Читательский дневник

В.Перуанская. Зимние каникулы.
"На фабрике производился профилактический осмотр и ремонт оборудования. Лида мероприятие это затеяла, она им и руководит, естественно. Руководить она умеет, чего уж там. Этому нельзя научиться - так разговаривать с людьми, чтобы они тебя беспрекословно слушались, боялись и при этом еще терпели. Умение руководить должно быть заложено в крови. У Лиды заложено. Без Дорошенко мог погибнуть талант.
- Позови-ка Григорьева, - приказывала тем временем Лида собеседнику. И после паузы: - Ты меня слышал? По-моему, ясно сказала.
Она пододвинула к себе стул и села ждать, когда разыщут для нее Григорьева.
Что там ни говори, а она молодец. Труженица. У других суббота, воскресенье, а у нее Бобров, Григорьев, оборудование, планы, новая техника... Что с того, что не будь Дорошенко, вряд ли кому пришло бы в голову назначить именно Лиду? Здесь - Лида, в другом месте - Петр Петрович или Иван Васильевич, кому-то друг, кому-то знакомый, а то и родственник. Не бесстрастная же счетная машина выдвигает и переставляет людей? Борис Иванович по себе хорошо знал, не раз чувствовал, как невыгодно, когда нет ни друга, ни товарища, ни дяди какого-нибудь, от которого зависит вовремя о тебе вспомнить, подтолкнуть. Самому, без подмоги, пробиваться куда как трудней..."

П.Корнев. Ревенант.
"- Столько силы, Филипп! - прошептала Марта, когда я подсаживал ее в седло. - Там была чертова прорва силы! Ты даже помыслить не можешь, сколько...
Льдисто-серые глаза ведьмы светились в полумраке двумя огоньками. Я отвернулся. Отступил от лошади, и тогда свет зависшей над городом луны высветил на стене мою искаженную тень - гротескную фигуру, размытую и словно укутанную роем ос.
Святые небеса! Только не сейчас! Я резко мотнул головой и зажмурился, а когда вновь открыл глаза, тень уже пришла в норму."

В.Савенко. Два в одном. Случайные враги.
"Ненавижу свою работу! Я попыталась приладить обратно оторванный рукав. Выглянула в окно: Коеен запихивал в самоходку госпожу Плинию. Бесовка сопротивлялась, била копытами, кривила мордочку.
Запихнув бесовку в самоходку, Коеен помахал мне рукой и знаком попросил разрешений уйти - на углу я заметила открывшийся портал, откуда шагнула его супруга. Я кивнула бывшему охотнику. Мой нянь сменил профессию сразу, как узнал, что мы с сестрами ежедневно воюем с доброй сотней клиентов и клиенток, желающих получить благословение. И совершенно не умеющих читать. По крайней мере условия предоставления услуг, которые пришлось вывесить прямо на фасаде дома. Охотнику у нас понравилось, и он притащил братьев. Теперь у нас работает целая кошачья стая. И коллектив у нас дружный. При необходимости все дружно клиенту помогут уйти."

---

Продолжаю просматривать разные комменты по ученикам Ворона. Вот ведь - я даже и книжку не читала, а все равно уже прониклась и рыдаю вместе со всеми.
Автор во вконтакте написал, что такойфиналяпридумалссамогоначалаипланомерноегоосуществлял - ну, это все авторы говорят.
Он еще написал, что прямо пока еще обдумывал этот свой планомерный финал, услышал песню Мельницы, и его так поразило, что она вот совсем совпадает с тем, что он еще обдумывает, это просто знак свыше, почувствовал он.
По ходу, получается, во всем виновата Мельница. Я даже не удивляюсь.
Песня "Любовь во время зимы" называется.

Скажу ересь - я Мельницу не люблю. Точнее - я ее вообще не воспринимаю. Чувствую себя моральным уродом - всем так нравится, а я даже вне зоны приема. Бессмысленный шум. Назойливая, дерганая музыка. Неприятный крикливый голос. Пафос и красивости без ума и без памяти. Все не мое.
Вот пошла, послушала, пытаясь уловить настроение автора. Ничего вообще не изменилось в плане восприятия. Даже текст улавливала фрагментами. Пришлось поискать в гугле. Меня это бесит - когда вроде поют по-русски, а даже не поймешь, что поют.

Так, ну, наверно, автор имел в виду вот это - "ничего не останется от нас, нам останемся, может быть, только мы". Учитывая финал со всякими ужасами.
Ну отлично, почему тогда не Сплин с "Бонни и Клайд"? По мне, так по духу и смыслу подходит гораздо больше! Это тогда будет моя версия саундтрека.

