Д.В.Никифоров "Москва в царствование императора Александра II". Это мемуары, или лучше даже сказать - записки... просто человека, проживавшего в ту эпоху.
Название не совсем точное, поскольку тут автор просто рассказывает с упором на свою жизнь, то есть, упоминает и свои заграничные поездки, и поездки в глубь России. Ну, в общем, большого значения это не имеет...
В плане изложения - художественных и литературных красот тут определенно нет. Автор себе такой цели и не ставил. Излагает о событиях, наиболее знаковых, волнующих общество - это, само собой, знаменитая реформа 1861 года - освобождение крестьян. Как писали в советских учебниках. Автор уделяет этому много места в своем труде, причем выступает как представитель дворянства, из-за чего, как легко можно представить, не испытывает по этому поводу эйфории. Но это и интересно - это же другая точка зрения! а то мы как-то привыкли относительно этого эпохального события к одной-единственной трактовке.
А тут прямо даже появляется объем, высвечиваются какие-то неожиданные ракурсы... Прямо даже наводит на всякие разные мысли... по поводу...
Так что - бог с ним, пусть это не литературный шедевр. Пусть это довольно неровное повествование - где-то все излагается подробно, вплоть до перечисления фамилий, чинов, адресов и т.д., где-то, наоборот, схематически, по паре-тройке абзацев на целый год. Но уж, всяко разно, это документ эпохи, показания свидетеля... так сказать.
Есть еще вариант, что на разный подход в освещении событий оказывает влияние эмоциональный настрой автора. Ну, вот в начале - начинается, как водится, с самого начала, с момента коронации Александра II - автор ведь еще очень молодой человек, полный надежд и энтузиазма, с какими-никакими перспективами... а к финалу он уже человек солидный, переживший слом привычного мира, понесший какие-то потери и утраты. Нет уже того настроя, и все такое. Так что если в начале описываются подробно какие-то балы и празднества, а к финалу - хорошо, если сухо перечислены какие-то там общественные события - автор уже не испытывает от этого удовольствия, что ли, чтобы в это все углубляться... Видела, что где-то вроде есть еще книжка того же автора - про время императора Николая I, там уж точно автор был совсем юнцом, нужно бы ее тоже почитать, тогда будет понятнее.
В книге имеются комментарии, пусть не подробные, но хоть с мало-мальским разъяснением по указанным в тексте лицам. Хотя чаще всего это выглядит так - ФИО, годы жизни, генерал от кавалерии... или там тамбовский помещик, купец первой гильдии и т.д. Но выглядит солидно и сразу внушает уважение.
читать дальше
"Самый блестящий бал был у Морни, особенно были замечательны вина за ужином. Но все это ничего не стоило оборотливому французу. Граф, по праву посла, ввез в Россию беспошлинно такое огромное количество вина, что продажа остатков его покрыла все его коронационные расходы."
"Лошади были доставлены из Киева и Варшавы под начальством жандармского полковника Трепова. Лошади были до того хорошо выезжены, что исполняли сами устную команду полковника, который шел между лошадьми посередине дороги и просил только одного, чтобы сидели смирно и не дергали понапрасну поводов. Все покорились его просьбе, за исключением камер-юнкера Иванова. Иванов пожелал непременно ехать на своем превосходном пародере, и как полковник не отговаривал его, остался непреклонен. Поезд тронулся от дворца в ясное тихое утро, все шло благополучно, передние ряды достигли Триумфальных ворот, когда государь показался из дворца, грянул залп орудий, стоявших на Ходынском поле. Лошадь г-на Иванова взвилась на дыбы, - ездок не удержался. Блеснули в воздухе белые ножки, золотой мундир, и Иванов свалился в ров.. Крики: "Держи лошадь!" раздались по линии, лошадь вскоре была задержана, и все пришло в порядок, только парный камер-юнкер Дашков должен был продолжать путь в одиночестве."
