Книжный столик

Г.М.Козинцев. Письма.

"Чисто эстетические проблемы, различие сфер театра и кино меня в последние годы не так уж сильно волнуют. Черт с различиями, когда в нашей практике мы часто - и тут, и там - занимаемся чепухой и враками."

"... Важно для меня отчетливо сказать, чем я обязан Юрию Николаевичу //Тынянову//. Думаю, без памяти о его дружбе я бы и "Гамлета" поставил по-иному и, разумеется, хуже."

//кинооператору Грицюсу// "Гордитесь: в один месяц показали англичанам Шекспира и испанцам - Сервантеса."

"Эренбурги прислали очень точную телеграмму: "Желаем счастья, здоровья, терпения". На отдыхе последнее крайне необходимо."

"... Это единственный вид исследовательской работы, который я признаю и уважаю: за каждым рассказанным фактом - сотни, а может быть, и тысячи просмотренных материалов. Иначе говоря, показ материала, а не концепция (чему грош цена)."

"Вы так увлеклись тем, о чем пишете, что стали писать и о себе, вернее, стали писать "собой". Мораль: и исследователь - человек. Только тогда его исследования имеет смысл читать."

"Книга отлично написана. Живо, образно, все видно, нет педантизма, наукообразия. Видно, что исследователь так легко чувствует себя в материале, что и нет нужды его показывать с глубокомысленным видом."

"Наши представления о "схожести с жизнью" меняются. Ведь и Гюго считал, что его пьесы приближаются к натуре."

"В искусстве побеждает время, то, что тесно связано со своим временем."

"Недавно был в Японии. Впечатления оказались настолько сильными, что теперь о многом в искусстве думаю по-другому. Страна, где нет границ между жизнью и искусством..."

"... Каждый из нас знает, что такое сроки в кино, что такое: один год - один фильм."

"Я ненавижу поиски и пробы артистов: запутываешься и перестаешь понимать собственный замысел."

"Раскрываешь книгу. Сам по себе факт - открывающийся на странице - тебе известен. Иногда даже общеизвестен. Но лишь сам по себе. Вы ставите его в связь со множеством других. И появляется след - естественно, не выдуманного героя, а авторской, исследовательской мысли."

//Лир// "Все оказалось так трудно, и уже появлялись мрачные мысли: черт попутал меня ввязаться в это дело, где что ни мысль, то гвоздь загоняется в мозг."

"Все трудно - когда дело касается искусства. Нет ни "более важного", ни "самого главного", ни "основной задачи". Есть: автор и то, что у него за душой."

"Мне особенно приятно написать вам, что после долгих (почти годовых!) поисков мы остановились на Лире - Юри Ярвете. Откровенно говоря и не для комплимента: у меня какое-то особое отношение к Эстонии. Здесь - в работе над "Гамлетом" я нашел такое доброе, благородное и глубоко человеческое отношение к своей работ, кажется, у всех - от Антса Лаутера, исполнявшего маленькую роль священника (попав в катастрофу, он первым делом в больнице спросил: не подвел ли он нас...), до придворных дам, снимавшихся при диком ветре в открытых туалетах и, когда мы их спросили, не простудятся ли они, сказавших: но ведь это нужно для сцены..."

"Снимаем пока на тройку. Осилить природу для этой трагедии непросто. Это не однозначный Эльсинор. Как и все в "Лире", мир его бесконечно разнообразен: есть и нормальный фермерский огород, и вселенная; есть и мертвая кремнистая почва, и поле диких цветов. Хочется ухватить именно эту неоднородность, переменчивость природы - то дружелюбной к человеку, то ненавидящей его. Здесь кое-что есть. Но это кое-что мы пока снимаем кое-как."

"Фильм, видимо, мог бы получиться, но, увы, у меня нет воли, умения требовать, скандалить, заставлять, а это - главные свойства нашей профессии."

"В заявке, которую я прочитал, с необыкновенным тактом и добросовестностью подобраны отрывки из разных моих статей. Я не могу не быть признательным тому, кто все это разыскал и привел в порядок. Но не могу и не чувствовать себя заранее полудурком, который будет ходить по телеэкрану и сам себя цитировать. Когда что-то закончено и напечатано, уже нельзя опять сказать это же вслух. Стыдно."

"В заявке ничего от мысли режиссера нет. Слухи о нем (из ВГИКа) вялые: мало чем себя во время учебы проявил. Что же касается "учеников Кармена", то на курсе он бывал два дня в году."

"На моем веку меня не раз поливали помоями, но бывало что и хвалили. В первом случае я не думал о петле, во втором не плясал от радости. Иное дело - хорошая память. Это что-то совсем иное, важное. Ничем я теперь так не дорожу, как памятью."

"... На других он попросту не смотрит или же смотрит на них невидящими - сквозь катаракту ложных представлений - глазами."

"Характер у меня гнусный: наговорить неприятностей тем, кто имел неприятность в старину у меня учиться."

"Нет "комедийных", "приключенческих" и пр. лент. А есть человек, автор, с которым интересно встретиться, потому что он человек особенный, на других не похожий, и что-то такое чувствует про жизнь и время, в котором ты живешь, людей, которые тебя окружают, что и ты вроде как бы чувствуешь. Но выразил это он. И тебе сразу радостно, что через пространство (а иногда и через время) нашел близкого человека."

"Мне прежде всего понравился тон. Почему? Потому что я сам знаю, и когда выступаю, и когда пишу, - как трудно начать разговор спокойно. А только спокойствие дает возможность не оценить (чему вера небольшая), а показать явление. Для меня главное теперь это: показать явления, характеры, связи с наибольшей полнотой. Тут возникает зловещий вопрос: что же это - так называемая "объективность", отсутствие позиции и пр., и пр., и пр.? Уверен в том, что и позиция, и активность отношения возникают только в этом: полноте показа."

"Лир" движется к завершению. Вернее, о конце еще говорить трудно, но он где-то, вдали стал маячить. А может быть, это показалось мне оттого, что приезжал Шостакович и начал писать музыку. На это у меня старинный рефлекс: дело идет к финалу."

"Я уверен в том, что все мы, по сути дела, снимаем и переснимаем в течение всей жизни какой-то один "свой" фильм. Иное дело, что приходится отвлекаться другими работами, что часто ровно ничего не получается, но все равно "свой" фильм снимается: в голове сквозь разные работы, на бумаге, просто в разговоре, но живет, дышит, продолжается какое-то свое, старинное, еще с детства начавшееся движение."

"Видимо здесь //в Кисловодске// мы пробудем до 10/1. Я наслаждаюсь тем, что в комнате передо мной - пустая белая стена. Оказалось, что именно это мне до зарезу нужно."