---

Читательский дневник

Документы по религиозным войнам во Франции.
"Граф де Виллар Антуану де Бурбону, 18 июля 1562г.
Я недавно уведомил вас, государь, что жители Пуатье начали обстреливать крепость и делают это ежедневно. Поскольку я опасаюсь, что находящийся там капитан гарнизона не выполнит своего долга и не будет сопротивляться и стойко держаться, то прошлой ночью я послал туда двадцать кавалеристов, отобранных из моего отряда. Но капитан крепости не захотел их принять, ответив им, что не желает других сил, кроме своих; это окончательно убедило меня, чтобы он хочет, чтобы королевские деньги попали к нему, а не к кому-либо другому, и что у него есть какие-то иные сношения. Узнав об этой злонамеренности и о том, что он не пожелал принять тех, которые могли бы обеспечить ему безопасность, я так разгневался на него, что покорнейше прошу вас, государь, позволить мне самолично расправиться с ним, ибо и раньше и теперь только лишь из-за этого негодяя город и деньги не в моих руках."

Е.Б.Черняк. Судебная петля.
"В начале ноября 1632г. больной Ришелье прибыл в замок Кадайяк. Он принадлежал губернатору Гиени, герцогу д Эпернону (одному из возможных участников заговора, приведшего к убийству Генриха IV). Ришелье сопровождала лишь небольшая группа придворных. Ночь прошла в тревоге, и, быть может, кардинала спасла только уверенность окружающих, что больному до смерти остались считанные дни. Наутро кардинал поспешил уехать в Бордо, но и там он по существу оставался во власти д Эпернона. Д Эпернон решил, если болезнь не унесет Ришелье в могилу, заточить кардинала в неприступном замке Тромпет. Однажды герцог явился к дому Ришелье в сопровождении 200 своих приверженцев, чтобы, по его словам, осведомиться о здоровье кардинала. 13 ноября Ришелье П.Кобыла сделана операция, устранившая опасность для жизни. Дворецкий королевы Ла Порт, явившийся узнать, не унес ли наконец дьявол неудобного министра, возвратился с печальным известием, что больной поправляется. Оставалась надежда на д Эпернона... 20 декабря из дома, где остановился Ришелье, несколько человек из его свиты вынесли какой-то тюфяк, прикрытый шелковым ковром. Под ковром лежал Ришелье, которого таким образом доставили на корабль, сразу же поднявший паруса."

П.Корнев. Ревенант.
"- Как едем дальше? - спросил маэстро Салазар, возвращаясь к нам.
- Отдай своего жеребца Уве и Марте, - решил я, - он самый выносливый.
Микаэль покривился, но спорить не стал, зато школяр и ведьма устроили целое представление и даже успели поцапаться, пока устраивались на коне.
- Будешь руки распускать, скину! - предупредила девчонка, на что уязвленный до глубины души Уве посоветовал дойти до ближайшей лужи и хорошенько рассмотреть свое отражение. Пришлось вмешаться.
- Заткнулись оба! - прикрикнул я и напомнил: - За дорогой следите, рано еще расслабляться!"

GQ.
Лев Рубинштейн: "О себе, как о москвиче, я думал редко, а правильнее сказать, вообще не думал. Кое-что про себя как москвича и про свой привычный город я узнал, когда стал обильно общаться с немосквичами. Я узнал о том, что быть москвичом - это вроде как в прежние времена дворянином, то есть пользоваться всеми привилегиями не по заслугам, а по праву рождения. Узнал, что Москва - это место, где обитает сплошное начальство. К москвичу и относятся как к начальству - его боятся, ненавидят, ублажают, стараются что-то скрыть от него, пустить пыль в глаза, высказать претензию. В Крыму на пляже ко мне подошел как-то молодой человек и спросил, не москвич ли я. Я подтвердил его догадку. Тогда он мне сказал: "Слушай, парень! Как же нас тут задолбали все эти ваши съезды и пленумы!" Я ответил, что меня - еще больше. "А чо ж тогда?" - не очень логично, но зато убежденно сказал он."

---

Сижу, читаю комменты на автортудэе.
Не, ну Васильев крут однозначно... Ревут даже мужики... Один вон дочитал книжку, пошел и напился...
Переплюнул Мартина, ящетаю... Ну вот, говоря откровенно, никто же все равно до такой степени не убивался за мартиновских персонажей?

---

Что читаю, что читаю в ЖЖ! Что Васильев дописал цикл про учеников Ворона! Только что закончил седьмую книгу! И что, и как...
(волнуется, бегает по потолку)
(заглядывает по гуглу) там чего-то читатели пишут, что автор всех поубивал! Что, прямо никого не осталось...

---

Читательский дневник

Ч.Диккенс. Письма.
//в США// "Газеты беспрестанно выражают всеобщее изумление "поразительным самообладанием мистера Диккенса". Они явно обижены тем, что я залезаю на подмостки, не спотыкаясь, и не чувствую себя подавленным открывшимся передо мной зрелищем национального величия. Все они привыкли сопровождать публичные выступления звуками фанфар, и потому им кажется совершенно непостижимым, что перед тем, как я выхожу читать, никто не выскакивает на сцену и не произносит обо мне "речь", а потом не соскакивает со сцены, чтобы ввести меня в залу. Иногда до тех пор, пока я не открою рот, они не верят, что перед ними действительно Чарльз Диккенс."

