, которые уже не принадлежат своему создателю – они улетают в те сферы, где разные руки и разные глаза могут владеть ими в разное время, что похоже на бег облаков в общепланетарном небе».
«…Бог знает, как эти читатели проговаривают внутри себя твой несравненный, твой гениальный текст, когда водят по странице своим равнодушным глазом!»
«…Ты подсознательно ощупываешь мир щупальцами своего воображения, осторожно спрашивая себя: хочется ли тебе малой формы? Хочется ли сказать что-то негромко, человеческим голосом, «без фанфар» и торжественных похорон героя? Не влезать на табуретку, чтобы увидеть горизонт и уходящие паруса далекого фрегата, а просто лечь в траву ничком и смотреть на растущую перед твоим носом былинку клевера».
«В молодости человека сотрясают, подбрасывают и влекут куда-то гормоны; молодость – узкая, острая, головокружительная: ты идешь по канату, балансируешь, не заглядывая вниз – там пропасть. Ты видишь только себя, живешь своими желаниями, ближайшей целью, ближайшим шагом».
«В творчестве все иначе, чем в жизни: в творчестве возраст – подспорье, огромный опыт и тренированный ум, вышколенный характер и отточенный стиль. Ты бежишь, с горечью понимая, что не так уж много времени у тебя осталось».
«Читатель более гибок и многолик, чем писатель. У него заведомо шире спектр предпочтений».
«Искренне надеюсь, что природу и формулу читательской, да и всякой иной любви, никто никогда не откроет».
«Я думаю, на ранних этапах сочинительства более полезна компания таких же начинающих, как и ты, наглых и юных олухов: чтение текстов вслух, бурные споры, перебранки, пиво, манифесты… В молодости все это очень заводит, и все по плечу. Из молодости, как из свежего граната, можно выжать куда больше рубинового сока любви и ярости, неистовых страстей – всего, что питает литературу. Если в молодости ты не сметаешь на своем пути всех на свете наставников, все теории, советы, каноны и приемы… грош тебе цена, причем как в молодости, так и в старости.
Жизнь – потрясающая штука, если затевать ее вовремя».
«В литературной среде боятся поощрять молодых. И это понятно: их поощришь, они сопьются или скурвятся. Много опасностей подстерегает молодой доверчивый организм».
«Подлинный успех – это божество, которому надо приносить ежедневные жертвы напряженной работой и отречением от многих удовольствий. Как это ни парадоксально, многое в жизни надо упустить, чтобы начать чего-то стоить в своей профессии».
«Руки пианиста, - говорила моя учительница, - должны превалировать в облике. Они спасают любую идиотскую мысль».
читать дальше
«И знаете, права, права Доротея Брандт, воспитатель плеяды упорядоченных талантов: в молодости, советует она, читать надо подряд все, что подвернется, - романы, повести, пьесы и стихи, неважно – плохие ли, хорошие. Как можно больше надо проглотить страниц, вчитать в себя чертову пропасть слов, - впоследствии это пригодится. Впоследствии массы всякого разного текста (крутого теста), как посеянные зубья дракона, взойдут самыми неожиданными всходами».
«Вечная история: страх писателя перед океаном уже написанных книг. Первая половина жизни – страх перед написанным, вторая половина жизни – усталость от написанного лично тобой».
«В молодости ты страшно одинок наедине со всем миром. В случае писателя: наедине со всей мировой литературой – ее гениями, вершинами, ее негасимым блеском. Молодость всегда так опасна, так единственна, так умопомрачительно бесповоротна!
С годами я научилась лучше себя понимать, мириться со своим невыносимым характером; объяснила самой себе, что в своей одинокой работе никому ничего не должна: ни читателям, ни коллегам, ни издателям. Теперь… можно и старость встречать спокойно. Хотя и старость – она так опасна, так единственна, так умопомрачительно бесповоротна!»
«Счастье, говорите? Оно тяготеет к осветительным эффектам, размывающим в кадре постыдные случаи и мелкий мусор. А писатели, они-то как раз и сделаны из тех самых постыдных случаев и того мелкого мусора».
«…Калибр, масштаб детских ощущений; ведь это фундамент масштаба личности писателя».
«Судя по фотографиям, в молодости я была, что называется, красива. Ума не приложу – зачем мне было выдано еще и это оборудование. Не помню, чтобы оно как-то и где-то мною толково использовалось, принималось во внимание или по-особенному как-то пригодилось. Бесполезный дар – в моем случае. Могла бы и обойтись, много лет думала я. Но с годами пригодилось и это собственное утреннее лицо в зеркале. Старение красивой женщины – пронзительный опыт, во многом трагический. И это пошло в ту же творческую топку».
«Семья – самое мучительное и самое потаенное в жизни Одинокого пишущего человека. Это твои внутренности, твоя суть, твое тело с содранной кожей. Неумолимая, несокращаемая глава о твоей жизни и твоем творчестве. Литературу всегда интересовало только самое мучительное, самое потаенное. Это и есть смысл, плоть и кровь литературы».