"Эйзенштейн - человек, который, как и каждый человек, прожил только одну жизнь. Эйзенштейн - художник, у которого было (уже было) несколько жизней, и будут - я в этом уверен - еще и еще новые рождения, новые жизни. В чем причина этого непрерывного обновления его искусства, его теоретических работ? Он был художником революции - эпохи обновления всех укладов, всех понятий: зародыши нового, начала всего того, что еще будет развиваться во многих областях культуры, - заключены во всем, что он делал."

"Искажая, калеча и т.п. Шекспира, я отлично понял главную сложность переноса поэтических сочинений на экран. Вместо плотности ткани стихов, нужна плотность зрительного движения. И, увы, выходит это не часто."

//Райкину// "Если люди хотят узнать, какие они, - пусть идут на ваши спектакли."

"Думаю, что у фильмов, как у людей, есть своя судьба: рано или поздно, если работа чего-нибудь стоит, - ее посмотрят. Главное, не заниматься "проталкиванием" - тут только проигрыш, все равно пользы не будет (как убедить людей, которым на это дело наплевать, что плевать нельзя?)."

"Мы не всегда понимаем, что поле культуры огромно и на нем идут бои. Отвоеванная "высотка" и здесь важна."

"Снимаешь фильм - не выходит как хочется, тогда пробуешь нечто вроде этого, но лучше, изложить на бумаге - и вновь никак не ухватить движение мысли, не свести концы с концами. Может быть, их сводить не нужно?.."

"Хочется хоть что-то понять в той странной области, которую называют искусством и которая скорее напоминает забор, о котором говорится в "Ревизоре": стоит поставить забор или памятник, и каждый тащит к нему свой мусор. Все совсем запутано, но в какой-то момент становится простым. Горе в том, что до этого момента обычно никто не добирается."

"Я плохой зритель постановок, где в основе находится сочинение автора, которого я много лет люблю. Все кажется мне "непохожим". И вина часто - моя: я вижу все (потому что многое в этом для меня "свое") иначе и не узнаю."

"Со своими артистами Брук поставил "Прометея", играли в Иране. В спектакль входил, как часть постановки, восход солнца. Иранцы, по слухам, ничего не поняли."

//"Госпиталь МЭШ// "Новое в области комедии: веселые розыгрыши, место действия - операционная. Естественно, все прогрессивное, протестующее, антивоенное. Режисер Роберт Альтман - отличный, артисты превосходные, но я больше закрывал глаза: уж больно часто режут, ковыряются в кишках, в мозгу и т.п. Не помогало: приходилось затыкать и уши: пилили ногу."

"О "Калькутте". Спектакль идет уже несколько лет. Все голые. Тут не без обмана. Изображают разные способы любви, но поскольку я сидел вблизи, то могу свидетельствовать, что ничего не осуществлялось; Станиславский был бы вне себя."

"Костюмные" фильмы я ненавижу. В "Лире" радовался, когда все переходило на лохмотья."

"Вчера по телевизору показывали"Дон Кихота". Я не люблю смотреть этим способом свои фильмы. Да и вообще не очень-то люблю смотреть старые работы. Много людей на экране, которых уже нет в живых. Но в этом случае мне не захотелось уйти из комнаты до конца. И причиной этого была ваша музыка. Я и прежде любил ее, а теперь - прошло уже много лет - она показалась мне еще лучшей. Есть под всем такая скорбь и ощущение глубокой печали этого зова, по которому человек отправляется не то дурака валять, не то на Голгофу."

"Шостакович рассказывал мне, что встретил одного старого друга: "Ну, как живете?" - "Плохо". - "Почему?" - "Нет сверстников".

"Как важно вспомнить не свое прошлое (что в нем?), а тепло тех, кто был рядом."

"Автор, про кого бы он ни писал, неизменно пишет о себе."

"Как хорошо, когда появляются книги, стихи, сценарии, - и все мы опять становимся людьми, и нет нам дела, как цены на рынке, и почем сегодня семечки."

---

Фотки из твиттера.

---

Павел Корнев "Ренегат". Фэнтези-детектив. Очень интересно...
Сюжет: условное позднее средневековье (уже появилось огнестрельное оружие), условно-европейский мир, раздираемый противоборством крупных аристократов с королевской властью, различными общественными институтами и с себе подобными, а также религиозными войнами... Причем вопросы веры здесь носят далеко не абстрактный характер - в мире реально присутствует магия, использующая различные манипуляции с небесным эфиром, вполне реально и наличие адских сил (здесь Запределье и его князья), которые постоянно стремятся прорвать ткань реальности и пробиться в человеческий мир в охоте за душами - в такой обстановке вера действительно защищает и исцеляет...
Филипп Олеандр вон Черен является... ну, в некотором роде, можно сказать, инквизитором... То есть, проводит расследования и тайные операции, выявляет и пресекает различные злодеяния и преступления, связанные с магией, в том числе - запретной, от имени одной из могущественных служб безопасности. Их тут много - есть королевская, есть церковная... Филипп относится к университетской. Университеты здесь имеют большой вес, поскольку изучают магию. Филипп некогда тоже обучался в университете, но роковой случай привел к тому, что он получил тяжелые магические повреждения и сейчас официально считается лишенным магии. Тут дело тонкое - на самом деле какие-то крохи от прежнего дара у Филиппа остались, и он может кое-как ими пользоваться, но не спешит известить об этом всех подряд. Филипп и прежде не отличался открытым и дружелюбным нравом, а после происшедшей трагедии, в которой к тому же погиб его брат-близнец, находится все время настороже и подозревает всех вокруг. История начинается с того, что Филипп получает от своего начальства очередное задание - в некоем университетском городе в провинции произошел подозрительный случай с преподавателем университета, племянником местного архиепископа, тот заподозрил происки чернокнижников и обратился за помощью... И вот Филипп со своей личной командой головорезов направляется на место, собираясь по легенде изображать нового преподавателя и негласно проводить тайное расследование. При этом на Филиппа с одной стороны давит архиепископ, опасающийся за жизнь племянника, с другой стороны против него определенно действует какой-то загадочный и могущественный враг, тут же опасно всплывают тайны прошлого... Мало этого, еще и неподалеку происходят странные маневры смежников, куда Филиппа угораздило нечаянно вляпаться - он и рад не иметь ко всему этому никакого отношения, но коллеги смотрят на него с подозрением и явно строят какие-то планы...
Начало книги далось мне как-то тяжело... Несколько раз пробовала подступиться, и все как-то срывалось... Все Филипп путешествует да путешествует, все какие-то нудные описания ненастной погоды и религиозно-политических диспутов... А поскольку это чисто первые страницы, и мне все равно ничего не известно ни о мире, ни о действующих лицах, то все это звучало натуральной тягомотной белибердой. Но потом я таки продралась через это все до того момента, когда начали происходить какие-то события - ну, классика жанра, нападение разбойников на путников... Но стало уже куда живее. Потом, когда началось разбирательство и выяснилось, что это жжжж неспроста - и вовсе все пошло бодро и зажигательно. Ну, а когда Филипп приступил к своему непосредственному заданию - то и вообще замечательно... Мой любимый темп - когда не в силах оторваться от книги. Опять же ГГ тут себя интересно проявил в преподавательской деятельности - помнится, я еще при чтении цикла про Льда выражала желание, чтобы автор как-нибудь более подробно раскрыл его учебно-преподавательские труды. Ну, тут хоть и не Лед, но автор определенно кое-что раскрыл. По части преподавания.
Еще здесь интересная и продуманная система магии, которая много и активно используется и в развитии сюжета, и в проводимом расследовании. Я такие вещи всегда очень люблю!
Ну, конечно, не обошлось и без штампов - но это уже настолько общие и привычные штампы... что, видимо, авторы считают, что они в законе должны им следовать... Это, к примеру, и "роковое прошлое" ГГ, которое его преследует и тесно переплетается с текущим расследованием, и лично мне уже до судорог надоевший момент, когда в ходе расследования жестоких и таинственных преступлений какой-нибудь персонаж с таинственным видом говорит, что "у меня появились кое-какие подозрения, но я пока об этом ничего не скажу, мне надо сначала все проверить", а потом его, конечно, тоже жестоко и таинственно убивают, и все стоят над трупом и ломают голову, что имел в виду покойный... Невыносимый маразм. Но почему-то считается каноном в детективах.
Но по-любому, книжка получилась бодрой и энергичной, я порадовалась за автора, а то вот предыдущая про РПГ как-то того... в смысле, не того. Ну, вы поняли. Не особо впечатляет. А тут еще обещано объемное продолжение... Ждем!