В.Перуанская. Зимние каникулы.
"- Сколько себя помню, - говорит Сережа, - он сиднем сидел, штаны протирал. Маму в четырех стенах всю жизнь продержал. - Зеленоватые, с коричневыми крапинками глаза внука непримиримые, злые. И в этом незнакомом бабушка вдруг улавливает уже виденное ею раньше. У кого она еще видела такие глаза? Ну конечно, у Шуры же. Давно, когда на ладилась поначалу в этом городе у них жизнь. Наденька однажды встала в дверях, не пускала Шуру к сестре, а он глянул на нее вот так зло, непримиримо, вот-вот ударит. Как спрятанный в нем зверь вылез тогда из Шуры. И вновь спрятался, никогда больше не высовывался. Если потом и ссорились они с Наденькой, до этого не доходило.
Бабушке неприятен отцовский взгляд в глазах внука, он будто отчуждает ее в этот миг от близкого и любимого существа., и ей сразу становится легче, когда Сережа, как бы опомнившись, поостыв или пожалев напуганную им бабушку, перебарывает в себе злость, говорит спокойнее:
- Уж какую скучную, неинтересную жизнь мама с ним прожила!
И что он в этом понимает?!
- Молод ты еще об этом судить.
Это теперешние молодые думают, что в жизни если нет каждый день праздника, то это и не жизнь вовсе."

П.Корнев. Ревенант.
"Таверна "Под свиньей была излюбленным заведением моих коллег, не важно - местных или приезжих. Там за кружкой пива или стаканом вина обсуждались рабочие вопросы и устраивались неофициальные встречи, а кто-то даже селился в комнатах на втором и третьем этажах.. Здесь можно было узнать самые последние новости, слухи и сплетни, и я решил такой возможности не упускать.
Парочка бретеров уставилась на нас с нескрываемым интересом, маэстро Салазар ответил им ослепительной улыбкой и подкрутил ус, а я толчком распахнул дверь и шагнул через порог. Здоровенный детина, подвизавшийся в заведении вышибалой, моментально высунулся из своего закутка и прорычал:
- Не принимаем! - но тут же разглядел меня и осекся,а при виде Микаэля у него и вовсе нервно дернулся глаз.
- Простите, магистр... - спешно выдохнул громила и спрятался обратно в свою конуру.
Маэстро Салазар с довольным видом хохотнул, а после изрек:
Слава моя быстрее коня
Бежит впереди, опережая дела!"

---

(лазая на ютубе) Любопытный рассказ о шведском социализме...