"Когда начали пробовать не замокла ли веревка, и хорошо ли поднимается флаг императорского павильона, то народ принял это за начало праздника, кинулся на столы и вмиг все было расхищено."
"Кизмер также был не прочь посещать вечера, устраиваемые для веселящейся молодежи. Графиня Нессельроде прозвала его ветреною блондинкой, намекая на совершенно белую и густую его шевелюру."
"Фамилию коменданта Дебан-Скоротецкого никак не могли запомнить солдаты. Коменданту донесли, что солдаты коверкают ее на свой лад. На инспекторском смотру он спросил солдата: кто комендант Москвы? Бравый служака, вытянувшись в струнку, без запинки ответил: "Демон-Замоскворецкий, ваше превосходительство!" Для легкости обучения так заставляли ефрейтора заучать новобранцев мудреное прозвище генерала, чтоб удержать его в солдатской памяти. "Сам ты черт", - ответил комендант и молча покончил смотр."
"За ужином принято устилать скатерть живыми цветами, за недостатком и дороговизною которых в Москве, выписывают их из Ниццы."
"Маменьки, одетые в тяжелые бархатные и шелковые платья, обвешивали себя всеми имевшимися у них драгоценностями и чинно сидели у стенок зала, как бы показывая женихам будущее наследство их дочек."
"Во время главенствования графа Закревского Москва освещалась простыми масляными фонарями, издававшими более копоти, чем света. Освещение производилось пожарными служителями, часто не зажигавшими некоторые фонари, чтобы остатки конопляного масла съедать с гречневой кашей. К утру большинство фонарей едва мигало от недостатка масла. Граф Закревский часто посылал состоявших при нем чиновников проверять в дальних улицах и проулках, сколько было незажженных фонарей, и наутро пенял о том Берингу. Когда завелись в Москве первые спиртовые фонари, то, желая сохранить спирт в лампах для горения, а не для желудков пожарных, к нему примешивали какую-то зловонную жидкость. Обер-полицмейстер Беринг, желая испытать, могут ли пить эту смесь пожарные служители, велел позвать одного из них и, подавая ему рюмку, спросил: может ли он выпить эту смесь? "С удовольствием", - ответил пожарный и тотчас же опрокинул рюмку в рот. - "Ну что, каково?" - спросил Беринг. "Ничего,ваше превосходительство, крепконько, а пить можно", - ответил служака. Вообразите себе изумление начальства."
"Несмотря на усиленную охрану в Московском Кремле и часовые караулы у всех выездных ворот Московской крепости, в зиму 1857 года случилось загадочное происшествие. Украли одну из пушек, оставленных нам французскими войсками в 1812 году, расположенных на постаменте кремлевского арсенала. Когда утром, при смене караула, была обнаружена пропажа, то страх и тревога обуяли всех прикосновенных к надзору лиц. Граф Закревский немедленно поднял на ноги весь состав наружной и сыскной полиции, и пушка вскоре была найдена на Грачевке в подвале мелочной лавочки, куда похитители успели ее сбыть. На ней виднелись ясные следы топора, которым старались ее разбить, чтобы впоследствии расплавить куски. Найденный виновник рассказал и способ похищения. Медная пушка небольшого размера была свалена с пьедестала на салазки и прикрыта рогожами, чего зазевавшийся часовой не заметил. Когда салазки везли в Троицкие ворота, то на вопрос часовых "что везете, воры ответили "свиную тушу", чем и удовлетворились стражи."
"Был у старухи Крекшиной также интересный субъект - Бочичкаров, сын когда-то богатого откупщика, но в то время уже без всяких средств. Обязанность его была быть грелкой. Являлся он ежедневно, толстый, рыхлый, облитый одеколоном, в вязаных шерстяных шарфах, точно замоскворецкая купчиха. Во время чая и ужина он сидел со всеми гостями, но после ужина должен был ложиться сверх одеяла на постель Крекшиной и спать до того времени, когда она сама ложилась в постель. Тогда Бочичкаров будился и прогонялся, и старуха ложилась под одеяло в нагретую бочичкаровским телом постель."