@темы: Книги

---

Вчера все, кому не лень, постили стихи про соборы. Ну, все побежали я тоже свои любимые помещу.



Возьмите Собор
И приделайте к нему несколько мачт,
Бушприт, ванты и реи,
Возьмите Собор,
Вздымающийся в небо, с широким чревом,
Собор, над которым нужно только протянуть широкие паруса,
Возьмите Собор,
Пикардийский или фламандский,
Который священники, лишенные звезды могут только продать,
И лишить его каменные стены последней святости.
И тяните его через луга,
Туда, где бьется морской прибой,
Смеясь, поднимайте паруса,
И отправляйтесь в Англию.


Англия прекрасна,
Если смотреть на нее с вершины собора,
Даже если дождь как чай будет заливать
Тоскливый порт
И можно достичь корнуэльских берегов,
Когда день только начинает зарождаться,
И тогда плыть между нежностью,
Между нежностью и любовью.

Возьмите один Собор,
И приделайте к нему несколько мачт,
Бушприт, ванты и реи,
Но не просыпайтесь,
Разверните все паруса наружу,
И "Свистать всех наверх!" -
Охотится на кашалотов,
Которые приведут нас к Акорам,
Потом - Мадера и ее дочери,
Канарские острова и океан,
Который со смехом отправит вас
До самых Антильских островов,
Возьмите собор,
Поднимите все флаги,
И пусть запоют паруса,
Только не просыпайтесь.

Как, черт возьми, прекрасны Антилы!
Они хрустят у вас на зубах,
Вы бы переночевали на них,
Но уезжайте заранее,
Потому что звонят колокола,
Ваш собор на всех парусах,
Проходит через канал,
Через Панамский канал
Возьмите собор,
Пикардийский или из Артуа,
Поезжайте собирать звезды,
Но только не просыпайтесь.

И вот, Тихий океан!
Большие волны набегают от ветра,
Они мурлыкают свою музыку
Прямо до островов, тех что впереди,
Где хотят, чтобы вы отрешились,
Чтобы вы растворились
Между цветами и цветами,
Возьмите собор,
Поднимите все флаги,
И пусть поют паруса,
Только не просыпайтесь.
Возьмите собор,
Пикардийский или из Артуа,
Поезжайте ловить в море звезды,
Только не просыпайтесь.
Этот каменный собор,
Тяните его через лес,
Прямо до самого моря,
Только не просыпайтесь
Только не просыпайтесь

(не нашла нормальный литературный перевод, так что это мой примерный вариант совместно с интернетовскими фанатами, которые терзали гугл-переводчик )

---

Офигеть... Пока я слушала ролики Пугачевой и проникалась светлой грустью... выглядываю в фленты, а там - Нотр-Дам горит, фотки, ролики...
И прямо все везде пишут в таком роде, что капец, звиздец, все кончено, гипс снимают, мы все умрем и т.д.
Я прямо в растерянности...
Товарищи! предлагаю прекратить панику и успокоиться. Печально, конечно, но - на дворе третье тысячелетие! потушат, восстановят. Отреставрируют.
Вон Храм Христа Спасителя вообще снесли и сделали бассейн. А потом бассейн снесли и сделали обратно Храм Христа Спасителя.
А тут вообще - в центре Европы и одна из главных достопримечательностей. Сделают все.

---

О, чуть не забыла! Сегодня же Пугачевой 70 лет!
И пусть это сейчас дико и никто не поймет, и пусть сейчас Пугачева страшная, как я не знаю что, но - это же любимая певица моего детства! У меня были все пластинки! и заиграны. Я помню, какое было счастье - концерт Пугачевой по телевизору! Если кто помнит - это был редчайший случай. Чтобы целый сольный концерт... Так-то давали только отдельными номерами...
Собственно говоря, это трагедия, да. Потому что в СССР она была... прекрасна. А после - ну, все и так знают.

Просто вспомню свои любимые песни.



































Ну и, напоследок, песня, которая и тогда звучала жутко и пронзительно...

Куда уходит детство... Куда ушел СССР...

---

Чисто для иллюстрации - какие страдания мне приходится переносить на озоне.

Вот это у них набор такой...



К счастью, он стоит 7000 рублей.

Прикол от китайских товарищей. Пара стеклянных кружек, а когда в них наливаешь чай...


(слабым голосом) милые чашечки... яркие... я просто люблю кружки с яркой расцветкой...

---

Вот можно было до мельтешения в глазах метаться с одной странички на другую, пытаясь понять, являются ли две книги разными, или одна "исправленная и дополненная", сравнивать годы издания, количество страниц и формат...
... когда в заголовках прямо написано для особо одаренных - на одной про Индийский океан, а на другой про Тихий. Индийский океан - это не Тихий, Тихий - не Индийский. О боже мой.