---

Чарльз Диккенс. Письма. 1855-1870. (том 30 из 30-томного собрания сочинений). Ну вот, героическим рывком я таки дочитала эти тома... (не то что мне тяжело или неинтересно читать, просто обычно я люблю такие вещи читать не спеша, вдумчиво и со вкусом ) Но какая все же противоречивая личность! Чарльз Диккенс.
Во втором томе писем включено уже меньше писем о работе над романами - тут надо сказать, что, конечно, письма публикуются не полностью все, какие есть, и даже просто отрывками... ну что поделаешь, вряд ли можно рассчитывать на что-то другое... Зато очень много писем касающихся работы Диккенса в качестве редактора. Он выпускал различные журналы. Не в смысле - одновременно, а то один, то другой. При этом работал над выпусками со всей ответственностью - не только сам писал в журнал, но и отбирал материал, строил авторов, вносил правки в текст - ну или требовал от автора, чтобы они были внесены. Чувствуется строгий подход. Чувствуется прямо-таки личность властная, жесткая и даже, смело можно сказать, авторитарная!
Тут я испытываю неоднозначные чувства. С одной стороны, конечно, Диккенс знал, как делать и умел делать высококачественный продукт (выражаясь современным языком). Более того, он прекрасно знал, для какой аудитории предназначен журнал, знал вкусы и потребности этой аудитории... Ага! тут же соображаю я. Вот эти бесконечные чтения, с которыми Диккенс разъезжал по всей стране и даже за рубежом (в США вон съездил), и за которые вроде бы его осторожно упрекали друзья... Они, конечно, приносили ощутимый доход и в плане финансов, и в плане пиара... Но ведь, помимо этого, они, как бы сказать, обеспечивали обратную связь! Можно было напрямую ощутить реакцию публики, уловить, что наиболее интересно... В общем, ясно, что Диккенс очень четко знал, что ему нужно для его журнала, какой материал. И смело его требовал, невзирая на личности и чувства авторов. Наверно, это шло на пользу журналу... Может, и многим авторам шло на пользу - тут приводятся многочисленные редакторские замечания Диккенса, советы, как лучше писать то или это...
С другой стороны, все-таки, хотя это и был материал высокого качества, но это был прежде всего материал Диккенса. В его стиле, его творческой манере... Тут часто встречаются письма в таком роде - Диккенс начинает с того, что рассыпается в похвалах тому или иному автору, приславшему в журнал свой материал. Потом следуют замечания, что хорошо бы подправить вот тут и вот тут. И заканчивается тем, что Диккенс настойчиво рекомендует, что "я бы"... переделал концовку на более оптимистическую... или там убрал бы эти эпизоды, как тормозящие действие... и т.д. И наверно, мало кто из авторов мог сопротивляться такой правке... Хотя среди них мелькают вполне известные имена - Элизабет Гаскелл, Уилки Коллинз... Но тут, наверно, опять же ничего не поделаешь - писатели такой величины, если они вздумают издавать литературные журналы - они, наверно, обладают непреодолимым влиянием. Как черная дыра. Невозможно сопротивляться - тут или держаться подальше, или тебя все равно затянет.
На этом месте мне как раз вспомнилась идиотическая книжка Симмонса - ну там, про Диккенса и Коллинза, где Диккенс вроде бы представлен чуть ли не воплощением сил зла... (Я не читала, заглядывала в магазине, долго не решалась приобрести из-за маразма попавшихся на глаза фрагментов, а сейчас все не могу добраться ) В общем, сейчас мне по крайней мере стало понятнее, на чем это все могло основываться... Потому что Диккенс, судя по всему, становился крайне тяжел в общении, когда дело касалось вопросов литературного творчества... И в финале здесь помещено письмо насчет нового романа Коллинза "Лунный камень" - которое выглядит до крайности простодушно-наивным - о том,что это произведение плохо написано, и нелепо, и тяжело читается, и наверняка не понравится читателям! Сдается мне, что дело тут в том, что это наоборот очень хорошо написанное произведение - и при этом совсем не похожее на то, что пишет Диккенс!
О грустном - увы, старость не радость... И вот появляются довольно скользкие моменты в том, что касается женщин. Это во-первых, случай с первой любовью Диккенса - дама сама написала ему, уже знаменитому писателю. Диккенс был в восторге, вспоминал "любовь и дружбу прежних дней", или как там у поэта... Увы, за прошедшие годы дама превратилась в расплывшуюся подурневшую матрону, со множеством детей и проблем. В результате дама сразу была забыта и последовало разъяснение, что у писателя много работы... Все так, и работы много, и с возрастными изменениями ничего не поделаешь... Но все равно как-то выглядит не очень... Еще более скользкий случай - с женой. Диккенс где-то там (на своих чтениях, или представлениях, или где там еще) встретил молодую красивую актрису, любовь, в последнюю осень, продлись, продлись, очарованье, и все такое... Как у поэтов. Но жене пришлось уйти. Дело житейское, но все-таки любопытно, что в письмах это описывается, как - мы изначально были чужие друг другу! ну вот я просто должен с ней расстаться, потому что это для нее самой лучше! Ну да, конечно. Эта бедная жена до того безропотно сопровождала Диккенса в его путешествиях и терпела всякие неудобства и опасности (то карета в речке потонет, то корабль попадет в шторм, то на дилижансе тащиться через прерии... ), родила мужу девять детей (ну, то есть даже больше, девять - это сколько выжило) - и вдруг оказалась на старости лет "совсем чужой". Жизнь печальная штука. Остается только утешать себя тем, что, наверно, у нее был невыносимый характер и она была вся такая неприятная...
Наверно, надо это все понимать так, что некоторым творческим личностям просто необходим для вдохновения какой-то источник, что-то такое романтическое... Мне должно быть стыдно, но я думаю, что все-таки некоторым образом от всего этого произошел "Наш общий друг", а это мой любимый роман Диккенса, и как-то тогда не мне рассуждать и умничать... Эх...
Еще более грустная тема - Диккенс и политика. Тут все тоже печально. Или забавно. Как посмотреть. Я в том плане, что у нас существует тренд - провозглашают, что Киплинг - "певец британского империализма", и как бы от этого он делается гораздо менее значащим, и можно его гордо игнорировать. Но по ходу получается такая штука, что Диккенс - тоже "певец британского империализма"! Совсем не в меньшей степени,чем Киплинг, а может, даже и больше... Потому что Киплинг хотя бы видел этих самых туземцев и аборигенов в колониях, а Диккенс, судя по всему, их просто не различал, для него это такая абстрактная масса и еще большой вопрос, относящаяся ли к полноценным людям... Это все невесело, но тут тоже ничего не поделаешь. Просто принимать к сведению. Что вот такой гениальный писатель, но с условиями. Видимо, вообще мало есть людей, которые без условий...
И тоже достаточно грустные письма в конце - то есть, впечатление от них грустное, хотя Диккенс, по своему обыкновению, бодрится. Но он все хуже себя чувствует, при заданном бешеном рабочем темпе, дети доставляют все больше огорчений - вроде бы, как следует из писем, они не могут найти себе никакого занятия (а может, и не особо рвутся искать). Извечная проблема отцов и детей, мда. И последнее примечание, что однажды Диккенс потерял сознание и на следующий день скончался. Был национальный траур. Можно себе представить.