"Много было рассказов про неправильные действия графа Закревского. Может быть, и правда в отношении формальностей, но не в отношении логической правды. Граф в душе был правдивый человек и терпеть не мог ростовщиков. Закон не давал никаких прав администрации и суду действовать против них и тут в крайних случаях граф употреблял данную ему свыше власть - не руководствоваться законом."
"Судите сами, можно ли осуждать графа. Произвол, конечно, есть. Лучше ли было бы, если бы купец был разорен и деньги, нажитые его отцом и дедом, перешли в карман авантюристки. Нынешние юристы, конечно, скажут: да. Пусть гибнет человек за то, что не исполнил их китайских формальностей. Но, по-моему, нет. Много зла приносит нам китайщина юриспруденции. Поменьше бы ее - было бы лучше."
"Предводителем Московского уезда был выбран Головин, ярый крепостник, от которого ожидали многого, но вышел мыльный пузырь. Кроме пустой болтовни - ничего. В один из приемных дней, когда я был с визитом у супруги генерал-губернатора и кто-то рассказал о какой-то выходке Головина, то Елизавета Ивановна сказала: "Вот ваш выбор, господа, забаллотировали достойного человека и выбрали другого, только за то, что громко критикует то, чего избежать невозможно."
"Все решили наутро сделать демонстрацию Наполеону III в Булонском лесу. Когда Наполеон на другой день приехал туда на прогулку, т овсе гурьбой ходили мимо него и не кланялись."
"Общество хотя успокоилось от ожидания крупных беспорядков, но мелкие ежедневные неприятности повыгнали многих из своих насиженных гнезд, и они наполняли Москву, как собой, так и своими желчными рассказами."
"Никто не знал ни своих прав, ни обязанностей. Даже петербургские заправилы не знали, как применить их кабинетные выдумки к жизни, ставившей их часто в тупик перед нелепостью их либеральных теорий. Вообще шатание было всеобщее. Куда ветер дул, туда и гнулись."
"Серьезных беспорядков не было, но все шло через пень-колоду. Бунт был на коленях, но когда прощаемый вами бунтовщик вставал с колен, то старался запрятать в карман уроненный вами носовой платок."
"Дорога до границы была обставлена на военном положении, по случаю не утихнувшего восстания поляков. Тотчас за локомотивом ставился вагон для конвойных солдат, для обороны поезда от нечаянного нападения повстанцев. Прилегавшие леса к железнодорожному пути срубались и сжигались на месте, чтобы повстанцы не имели мест для укрывательства и засады."
"Раз мы были в Елисейских Полях; проезжал через них на катанье в Булонский лес наследный принц Луи. Ехал он в ландо; спереди и сзади скакали эскортом кирасиры, на удивление глазеющей публики. Прохожие мало обращали на него внимания, и весьма немногие отдавали ему поклоны, хотя он беспрестанно раскланивался направо и налево. Я был крайне удивлен и спросил моего соседа причину холодности к будущему императору Франции. "Никогда он не будет императором, - ответил мне француз. - В нашем калейдоскопе постоянные перемены; не пройдет и десятка лет, как у нас будет перемена; сперва революция, республика, а потом что-нибудь другое. Мода Парижа - постоянные перемены."
"Это было грустное время худо понятых прав новосозданных юристов. Они, как вырвавшиеся на волю кони со стойла конюшни, не имея узды, брыкались направо и налево, нанося себе и обществу вред и в то же время думая, что приносят пользу."