Да, я заглянула на озон и внезапно меня пробило на старые советские географические книги. Я даже не могу ничего сказать по этому поводу.
За 50-60 лет поди наука шагнула... далеко вперед... и везде все исследовано вдоль и поперек куда сильнее и подробнее...
С другой стороны, я до сих пор люблю время от времени перечитывать книжки Сахарнова.

---

С днем рожденья!

Дарьяж, поздравляю с днем рожденья!


Всего самого лучшего!

---

(заглядывая в новинки недели на фантлабе)
Прикиньте - Метельского переиздают омнибусом! Первые три книги. Обратите внимание, кто пропустил и не может найти...
Но тревожит, что издает Аст. Что ли Метельский перебирается в эксмо? Это как бы пугает...

---

В лучших фотках недели The Week - видимо, в честь дня космонавтики куча фоток из России. Мне вот эта больше всего понравилась - рабочие в Москве чистят монумент.



Ну и, в тему статуй и памятников - тоже выразительно. В Париже спускают статую с Нотр-Дама.

---

Карина Демина "Внучка Берендеева в чародейской академии". Фэнтези. Warning! стилизовано под славянское, поэтому весь текст написан таким нарочитым... как бы старославянским и простонародно-сельским языком. Я, в общем, быстро втянулась, но понимаю, что кого-то такое может и бесить.
Сюжет: условное средневековье и условное Росское княжество. Девушка Зослава - Зося - сиротка... в смысле, почти вся семья у нее погибла в ходе последней, недавно окончившейся войны со степняками-азарами. Дед, родители... осталась только одна престарелая бабка. Зося счастливо и спокойно проживает в своей родной деревеньке Барсуки, которая расположена где-то в глухомани. Одна забота - девица уж заневестилась, замуж страшно хочется... а с женихами в Барсуках небогато. То есть, Зося не привередлива и согласна пойти за кого угодно, но у бабки имеются амбиции и мечтания касательно своей любимой внучки, что она достойна лучшей доли! Бабке встряло в голову, что внучка должна отправиться в столицу и поступить на учебу в магическую Акадэмию. А чтобы Зося не сопротивлялась, бабка ей внушила, что там-то женихов гораздо больше! И вот Зося прибывает в Академию... и даже умудряется туда поступить, хотя приемная комиссия отнюдь не бьется в экстазе. Но вот только красна девица не ожидала никак, что учение пойдет с такими трудами, а жизнь в Академии взбудоражится прибытием на учебу самого царевича! А это означает, что все боярские семьи отправят сюда своих дочек - на охоту за царевичем... И этим боярышням до учебы дела нет, а до жестких междусобойных интриг - как раз есть! И пусть бы они между собой и цапались, но ведь от этого и всем вокруг достается! А с царевичем тоже все непросто... Потому что на царскую семью словно мор какой напал, вот и из всех наследников только один остался. А матушка-царица меры приняла обережные - неслыханные. Царевича с малых лет от двора отправила невесть куда. Да еще и окружила его сверстниками, сходными по наружности... и все они воспитываются ровно одинаково и друг от друга не отлучаются. Вот поди сейчас догадайся - который же из них есть царевич...
У меня с автором сложные отношения. Рано или поздно все ее циклы - все, Карл! - становятся для меня непосильными для чтения, и я в них застреваю намертво... Сюжеты интересные, персонажи интересные... Но стиль... Полифония, постоянные флэшбеки и лирические отступления во все стороны, крррасивые описания (без дураков красивые!)... назывательные предложения с обильными многоточиями... И чудовищный депресняк! Ужасно.
Но начинается обычно бодро и славно. Так что эту книжку - первую из цикла - прочитала мгновенно и с большим энтузиазмом... И все мне тут понравилось. И сама ГГ - этакая добрая богатырша (по автору, происходит из Берендеев, которые волшебные медведи-оборотни), и группа царевичей со своей ближней свитой - персонажи яркие, колоритные... И интрига, которая тут завязывается - и вокруг царевича в плане предполагаемой женитьбы, а также в плане вражеских происков - многим сильно охота уничтожить последнего царского наследника и развязать кровавую смуту, и лирическо-романтическая линия - ясное дело, Зося повстречала в Академии добра молодца, который ей сразу пришелся по сердцу, да только с ним так все непросто! Очень интересно.
Но финал уже пошел до того крученый, что мне сразу стало ясно - лафа на исходе! скоро это все станет невыносимым...
(с нетерпением заглянула в начало второй книги - ну да... вот он, излюбленный деминский стиль, красивостей и многоточий навалом, отступлений уже в самом начале куча, юмор исчез... Мда. )
Подумалось - вот тут Зося как-то размышляет (ее вообще часто заносит в мыслях в самом неожиданном направлении! забавно читать ): на кой мне знать, о чем думает курица? как же тогда опосля из ея суп варить? Так почему, мрачно соображаю я, автор по аналогии также себя не спросит - на кой мне расписывать каждого имеющегося персонажа во всех подробностях, как и центральных? как тогда потом историю-то рассказывать? К сожалению, судя по всему, автор свято уверена, что это и есть самый лучший способ рассказывать историю. А читатель пусть сам гребет, как может...
(бодро) ну ничего, когда этот цикл завязнет, я могу перейти к единичным романам!

@темы: Книги

---

Книжный столик

"Были горы Высокой". Воспоминания рабочих тагильских заводов. Революция 1905 года, Первая мировая, Февральская революция.

"Отец, Вася Платоныч, чересчур своих ребят держал строго, и они между собой стали называть его "Дух". "Духами" у нас тут называли полицию."

"Перед смертью Василий Платоныч, как по старинке, благословил все свое имущество двум сыновьям своим: Андрею и Поликарпу. А Федору дал карты. Купил колоду заранее Федьке за то, что играл и овес таскал у него.
- Вот тебе, говорит, карты - пятьдесят два листка. Играй!"

"Один человек знакомый, который служил у него в лакеях, рассказывал, как в тот вечер Демидов забавлялся в саду. Стали для него уху варить на костре. Варят-варяет, а она все не закипает. Тогда Демидов достал из кармана пачку бумажных денег и ну подкладывать их в огонь, чтобы уха скорее вскипела. Вкусная, поди, уха получилась!"