@темы: Книги

---

Книжный столик

Чарльз Диккенс. Письма.

"Я только что вернулся домой после чтений... Что за аудитория! А ведь на последнем чтении сидело 3700 слушателей, и если бы не смех и аплодисменты, все они сошли бы за одного."

"Немало времени потребовал от меня мой старший сын, он только что вернулся из Германии, и мне надлежит ограждать его от демона праздности."

"... Не правда ли, любопытно, что, невзирая на остроумие и ученость авторов, заканчивая чтение, чувствуешь себя ничуть не более умудренным, чем в его начале."

"Ваши герои недостаточно обнаруживают свои намерения в диалоге и действии. Вы слишком часто выступаете в роли истолкователя и делаете за них то, что они должны делать сами."

"Я снова вижу Вас в том самом малиновом платье с узеньким воротничком, отделанным черным бархатом, и с белой кипенью ван-дейковских кружев, к каждому кончику которых было пришпилено мое юное сердце, как бабочка на булавке."

"За последний год я опять не раз шел этой дорогой и раздумывал над тем, может ли вся слава мира возместить человеку потерю мечты его юности."

"Я опасный человек, со мною нельзя показываться в общественных местах, ибо меня знают все."

"Знаю, что мой совет очень удивит Вас, и все же считаю своим долгом сказать, что, по моему убеждению, достоинства Вашей повести неизмеримо возрастут при сокращении. Пожалуй, она бы произвела большее впечатление, будь она вдвое короче."

"Я сохраняю способность к творчеству лишь при строжайшем соблюдении главного условия: подчинять этому творчеству всю свою жизнь, отдаваться ему всецело, выполнять малейшие его требования ко мне, отметая все то, что мешает работе. Если бы я не понял давным-давно, что, только будучи в любую минуту готов полностью отречься от всех радостей и отдаться работе, я смогу сохранить за собой то место, которое занимаю, я бы потерял его очень скоро."

"Помогать народу, который отказывается помочь себе, столь же безнадежно, как помогать человеку, не желающему спасения.. И пока народ не пробудится от своего оцепенения (этого зловещего симптома запущенной болезни), я могу лишь неустанно напоминать ему о его обидах."

"... Вы все время идете по стопам известного мне автора; и там, где Ваши башмаки могли бы при иных обстоятельствах оставить ясный и отчетливый отпечаток, они настолько сливаются со следами этого писателя, что читатель, следящий за ногами обоих, пребывает в состоянии полнейшего замешательства."

"Вы считаете меня взбалмошным, потому что иногда я внезапно заговариваю о вещах, о которых долго думал, и виден лишь конечный итог, а сам путь неясен. Но путь этот долог, и я прошел его медленно и терпеливо."

"Вы, разумеется, пишете для того, чтобы Вашу книгу читали. Между тем излишне мрачная развязка оттолкнет от нее многих из тех, кто мог бы прочесть ее, но не сделает этого, услышав отзывы читавших."

"Остаются, однако, две трудности, делающие Вашу повесть неприемлемой для "Домашнего чтения". Во-первых, ее длина. А во-вторых, главная ее идея. Эта ужасная возможность - а скорее, даже вероятность - угрожает стольким людям без какой бы то ни было вины с их стороны, что боюсь, как бы эта повесть не причинила много горя, если мы предложим ее нашим читателям. Я страшусь взять на себя ответственность и пробудить ужас и отчаяние, дремлющие, быть может, в стольких сердцах."

"У нас нет среднего класса - хотя мы постоянно восхваляем его, как нашу опору, на самом деле это всего лишь жалкая бахрома на мантии знати."

"Спор, участники которого не могут договориться, о чем они спорят, не просто бесполезен, он вреден."

"Моя работа над новой книгой находится сейчас в первой стадии. Это значит, что я кружусь и кружусь вокруг замысла, как птица в клетке, которая, прежде чем клюнуть кусочек сахару, все ходит да ходит вокруг него."

"На следующей неделе нам предстоит узреть "Потерянный рай" с убийством Авеля и всемирным потопом. Ходят самые дикие слухи о дезабилье наших прародителей..."

"Пусть некоторым это кажется странным, но, по-моему, работать не покладая рук, никогда не быть довольным собой, постоянно ставить перед собой все новые и новые цели, вечно вынашивать новые замыслы и планы, искать, терзаться и снова искать, - разве не ясно, что так оно и должно быть! Ведь когда тебя гонит вперед какая-то непреодолимая сила, тут уж не остановиться до самого конца пути. И в тысячу раз лучше терзаться и идти вперед, чем терзаться, не двигаясь с места."

"... Мальчик получил право вскоре после пасхи сдать экзамены для Индии. Раз для него уже есть там место, он, вероятно, отправится туда и причастится неведомой жизни "в глубине страны" прежде, чем хорошенько сообразит, что живет, - а это поистине высокая степень познания."