«У писателя вообще окупается все, все, все, - хотя и не сразу: несчастья, любовные неудачи, хронические болезни, тюрьмы-каторги, роды… Не окупается только собственная смерть, а жаль. Мечта любого стоящего писателя: личные впечатления о личных похоронах».
«Чужое проглотить нельзя. А проглотишь – тебя еще три года будет тошнить».
«Ислам был стреножен советской властью, одомашнен и выливался по большей части в красоту национальных обычаев, вкусную еду, гостеприимство к любому незнакомцу, кто переступает порог твоего дома; но помнил и другие времена: например, женщин в паранджах».
«Любой писатель выжимает из детства драгоценный экстракт для своих книг. Писатель всегда заложник своего детства, но он и властитель своего детства, он – победивший и побежденный гладиатор».
«Как подумаешь о привычной ташкентской разноплеменности, среди которой мы выросли, - вот где надо было строить Вавилонскую башню! И знаете, там бы ее достроили, ибо все народности худо-бедно изъяснялись на советском волапюке. Все порассыпались, пораскатились…»
«…Для писателя иллюзия –вполне прочный материал, выдерживающий многотонный вес».
«Автор часто пользуется прикрытием, маской с собственным именем и внешностью – это дает выход более доверительной, более открытой интонации и сокращает расстояние между читателем и книгой. Роман… иллюзия. Но ни в коем случае не фотография».
«Для меня, как для любого писателя, воспоминания в первую очередь – материал, который можно вывернуть наизнанку, вытянуть из него любую нить, вычленить любой образ, характер или ситуацию, перелицевать, перекроить и сшить совсем иную жилетку».
«Мучительное занятие – писание книг; все равно что любить кого-то долгой безысходной любовью. И потому писатель дважды испытывает любовные страдания – в жизни и в книге, - вдвое больше, чем другие, обычные люди».
«По моему убеждению, писателями не становятся, а таки рождаются – если не с готовым собранием сочинений, то уж со жгучим врожденным воображением точно».
«…Ибо зло свободно перемещается по земле и приобретает разные обличья. Надо просто жить, понимая это…»
«Закончив книгу, ты сбрасываешь ее, как старую надоевшую шкуру. Отработанные темы и образы романа, связанные с ним мысли тебя уже не волнуют. Книга вышла, затвердела в некоем временном пространстве, и писателя даже раздражает, когда кто-то пытается вернуть мир завершенной книги в сферу его внимания».
«Афоризмы – это изюм литературы. Они высушиваются от лишней влаги и доводятся до кондиции самой биографией писателя. Они не только многажды обдуманны, но даже порядок слов в них трижды заменен, и вновь возвращен на место. Авторский афоризм – золотой запас творчества. А выглядит – как тот самый экспромт, о котором Пушкин говорил, что он должен быть тщательно продуман».
«…И произнесла ту самую фразу: «Из дому надо выходить с запасом тепла!» Ту самую фразу, которая спустя тридцать лет была извлечена из пыльной кладовки памяти, отчищена, проветрена, подштопана там, где ее побила моль; осветлена и окроплена грустью и нежностью (обычные писательские манипуляции в приготовлении фирменных блюд) – и оказалась весьма и весьма уместной в романе».
«Писатель внутренне сопротивляется, когда его приписывают к какому-либо ведомству, ибо не носит на лацкане своей личности ярлык, как носят брошку или орден. Он может быть не только гражданином своей страны, не только гражданином мира, но и гражданином прошлого или будущего, прожитого им в книгах. Он может быть гражданином сразу нескольких сочиненных им стран…»
«Настроение писателя постоянно находится в зоне штормовой погоды, так как зависит от замысла будущей книги, в которой писатель всегда хочет ускользнуть от себя – предыдущего».
«Писатель – это такая мощная перерабатывающая установка, производящая ценные изделия из вторсырья».
«Мозг писателя, все органы его чувств – это такая независимая от носителя нравственных принципов рентгеновская установка, которая просвечивает все, что попадет в поле ее излучения. Писатель, прежде всего, рыщущий сюжетов волк».
«Писатель всю жизнь занимается описанием пороков и добродетелей, что, в принципе, одно и то же (как ткань с лицевой и обратной стороны)».
«В творчестве важно поладить с самим собой. Ибо то, чего не выносит душа, чрезвычайно вредно для писателя».
«Человек беззащитен и раним. Он не может смотреть на себя в слепящее зеркало литературы, ибо это всегда восхитительно кривое зеркало».
«В белом шуме под названием «жизнь» каждый творец пытается услышать и вычленить собственную мелодию, собственный шорох и вздох, шелест и гром… Чужие спецэффекты – особенно когда они заключены в слова и фразы – ему страшно мешают».