"Случайно раз встретился на плотине с безногим студентом, высланным из Петербурга. Ползал тот на колодках, по колено ног не было. Студент покурить присел. А Борисов шел мимо него. Парень любопытный, остановился, разговорились.
- Кто ты такой?
- Я высланный.
- За что выслан? Как выслан?
Тот объяснил:
- Ты и не знаешь? Студентов, нас, разогнали, а меня вот изувечили. Получил билет такой: нигде больше трех суток не останавливаться. Проходной билет.
Договорились тут, ясно дело. Борисов пригласил его к себе домой, взял извозчика, поехали. Двое суток он у него ночевал, у Борисова. Студент-от прожил, да ушел куда-то, уполз. С тех пор вот Борисов не только перестал проповедовать религию, а проникся духом демократическим. Стал рассказывать товарищам о косвенных налогах, сколько на содержание царской семьи в год тратится. Это вот была первая пропаганда, которую я слышал. Помнится, говорили, что на содержание двора тратится 16 миллионов в год. Сознательные рабочие стали считать себя не за скотину, а за людей. Должен, мол, пользоваться всем тот, кто создал."

"Муж носил прокламации в рудник, в гору, раскидывал их там, агитировал. Проносил он их в подкладке одежи. Я тоже их нашивала. В доме Гущина, где теперь строится большая гостиница, была чайная. Муж скажет, бывало: "Иди вот в чайную. Тебя никто не заметит. Как будто ты с рынка пришла погреться. Посмотри там газету, да и сунь незаметно два-три листочка. Я этак и делала. Ни разу меня с этим не лавливали."

"На мужские собрания мы, женщины, не ходили. У каждой из нас не с кем было ребят оставить. Только когда на дому у тебя собрание, можешь что-нибудь уловить."

"Муж как раз шел к Акинтьеву, а навстречу ему едут с обыском. Он просидел все время обыска у Акинтьева, посылал детей посмотреть, стоят кони полицейские у нашего двора или нет."

"Муж рассказывал, как во время царской коронации он в Москве на Ходынке в охране стоял. Народу там подавили дивно. Реву-то было после. Царь, говорил, дураком дурак. Это только рисуют его таким бравым. Это его бары поддерживают, а то бы он давно сам пропал."

"С наступлением японской войны у Демидова заказов прибавилось. Стали даже пришлых с "волчьими" паспортами на завод принимать."

"Перед 1 мая 1905 года уговорились собраться, провести маевку. Ходили слухи: царя за ноги уже держали, да вырвался, убежал..."

"1 июня был ливень. Несмотря на забастовку, люди вышли спасать рудник. По восемь, по девять часов в воде робили. Я ездил по купцам за мешками, отбирал силой. Мешок с песком положим - держится, вали еще и еще. Рудянка из берегов вышла. Желобья лопнули - и пошло. В шахты-то вода, когда шла, как щепку бревна бросала. Я по хлеб еще ездил, кормить тех, которые робили. В кухне варево все время было. За несколько дней до этого потопа от рабочих была послана делегация в Главное управление демидовских заводов в Петербург. Когда вот они приехали в Питер с требованиями рабочих, в правлении от всяких переговоров отказались, а сказали: "С вами кончено, Медный рудник затоплен." А ведь боле полутора тыщ в горе работало!"

"С дневным поездом в Тагил прибыл вице-губернатор со своей свитой. И когда он подъехал к управлению, к массе рабочих, то стал, как говорится, увещевать ли, укорять ли рабочих. Говорил так любезно: "Братцы, друзья мои, от праздной жизни народ портится." Развалился в экипаже, голову назад откинул, ручкой помахивает. В это время из толпы были выкрики: "То-то, видать, и ты испортился. Шея толще, чем у быка." Сделался небольшой переполох, но кто кричал, доказать не могли, улик не было. А вице-губернатор продолжал уговаривать: "Ведь мы знаем, братцы, друзья мои, что вы не бунтовщики какие-нибудь. Вас вынудила нужда просить прибавки к заработной плате. Вот с вечерним поездом приедет губернатор, вы его встретите по старинному обычаю, с хлебом-солью." Нашлись, конечно, и такие, которые закричали, что нужно это сделать. Которые рабочие имели при себе деньжонки, сделали складчину. Купили серебряное блюдо, заказали в кондитерской Мерцгера хлеб. Избрали представителей для встречи губернатора на станции Тагил. Большинство рабочих из любопытства пошли за представителями посмотреть, как они будут губернатора встречать. И вот только стал поезд останавливаться, подходят они с обнаженными головами, с хлебом-солью к тому вагону, в котором сидел губернатор. А он только ступил ногой на подножку, грозя им пальцем, закричал: "Я вам покажу, мерзавцы, как бастовать!"

"Смотритель мартена Смольников со слезами упрашивал рабочих не бастовать, не останавливать печей, потому что от этого будет большой убыток. Старики сказали: "Нет, печи портить не дадим! Сделаем выплавку, продуем печи и тогда остановим."

"Мастер депо Овчинников выступил против стачки. Все сгрудились. Он стоял перед толпой сухой, высокий, черный и перекошенный. Искривился всем телом и говорит с насмешкой: "Что это вы?" Овчинников стал штрейкбрехером. Один вздумал работать. Прихожу я как-то в депо, а он поползушки на параллель приделывает. Один ворочается, никого больше не было. Этот Овчинников зверски относился к молодежи. Помнится такой случай. Двое подростков работали у паровоза в сильный мороз. Прозябли и забежали в депо погреться. Встали к чугунной печке. Овчинников сзади подкрался к одному из мальчишек, схватил его за руку и прислонил к печке. Одежда на пареньке, вся промасленная мазутом, враз вспыхнула. Если бы не вылили на него там ушат воды, он сгорел бы. Парнишку мы отправили в больницу, а на Овчинникова написали заявление в суд. Дело о нем, однако, замялось. Это было зимой 1905 года. Рабочих Овчинников бить боялся, а над ребятишками измывался как мог. Он был фанатик демидовщины. Умер Овчинников в 1907 году таким образом. Пришел домой, услал своих детишек гулять, закупорил комнату, облился керосином, зажег себя и задохся в дыму."

"Дня за два начали сообщать тем товарищам, которых крепко знали и считали надежными, что вечером с субботы на воскресенье будет массовка. Местом собрания назначили полянку у Шоринской выработки. Там раньше был прииск, золото добывали, а после все поросло ивняком, глушь стала. Место это выбрали потому, что к нему со всех сторон можно подойти незаметно. Сходиться начали, как водится, как будто за грибами, кто за чем. Один старичок, Михаил Афанасьич Шляпников, даже с уздой пошел, будто лошадь в лесу искать. По тропиночкам были расставлены патрули. Тоже кто с корзинкой, кто с палочкой, кто с чем. И похаживали взад-вперед, известно - часовые."

"На третий день после нашей манифестации состоялась черносотенная. С портретами царя, с хоругвями и иконами. Они собрались у Введенской церкви. Потом они все через площадь направились к собору. А от собора мимо завода к Троицкой церкви. Рабочие из механического цеха кричали им: "Сволочи!" А те отвечали: "Мы вам покажем, как "не надо царя".