"Долгое время нас ненавидели и боялись. И стать после этого посмешищем - очень и очень опасно."

"Мне всегда становится очень весело при мысли о состоянии нашей морали, когда какой-нибудь сладкоречивый господин говорит мне - или кому-нибудь другому в моем присутствии, - что его поражает, почему герой английских романов всегда неинтересен, слишком добродетелен, неестествен и т.д. Ах, мой сладкоречивый друг, каким же блестящим обманщиком считаешь ты себя и каким ослом меня, если надеешься своей наглостью изгладить из моей памяти тот факт, что этот неестественный юноша (если уж порядочность считать неестественной), которого ты встречаешь в книгах, кажется тебе неестественным из-за твоего собственного нравственного уродства."

"... Этим людям нужны яркие краски, и они будут получать от меня яркие краски. В нашу эпоху железа и машин даже такая приправа к блюду их скучной и суровой жизни, по-моему, мнению, приобретает огромное значение. Нельзя же с утра до вечера обходиться одним цветом, да к тому же земляно-землистым."

"Сборник о костюмах мне не понравился главным образом из-за того, что говорят девушки. Я не чувствую за их словами правды и подозреваю, что они писали вопреки естественным побуждениям, которые приносились в жертву нравоучительности. Я нисколько не виню самих девушек, не сомневаюсь, что они обманывали себя гораздо больше, чем кого-либо другого, и писали все это из любви к похвалам, куда более неприятной, чем простая любовь к нарядам."

"Я считаю, что вся эта затея - ошибка. Она, к несчастью, очень смахивает на попытку разжалобить: что-то вроде дяди Тома и "разве я не человек и не брат?" ну, пусть так, но это еще не значит, что ты можешь выступать с публичными чтениями и требовать от меня внимания к ним. Я сам кротчайший из людей и питаю глубокое отвращение к рабству, но из этого еще не следует, будто мне хочется, чтобы дядя Том читал мне "Короля Лира"."

"Вряд ли в душе читателя найдет отклик добросовестный пересказ, сделанный равнодушным человеком, или описание, где прежде всего бросается в глаза желание автора продемонстрировать свои собственные чувства."

"И снова я должен повторить - особенно для молодых писателей: ради всего святого, никогда не пишите ни о чем снисходительно! Откажитесь от манеры, показывающей всем, как умны вы сами и какие чудаки все остальные."

"... От всего, окружающего человека, в его душу тянется бесконечное число тончайших нитей."

"... Различие между тем, что можно считать интересным и талантливым в кругу друзей, и тем, что адресуется широкой публике, которую совершенно не интересуют обстоятельства создания произведения и которая судит о нем только по его собственным достоинствам."

"Жаль, что я не могу стать главнокомандующим в Индии. Я начал бы с того, что вверг бы эту восточную расу в удивление (отнюдь не относясь к ним, как если бы они жили в Лондонском Стрэнде), объявив им, что приложу все усилия, чтобы уничтожить народ, занятый недавними жестокостями, и что я прошу у них любезности заметить, что я здесь только для этого и отныне приступаю со всем старанием и милосердной скоростью к тому, чтобы исключить их из рядов человечества и стереть с лица земли..."

"Жизнь всякого целеустремленного, трудолюбивого и честного человека - поучительный урок, но урок этот нужно прожить, а не описывать."

"Он рассказал мне, что мисс Мартино однажды объяснила ему и некоему доктору, почему "Таймс" так удаются заграничные корреспонденции, - дело в том, что они держат для этого ясновидящую!!!"

"... Простые люди и знатные господа останавливают меня на улицах и говорят: "Мистер Диккенс, не позволите ли вы мне коснуться руки, которая наполнила мой дом таким количеством друзей?"

"Мсье Ноэль лишен всякой индивидуальности, ни одна оригинальная черточка, ни один штрих не выделяют его из всех персонажей, которые наводняют литературу вот уже сорок лет. К тому же он так долго собирается поведать свою историю, что я сомневаюсь, есть ли у него что сказать."

"Я не могу ничего делать, пока у меня нет заглавия."

"Какой счастье читать произведения человека, умеющего писать!"

"Дует сильный ветер, и через окно на мое письмо упало несколько странных существ вроде маленьких черепашек. Я, в сущности, тоже жалкое существо, которое, однако, кое-как ползет своей дорогой. А у начала всех дорог и всех поворотов стоит один и тот же указатель."

"Мне кажется, что задача искусства - тщательно подготовить почву для развития событий, но не для того, чтобы, проливая свет на прошлое, показать, к чему все идет, - а напротив, чтобы лишь намекать - до тех пор, пока не наступит развязка. Таковы пути Провидения, искусство же - лишь жалкое им подражание."

"В вашем повествовании слишком чувствуется присутствие рассказчика, - рассказчика, не участвующего в действии."

"Волкообразный персонаж вроде Итальянца требует присутствия Красной Шапочки или Бабушки."