«А роль свою в литературе никто не выбирает, как и свой стиль – повадку, походку, манеру говорить. Художник рождается со своей ролью, вследствие чего любая фраза, выведенная его рукой на бумаге, передает мимику его лица, артикуляцию его губ, ритм чередования вдоха-выдоха. Стиль писателя – это отнюдь не то, что выбирается или взращивается, это тембр голоса, склад мышления, цветовой спектр в глазу. Один автор живет сорок два года и оставляет после себя двенадцатитомное собрание сочинений. Другой – живет те же сорок два, и после него остается двухтомник замечательной прозы. Что это? Трудолюбие одного и леность другого? Нет, ритмы организма. Температура таланта. Интенсивность процессов, протекающих в воображении. Судьба – давайте произнесем наконец и это слово».
«Я противник любой необратимости! Я в любой букве прежде всего вижу переменчивость игры, скользящую улыбку оборотня».
«Мне русская литература представляется могучим забегом лошадей, со своими фаворитами, со взятыми и сбитыми барьерами, блеском развевающихся грив, потом раздувающихся боков, с поверженными наездниками… И положа руку на сердце: разве не любая жизнь в искусстве – скачки, где главное – суть игры, вдохновение чистого азарта, и выигрыши, и поражения».
«В сущности, какая разница, что событийно происходит на страницах всех наших книг? Во все времена художник прежде всего выражал себя и только себя, а уж какой (по масштабу) кусок действительности он прихватит с собою вместе, тем самым воплотив его в современность, это зависит от величины таланта, помноженной на величину личности».
«…Классики, по причине загробной удаленности, не опасны: с ними попросту нечего делить – ни гонорары, ни премии, ни внимание критиков. Они пребывают в блаженном облаке вечной литературы, при этом оставаясь современными. Даже если их совсем перестанут читать – а судя по языку, обиходу и активному идиотизму соцсетей такое вполне может вскоре произойти, - классик все равно обречен остаться в памяти и речи народной. Все равно какая-нибудь будущая мама в конце двадцать второго века скажет отпрыску-подростку: «А чашку кто за тобой вымоет – Пушкин?»
«Не оформленный версткой, не объятый обложкой, любой текст кажется незавершенным, и у читателя всегда – всегда! – рука сама тянется поправить, почеркать и дописать так, как он бы написал, если б собрался».
«Для ненависти, как и для любви, необходимо присутствие благородного объекта».
«…Не запомнила имени. Впрочем, это и неважно, и никому ничего не скажет. Имя ведь тоже не каждому раздают, и не каждый умудряется в целости донести его до некролога».
«Все великие имена, оставшиеся в литературе, при жизни были «коммерческими», а иначе сегодня их просто никто бы не знал».
«Перед публикой заискивать вообще не следует. Это такой зверь, которого надо гипнотизировать. Публика всегда чувствует – тореадор ты еще или уже загнанный бык».
«Боюсь, умному человеку в современном мире сложно чувствовать себя счастливым. Для счастья нужно много места, воздух нужен, простор. Главным образом, внутренний простор и тишина. Мы же слишком много поклажи проносим на себе изо дня в день. Слишком большой объем контактов, слишком много информации, слишком много соприкосновений с другими людьми. А наблюдения внимательного глаза за человеческими судьбами, характерами и поступками не добавляют особого оптимизма. Не говоря уж о такой хрупкой и пугливой птичке, как счастье…»
«Настоящая книга – та, что существует внутри тебя в виде прекрасного, небесного аккорда… не может быть написана никем».
«Одинокий пишущий человек не властен над судьбой своих книг. Падают рабочие леса, и произведение начинает существовать в отсутствие автора. Это тексты, которые уже не принадлежат своему создателю – они улетают в те сферы, где разные руки и разные глаза могут владеть ими в разное время, что похоже на бег облаков в общепланетарном небе».
«…Бог знает, как эти читатели проговаривают внутри себя твой несравненный, твой гениальный текст, когда водят по странице своим равнодушным глазом!»
«…Ты подсознательно ощупываешь мир щупальцами своего воображения, осторожно спрашивая себя: хочется ли тебе малой формы? Хочется ли сказать что-то негромко, человеческим голосом, «без фанфар» и торжественных похорон героя? Не влезать на табуретку, чтобы увидеть горизонт и уходящие паруса далекого фрегата, а просто лечь в траву ничком и смотреть на растущую перед твоим носом былинку клевера».
«В молодости человека сотрясают, подбрасывают и влекут куда-то гормоны; молодость – узкая, острая, головокружительная: ты идешь по канату, балансируешь, не заглядывая вниз – там пропасть. Ты видишь только себя, живешь своими желаниями, ближайшей целью, ближайшим шагом».
«В творчестве все иначе, чем в жизни: в творчестве возраст – подспорье, огромный опыт и тренированный ум, вышколенный характер и отточенный стиль. Ты бежишь, с горечью понимая, что не так уж много времени у тебя осталось».
«Читатель более гибок и многолик, чем писатель. У него заведомо шире спектр предпочтений».
«Искренне надеюсь, что природу и формулу читательской, да и всякой иной любви, никто никогда не откроет».