"Он говорил недолго. Призывал теснее наладить подпольную организацию. Помню, называл царя "Николай Второй и последний." А какой партии был - не знаю."

"Я учился в то время во втором классе. Как сейчас вижу: черноусый дядька "Андрей", машинка небольшая - гектограф - работает на ней он сам. Аршинный ящик с книгами и машинкой этой всегда стоял под кроватью у отца моего, Ивана Порфирьича. Собрания в подполье под домом проводились. Это было в 1905 году, в декабре месяце. Однажды отец работал с обеда, а мать на речку белье полоскать уехала. Дома я один оставался. Выглянул за ворота и увидел полицию у соседа Елесина. Окружили дом и взошли. Я - во двор и заперся кругом. Стал делать яму в снегу за баней. Выкопал яму - давай вытаскивать этот ящик. С трудом выперстил его из избы. И все ж таки схоронил его в яму. Револьвер отцов завернул в полотенце и полез под сенки. Пол у нас в сенях был закованный под гвозди. Только собаке и пролезть, да мне, маленькому. Положил там револьвер. Вылез и стал подметать во дворе. Стучатся в ворота. "Кто тут?" "Мальчик, говорят, открой!" Я им в ответ: "Нет! Мама уехала на речку, дома никого нету. Пускать не велено." В аккурат едет мама с речки. У нее и слезы из глаз покатились, как видит, что у нас под окном полиция. Подъехала к воротам, стучится и подает голос мне: "Сынок, открой!" Я открыл ворота, и они все взошли в дом, обыскивать. Бились они долго, все перерыли-перекидали, на сарае сено поразбросали у нас, а найти ничего не могли. Ни с чем уехали. Отец пришел вечером с работы. Мать ему объясняет: "У нас были с обыском. Все перерыли-перебросали." А он говорит: "Нашли чего? Нет? А кто убрал ящик с книгами и револьвер с полатей?" Мать ему говорит: "Спрашивай у своего варнака. Я на речке была, ничего не знаю."

"Так я со свидания ни с чем и вернулась. Когда мимо тюрьмы ехали, я ревела, не знай как. Пала с саней в снег, и Красиковы потеряли меня. Оглядываются назад - меня нет. А я в снегу лежала без чувств. С тех пор и поседела я. А годов мне было 27."

"По прибытии в Николаевку //тюрьма// меня сразу раздели донага. Старший надзиратель от ненависти заскрипел зубами: "Не носишь креста? Жаль, что не попал раньше к нам, а то бы давно спустили шкуру."

"В арестантские роты политических не сдавали. Боялись, что мы будем агитировать уголовников. Работать нам тоже не разрешали. Сиди без дела, хоть лопни. А нам скучно сидеть, все время работать просимся: дров напилить, поля попахать, кузнечную работу справлять. Нам позволяли только в церковь ходить, а на кой черт нам эта церковь! Утром давали нам кипяток. Хлеба давали два фунта, дели на весь день, как знаешь. Черный, плохой хлеб. Брюхо вздует с него бывало, и все у тебя болит. Сахару к чаю нам нисколь не давали. На обед приносили суп из протухлой рыбы и кашу-мазигу, недоразумение какое-то. Многие болели, многие в могилу ушли. Недаром и поговорка пошла: "Ты, видать, арестантских щей не хлебывал."

"Политических и в кандалах на прогулку важивали, которые даже сами просились, чтобы им на прогулку кандалы надевали. Ведь надзиратели частенько вызовут политического в контору и укокошат его. Скажут потом: "Бежать хотел". А в кандалах уж не побежишь. Сослаться им будет не на что."

"В 1907 году стали сбавлять заработную плату, стали затягивать расчеты. Не рассчитывали людей по три, четыре месяца. Потом стали рассчитывать талонами. Напишут в конторе рудника талон на известную сумму и иди с ним к торгашу, покупай, что угодно. Он выкладывает тебе залежалый товар, зная, что ты все возьмешь. А то бывало и так: встанет в дверях магазина и спрашивает у рабочего: "Что, с талоном поди? Куплю по 20 копеек за рубль. Получай деньги!" Дело сделано, талон продан, деньги получены. Эх, зайти с горя выпить! Вот и пропита вся заработка, а семейство голодуй."

"Под руководством подпольного большевистского кружка основалась касса взаимопомощи, организовалось нелегальное страховое общество от огня и от падежа скота, а перед империалистической войной - больничная касса."

"В 1913 году я поступил в товарищество "Рудокоп" к Александру Никитичу Губину, бывшему секретарю социал-демократической организации, меньшевику. Губин был в этом товариществе смотрителем. Работали мы отрядно. Приходилось зарабливать иногда больше, чем на Медном. Но политически мы шли с Губиным вразрез. Мы с ним все сражались, ему доказывали: "Ты что нас эксплуатируешь? Разве этому ты нас учил?" Это было каждый раз, как несправедливую плату он нам выставлял. Я с ним тоже много шумел. Приходишь к нему на квартиру. Как взойдешь, жена его говорит: "Ну, сейчас будет крик..." Уж как он мне ни объяснял: "Куда вы идете? Пустая ты голова! Буржуазия все-таки должна быть сохранена. Чего мы можем без их, такие пустые головы?"

"Иногда приезжали товарищи из Екатеринбурга. Они так и знали квартиру Копытцева. Один раз даже питерский рабочий недели две жил у Устина. Его везли на суд из Николаевки в поезде. По дороге он выскочил из вагона и отшиб ноги. Раны были на ногах. До Тагила добрался и сразу к Копытцеву. Вот какая тогда была связь у большевиков."

"На Гальянке, да на Ключах одни только разговоры: "Бросить все к черту! Не идти на войну!" А с кулацкой стороны по-другому поговаривали: "Надо разбить Германию!" Это те мужички крепкие, которые сами-то ни в одной войне не были, пуще всего кричали: "До победного конца воевать!" А горняки, что японскую войну испытали, - надо ли им было так говорить?"

"Железный рудник работал лихорадочными скачками, обеспечивая сырье для производства снарядов. Власть администрации очень усилилась. Ведь уволенные рабочие сейчас же попадали в солдаты и отправлялись на фронт."

"Приехали в Варшаву. Там нам выдали каждому по 250 штук патронов и на тысячу человек только 250 винтовок. Прибыли на фронт в 27-й Витебский полк. Выдали старые винтовки, как палки. Полны песку - насилу мы открыли затворы. Кое-как немного прочистили. Во всем полку был один пулемет и тот без ленты патронов. А германцы засыпали наш полк шрапнелью и резали пулеметами."

"Сильный был бой. На восьмые сутки противник отступил от Львова. Нашей дивизии дали семь суток отдыху. Два дня мы варили в котлах белье. Вшей было столь, что не поверишь. Кишмя кишели."