"Прочитав эту повесть, я чувствую себя так, словно мне рассказал ее человек, не умеющий рассказывать, и словно мне самому надо было добавить все необходимое, чтобы ее оживить."

"Сегодня утром по дороге с вокзала, я повстречал толпу любопытных, возвращавшихся после казни Уолтуортского убийцы. Виселица - единственное место, откуда может хлынуть подобный поток негодяев. Я без всяких преувеличений считаю, что один только их вид способен довести человека до дурноты."

"Я хотел бы предложить поставить после заглавия два слова - "Романтическая история". Это до нелепости легкий способ преодолеть Ваш страх перед дураками."

"Обращаясь к столь широкой публике, весьма желательно по возможности избегать примечаний. Содержание их лучше включать в текст. Просто удивительно, до чего трудно заставить большинство людей обращаться к примечаниям (которые они неизменно считают перерывами в тексте, а отнюдь не его усилением или разъяснением)."

"Человека, называющего себя Поэтом с большой буквы, право же, невозможно терпеть в наше время - особенно, если он не таков."

"... Без труда нельзя создать ничего ценного - о чем не имеют ни малейшего понятия кривляки и ничтожества."

"Поверьте, что я ничего не могу сделать для Вашей книги, если она сама ничего не может сделать для себя. Если бы я дочитал эту рукопись до конца, боюсь, что я бы никогда больше не смог ничего читать."

"Разумеется, я не могу сказать, какие поэтические способности могут таиться в юной груди, но я не вижу проявления их в этих строках. Я нахожу слова и звуки, но не нахожу мыслей."

"Как ни странно, но если Вы не будете чрезвычайно осторожно обращаться с неприятным персонажем, публика непременно сочтет неприятной всю повесть, а не одно лишь это вымышленное лицо."

"Как Вы себя чувствуете? Как всякий астматик, без сомнения, ответите Вы; но, как философски говаривал мой покойный отец (он тоже страдал астмой, но при этом был самым жизнерадостным человеком на свете), "я думаю, у каждого что-нибудь должно быть не в порядке, а я люблю знать, что именно".

"Вчера ночью мой садовник накинулся в саду на какого-то человека и выстрелил. В ответ на эту любезность злоумышленник пребольно пнул его ногой в пах. Я бросился в погоню со своим огромным догом. Злоумышленника я не нашел, но с великим трудом удержал собаку, которая норовила разорвать в клочья двух полисменов. Они приближались к нам со своей профессиональной таинственностью, и я поймал собаку в ту минуту, когда она хотела вцепиться в глотку весьма почтенного констебля."

"Обычно я с трудом воспринимаю ритмические новшества и до сих пор вынужден отделять мысли некоторых наших друзей от формы, в которую они облечены, - совершенно отделять форму от содержания и выражать эти мысли по-своему."

"Меня удивляет то обстоятельство, что Вы все время торопитесь, рассказывая свой роман как-то стремительно, не переводя дыхания, от собственного имени, тогда как люди должны были бы говорить и действовать сами за себя."

"Некоторое время я чувствовал себя очень плохо. "Всего лишь повышенная раздражимость сердца", - сказал приглашенный на консультацию доктор с Брук-стрит. Я ничуть не огорчился, ибо заранее знал, что все это, без сомнения, вызвано ослаблением какой-либо функции сердца. Разумеется, я не настолько глуп, чтобы полагать, будто за всю свою работу не понесу хоть какого-либо наказания."

"... Я не думаю, будто удачные художественные произведения создаются в "часы досуга".

"... Каждый, кто изобретет что-нибудь на благо народа и предложит свое изобретение правительству, тем самым становится преступником и подвергается казни на колесе волокиты."

"Если бы мне напомнили, что я - редактор периодического издания с большим тиражом, и если бы в суде мне прочитали сцены, в которых описывается, как пьяный Гонт явился в постель к своей жене и как был зачат последний ребенок, и спросили, пропустил бы я, как редактор, эти сцены, я был бы вынужден ответить: НЕТ. Если бы меня спросили, почему, я бы сказал: то, что кажется нравственным художнику, может внушить безнравственные мысли менее возвышенным умам (а таких среди большой массы читателей неизбежно окажется много), и поэтому я должен был бы обратить внимание автора на возможность извращенного понимания этих отрывков в широких кругах."

"Пока у меня хватит сил, я никогда не буду много отдыхать... С другой стороны, я думаю, что моя привычка легко отвлекаться от самого себя и уходить в мир фантазий всегда чудесно освежала и укрепляла меня. Мне всегда кажется, что я отдыхаю гораздо больше, чем работаю."

"Совершенно согласен с Вами по поводу "Лунного камня". Построение его невыносимо скучно, и, кроме того, он проникнут каким-то назойливым самомнением, которое ожесточает читателей."

"Единственную здешнюю новость Вы знаете не хуже меня, а именно, что страна гибнет, что церковь гибнет, и обе они так привыкли гибнуть, что будут превосходно жить дальше."