"Раз, во время проезда в вагоне Николаевской железной дороги, он обратился к пассажиру, одетому в енотку, с тирадой: "Удивляюсь! как вы можете терпеть в таком одеянии собачий холод вагона (в то время вагоны не отапливались), на мне соболья шубка и сверх нее надета ильковая шуба, и я дрогну". "Что вы дали за шубку и за шубу?" - спросил пассажир. "Не знаю, этим заведует мой камердинер". - "А я купил свою енотку за шестьдесят рублей, и когда вспомню, сколько лишений и труда стоило мне добыть эти деньги, то от одного воспоминания меня бросает в жар."
"Богатый помещик Барыков всю свою бурную жизнь прожил холостым и только под старость женился на вдове своего крепостного крестьянина, Екатерине Васильевне. Во время продолжительной болезни Барыкова он так привык к ухаживающей за ним Екатерине Васильевне, что когда она, вознагражденная большой суммой за свои труды, нашла себе жениха и объявила о том Барыкову, то он, не желая лишиться ее услуг, объявил ей, что сам женится на ней."
"Практика доктора Овера была обширна. Часто его привозили к нуждающемуся в нем больному, без его воли. Для этого нужно было обратиться с подарком к его кучеру, который распоряжался своим хозяином, уверяя его, что он обещал тут быть."
"Что значила вся эта выходка? - заметил государь. - Чего вы хотели? конституционного образа правления?" - Выслушав утвердительный ответ Голохвастова, император продолжал: - "И теперь вы, конечно, уверены, что я из мелочного тщеславия не хочу поступаться своими правами. Я даю тебе слово, что сейчас, на этом столе я готов подписать какую угодно конституцию, если бы я был убежден, что это полезно для России. Но я знаю, что сделай я это сегодня, и завтра Россия распадется на куски."
"Когда я в первый раз присутствовал за обедом воспитанниц, то меня поразило, что за столом, где сидело до 20 воспитанниц,было два стакана и один графин, из которых и пили воспитанницы по очереди. На другой же день я купил с лишком 300 стаканов и около 20 графинов."
"Вообще общественная жизнь принесла большой перелом, и при катастрофе много культурных людей погибло, а некультурные выползли из образовавшихся щелей."
"По приезде в Царскосельский дворец нас поместили в отделении дворца для приезжающих и тотчас же предложили завтрак с таким количеством вин, что выпить бы их не мог и богатырь. Конечно, все это оставалось в пользу прислуги."
"В Ментоне была масса чахоточных больных, что сильно отражалось на нервном нездоровье моей жены. Часто человек, гулявший с вами на бульваре вчера, не существовал на следующее утро."
"Весть о покушении уволенного сельского учителя Соловьева на жизнь государя 2 апреля, когда государь возвращался с прогулки близ Зимнего дворца, сильно волновала москвичей. Государь ранен не был, хотя Соловьев стрелял на весьма близком расстоянии и плащ государя был прострелен, в чем видели особое счастие. Когда государь вскоре проезжал через Москву, то бесчисленная толпа явилась на железнодорожную станцию приветствовать государя и поздравить его с счастливым избавлением от грозившей ему опасности. Государь ехал в том плаще, который был на нем в день катастрофы, и показывал плащ обступившим его дамам московского общества, говоря: "По мне стреляли, как по зайцу".
"Взрыв 5 февраля в подвальном помещении Зимнего дворца наполнил ужасом сердца всех истинно русских людей. Недостаточность мер, принятых петербургской администрацией, была очевидна. Но петербургские либералы думали более о том, что скажет о них заграничная либеральная пресса, чем что скажет о них православная Россия, преданная порядку и любви к отечеству."
"Министром внутренних дел, с огромными полномочиями, был назначен кавказский генерал, новоиспеченный граф Лорис-Меликов. Либералы торжествовали, уверяя, что несмотря на представленную ему диктатуру, он будет укрощать бунты и заговоры диктатурой сердца. Первым ответом на его программу было покушение на его жизнь каким-то евреем, которого кротко повесили. Но диктатура кротости не удалась, а завершилась неслыханным злодеянием 1 марта 1881 года."