"Нас послали в окопы без ружей. Сказали: "Дожидайтесь, когда кого-нибудь убьют или ранят из передней цепи. Тогда подбирайте винтовки и ложитесь на их место."

"Германец сделал канонаду. Ох, и канонада! Никогда он так не бил по нам. Ясный день был, а стал точно вечер темный. Тут и снаряды рвутся, тут и песок летит, и сено и солома горят, вся деревня горит. И простые снаряды, и зажигательные летят. Крик, вой. Вот тут-то нам жара была. Осталось нас 13 человек от всего полка."

"Слышали мы, что царя Николая свергли. Сюда, в Тагил, телеграмма, видно, пришла. Уж как мы себя тут на высоте почувствовали! На каланчах зазвонили в колокола: "Давай сход!"

"Сколько демонстраций, митингов было! Выступали тут и кадеты, и меньшевики, и кулаки, и рабочие. Как будто об одном говорили, но выходило как-то по-разному. Плотников - кадет, адвокат - на дороге вдруг остановит всех, заорет: "Товарищи! Да здравствует Временное правительство!" Дамочки визжат: "Ура-а-а!.."

"В 1917 году работали в Тагиле: Нижне-Тагильский металлургический завод, Выйский завод, Железный и Медный рудники и ряд мелких полукустарных предприятий. Все они трудились "на оборону". Работало на них очень много таких людей, которые раньше-то в заводы и не заглядывали. Эти люди сделались рабочими для того, чтобы получить отсрочку по призыву на войну. Это были богатые кустари, кулаки, торговцы и прочая шантрапа. Робили они во время войны спокойно, подходяще зарабливали. Поэтому они все были настроены оборончески. Их всячески разжигали на воинственный лад меньшевики и эсеры."

"Положение, брат, было - хуже некуда. Выписки жалованья затягивались. Промтовары неизвестно куда девались. Продовольственные управы работали никуда не годно."

---

(лазая в ЖЖ) стихо, изысканное Прилепиным.

Бог говорит Гагарину: Юра, теперь ты в курсе:
нет никакого разложения с гнилостным вкусом,
нет внутри человека угасания никакого,
а только мороженое на площади на руках у папы,
запах травы да горячей железной подковы,
березовые сережки, еловые лапы,
только вот это мы носим в себе, Юра,
видишь, я по небу рассыпал красные звезды,
швырнул на небо от Калининграда и до Амура,
исключительно для радости, Юра,
ты же всегда понимал, как все это просто.
Мы с тобой, Юра, потому-то здесь и болтаем
о том, что спрятано у человека внутри.
Никакого секрета у этого, никаких подковерных тайн,
прямо как вернешься – так всем сразу и говори,
что не смерть, а яблонев цвет у человека в дыхании,
что человек – это дух небесный, а не шакалий,
так им и рассказывай, Юра, а про меня не надо.
И еще, когда будешь падать –
не бойся падать.
(с) Анна Долгарева

---

C днем космонавтики!

---

(заглядывая на лабиринт) Васильев и Демченко уже в предзаказе! Демченко на 20 апреля, Васильев аж на 27.
Ну, я так сразу и почувствовала, что еще очень хорошо будет, если книжка доберется до майских праздников...

---

В ЖЖ постили группу. А прикольно. Музыка красивая.

---

Привет!

Aerdin, приветствую!

---

Читаю Берендееву внучку.
Полкниги! Ой, я не могу... Полкниги - и у автора засвербело. И автора понесло в ту степь... В буквальном смысле. Начались подробнейшие лирические флэшбеки о степняках.
Когда автор придумала для своей героини магический дар - она, видите ли, посмотрев человеку в глаза, может увидеть всю его жизнь - я сдуру ничего дурного не заподозрила. Оказывается, это была подстава! Сейчас, если автору пожелается - а пожелается наверняка - можно будет то и дело срываться во всякие флэшбеки и отступления, на основании того, что ГГ случайно кому-то заглянула в глаза.
В общем, классика жанра - третий стражник в пятом ряду... И его пуговицы, и его шнурки на ботинках, и его тяжелое детство, и несчастная первая любовь. Зачем прямо двигаться по сюжетной линии, это для слабаков!!

---

Книжный столик

Из польских документов по восстанию Хмельницкого. 1648 год.

"Казаки должны выдать в руки милостивых панов комиссаров вожаков простого крестьянства, которые, подняв бунт, совершали преступления, чтобы для примера подвергнуть их в Варшаве кровавым наказаниям."

"Паны комиссары должны составить реестр определенного количества казаков. Никто из простонародья не должен сметь присваивать себе казацкое звание сверх этого количества. А против тех, которые решились бы на это, казаки должны сами выступать и их уничтожать."

"Пан Вишневецкий своей жестокостью по отношению к нашим братьям в Немирове и Погребищах, которым он приказал высверлить сверлами глаза, толкнул меня на это. Максим Кривонос"

"Какой визг, какой грохот, какой крик, какой плач стоял там, когда утром стало известно, что казацкие полки ворвались в город, уничтожая остатки разгромленной обороны, а мы не можем защищаться, и не от кого ждать спасения."

"До того непреклонный был холоп, что чем больше его мучили, тем меньше говорил, и просто, сжавши зубы, молчал, за что был посажен на кол."

"По милости божьей, с радостью возвращаются все разъезды. Вырезали под Острогом множество крестьян и привели 24 пленных. Спасибо им за это."

"Паны региментари с некоторыми их полковниками поехали в город, для тех мест достаточно украшенный и укрепленный. Мы нашли в нем большое опустошение и множество пустых домов. Сначала князь зашел в доминиканский костел, который сильно разграблен; не только алтари, но и могилы не были пощажены: все могилы мы нашли открытыми, а гробы разбитыми. Затем осмотрели другие опустошенные костелы, видно также множество пустых домов. В некоторых городских колодцах вместо воды видны трупы. Татарин не мог никогда по отношению к нам свирепствовать больше, чем этот неприятель."

"Переданы два пленных в оружейную часть для обыкновенного допроса, во время которого один из пленных, неизвестно каким образом, на глазах многочисленной охраны, бежал. Было подстроено так, что якобы группа неприятельских всадников наступала, был поднят крик, палач и инквизиторы бросились наутек, охрана за ними. Второй пленный освободил того, который был привязан к крюкам, и оба бежали."

"В течение нескольких недель уполномоченные Речи Посполитой ничего не делали в лагере, а только спорили о своем первенстве. Так как было семь воевод, пять каштелянов, шестнадцать старост, то тратили они попусту время, не соглашаясь соединенными силами ударить на казаков."

"Около часу ночи казаки, получив известие о том, что прибыла татарская орда численностью до 30 тысяч человек, подняли в лагере большой крик и в течение почти трех часов стреляли. Слыша это, в нашем лагере поняли так, что казаки сами между собой подрались, а о татарах ничего не знали. И хотя им князь Иеремия, доставший хорошего языка, сказал, что татары уже прибыли, они никак ему не верили."

"Собралось войско на поле в большом беспорядке, ибо каждый панок хотел быть гетманом и не становился там, где ему приказано, а только там, где ему понравилось."

"Военачальники, увидев наступление противника, увели с поля войско и, оставив лагерь с возчиками и слугами, бесстыдно бежали, ибо они научились, что под спасением родины ничего другого подразумевать не следует, как только хорошее бегство, тем более, что они узнали о татарах, и были охвачены страхом. Видя такое бегство, татары и казаки подумали, что наши совершают какой-то стратегический маневр или же отводят войско, чтобы позже побить их на добыче, и в течение целых двух часов не переходили в атаку. Однако, видя, что хоругви уходят далеко и разъединяются в беспорядке, с криком ворвались в лагерь. Там они захватили все имущество, применяя насилие к тем, которые оборонялись. Того, кто бежал, они не преследовали, так что потери в людях небольшие. Однако урона в снаряжении и имуществе у нас на 7 миллионов, а позора - на тысячу миллионов, ибо при хорошем управлении и богобоязненных военачальниках несомненно могла быть счастливая победа."

"Ибо, кто бога боится, тому и счастье, и победа."

"... Автор донесения поклялся на этом, ибо дважды подстреленный, писал этот дневник не краской и не чернилами, а кровью своей."

"Остановившись в прошлое воскресенье на расстоянии одной мили от Константинова, где заперлись 12 тысяч казаков, мы после проведенного совещания послали разъезд в несколько сотен всадников для захвата языка."

"Войска противника превосходили силою, но, по милости божьей, не духом."

"Хотя пан воевода брацлавский обнадеживал насчет переговоров и мира и обещал между войсками посредничать, но не знаю, будут ли его слушать, чувствуя себя сильными."

"Хлеб и пиво очень дорогие, потому что как наши, так и казаки портят мельницы, извлекают из них железо, так что хлеб в лагерь возили из самого Грубешова и Красностава."

"В лагере никакой дисциплины, никакого авторитета вождей. Ночью после пароля стреляли, кричали и никого за это не порицали, ибо одинаковый страх охватил всех, так что не было совершенно никакого порядка."

"Только когда противник уже вышел в поле, в нашем лагере начали трубить тревогу, с которой никто не считался, ибо часто до этого трубили, хотя не было никакой опасности."

"Пан воевода сандомирский выехал из Львова неизвестно куда, и тот, кто нашел бы его, и сдал бы в ризницу, получил бы хорошее вознаграждение."

"Наши неделей раньше пришли и зажали Хмельницкого не сплошными таборами, а где окопами, где стражей, где пушками, как какому полковнику захотелось. Несколько дней, не меньше четырех, ничего не делали, только удачно на нашей стороне гарцевали и строили у врага на глазах все войско грозное, пышное, нарядное, чтобы неприятеля величием и испугом привести в покорность. Уже в понедельник на заре предполагалось дать залп из ста пушек и штурмовать таборы и этот курятник, но какое-то несчастливое изменение, или промедление, или раздор позавидовали нашему счастью. Тогда-то во вторник, к заходу солнца, пришли татары. Когда Хмельницкий их увидел, он приказал ударить из своих пушек на радостях. И наши ужасно перепугались, когда в лагере раздался грохот пушек и страшные возгласы: "Татары".

"В четверг бегут наши во все стороны, утомленные, измученные, одни ведя с собой коней, другие пешком; бегут преимущественно на Львов. А неприятель, верю, целый день только смотрел и удивлялся столь многим трупам и пожиткам, которые ему подарили без труда, без крови, почти без битвы наши грехи и его ужасное счастье."

"Господь Бог, благодаря исключительному счастью, передал нам в руки Константинов, вследствие того, что казаки ночью его оставили."

"... Таким образом, я не являюсь виновником ни преждевременного замешательства, ни упразднения комиссии, ни продвижения лагеря дальше Константинова, ни ведения войск без строя и без дела, ни отхода, - а всего этого хотели судьбы отчизны. Проклятое честолюбие позорно подвело, так как каждый воин хотел быть ротмистром, ротмистр - полковником, а полковник - гетманом. Исчезло положенное вождям послушание. Наполнился лагерь наш ненужной спесью, нагрузили возы плачем разоренных подданных. Эти-то причины вызвали наше несчастье, а не я, который остаюсь благожелательный брат и послушный слуга."

"Какой-то тяжелый и фатальный год постиг нашу отчизну. Начиная с первых ее поражений и до теперешних, мы обречены переносить это несчастье. Не могу понять, случилось ли это в результате божьего гнева или же какой-то непредусмотренности."

"Утверждали, что татары осадили Львов. Это вполне вероятно, ибо до сих пор нет почты, время прибытия которой миновало."

"Сегодняшней ночью, с субботы на воскресенье, сгорело восемь домов против церкви, за еврейской улицей. Мы все набрались страха, предполагая, что это сделали казаки или татары. Между тем говорят, что этот поджог совершили пехотинцы пана Венгера, затопив печь. После написания этого письма были получены сведения о том, что львовские мещане сами сожгли предместья, вероятно, с целью более удобной обороны."

"Когда настало правление пана Хмельницкого, наши служащие рассеялись, кто где мог, а последнее имение наше этот неприятель захватил, и наши гнезда, видно, к настоящему времени, уже превратились в прах."

"Что дальше произошло на этих днях после моего выхода из Люблина - ничего не знаю: известия редко доходят, ибо все уже бежали. Слышал только, что неприятель три раза штурмовал сокальский монастырь без всяких результатов и должен был по милости божьей без малейшего успеха отступить. Там, слышно, заперлось едва сто человек. Если бы так всюду охраняли крепости и не оставляли их, как нечестивые паны побросали все без защиты, не таковы были бы последствия продвижения неприятеля и захвата территории. Но поскольку всюду ожидают его с открытыми воротами, то он получает безо всякого труда, что ему приготовила слепая фортуна."

"Теперь мы почти безоружные застигнуты неожиданными происшествиями. Ибо такая значительная победа мятежников, одержанная не без позора для войска, подняла дух всей русской черни и не только в королевстве, но и в великом княжестве Литовском."

"В этом столь тяжелом, жестоком и опасном для нашей отчизны положении мы считаем быстрое избрание короля единственным и лучшим способом спасения отчизны."