---

Читательский дневник

Ч.Диккенс. Письма.
"Вчера на лужайке в Гэдсхилле я сжег все письма и бумаги, скопившиеся у меня за двадцать лет. От них повалил густой дым, словно от того джинна, что вылез из ларчика на морском берегу; и поскольку я начал это занятие при чудесной погоде, а заканчивал под проливным дождем, у меня возникло подозрение, что моя корреспонденция омрачила лик небесный."

П.Корнев. Ревенант.
"Времени оставалось в обрез, и я резко бросил Микаэлю:
- Потащили!
Маэстро Салазар, страшный как черт, яростно оскалился, но все же ухватил Тильду под руку и помог мне выволочь ее на крыльцо. Без всякого почтения мы стащили кухарку по ступеням, и там Микаэль охнул:
- Сиськи святой Берты!
Я повернул голову, проследил за его взглядом и обмер. Свиньи в загоне для скота сгрудились у забора и буквально пожирали нас своими мертвыми глазами. Именно что мертвыми. Твари сдохли все до одной и уже распухли, на шкурах темнели трупные пятна, по двору расходилась нестерпимая вонь падали. А еще в загоне клубились, медленно истаивая, клочья знакомой серости, из-за которой все виделось нечетким и смазанным. Впервые на моей памяти истинное зрение мешало, а не помогало разглядеть детали, но и так было видно, что помимо язв и гнойников на свиньях хватает и символов, нанесенных рукой человека.
- Если вырвутся, на куски порвут! - предупредил Микаэль, словно я сам этого не понимал."

---

Читательский дневник

В.Перуанская. Зимние каникулы.
"- Знаешь, - сказала Лилька, принимаясь гладить, - о чем я всю жизнь мечтала? О шерстяном платье цвета беж. Шерсть должна быть такая мягкая, но толстая, вроде рогожки.
- Такое платье было у моей мамы. Не помнишь?
- Его-то и помню. О таком и мечтаю. С детства. - Она сердито сложила выглаженное полотенце. - Пока я мечтала, не заметила, что жизнь почти что прошла, а платья такого у меня так и не было. Как оптимист, я еще не потеряла надежду... Косте я в этом ни за что бы не призналась. Он бы сказал, что я такая же мещанка, как моя сестра, и что непонятно, зачем женщинам дают высшее образование и борются за их равноправие. А если, например, Ольге сказать, то она и вовсе удивится. Уверена, что мне давно ничего не нужно. Быстро жизнь проходит, - философски изрекла она. - А мы бабками становимся.
- До бабки еще далеко, положим.
- Где же далеко? Не далеко. Да не в этом дело. А вот не дает жизнь передышки. - Лицо у нее было усталое."

П.Корнев. Ревенант.
"Марта осмыслила полученный от меня совет, обратилась к незримой стихии и закуталась в нее, превратившись в сгусток серого марева, а дабы сбить с толку Микаэля, создала дополнительно пару обманок. Маэстро Салазар чуть вином не подавился при виде них и смерил меня укоризненным взглядом, но лишь поудобней перехватил деревянный кинжал.
Я вновь вернулся к чтению, но на этот раз меня очень скоро от него оторвали. Пусть от подавляющего превосходства Микаэля не осталось и следа, но он уверенно отбивался от нападок противницы и обычно доставал ее ответными выпадами, поэтому Марта возжелала узнать, что она делает не так на этот раз.
- Ты дышишь, - ответил я. - Скрипишь половицами и шуршишь платьем.
- О-о-о... - задумчиво протянула девушка.
- Но даже если разденешься донага, задержишь дыхание и станешь ходить на цыпочках, шансов особо не прибавится. Собственное сердце тебе не остановить."

---

С днем рожденья!

КП Лю, поздравляю с днем рожденья!


Всего самого замечательного!

---

Читательский дневник

Ч.Диккенс. Письма.
"Я прогулялся из Дургама в Сандерленд и запечатлел в уме интереснейшую фотографию страны шахт, которая в один прекрасный день отлично подойдет для "Домашнего чтения". Проделывая это, я не мог не прийти к заключению, что мозг мой - прекрасно изготовленная и высокочувствительная пластина. И я сказал без малейшего самодовольства: "Работать с тобой просто приятно, так хорошо ты воспринимаешь изображение".

National Geographic.
"Авиация - это игра, - писал капитан Жак де Сиес, - игра с приключениями, с бесконечной нервной дрожью, с будоражащим душу возбуждением; игра, в которой храбрость, дерзость, смекалка, решимость, навыки и интеллект обеспечивают уважение при жизни или, если рок так распорядится, почет после смерти."

GQ.
Сева Новгородцев: "Я иногда подтруниваю над феминистками, когда они возмущаются, что перед ними открыли дверь или подали им пальто. А когда мне самому в лондонском метро молодые девушки начали уступать место, было неприятно, хотя я мило улыбался и виду не подавал. Не стану же я, в самом деле, доказывать, что еще не потерял форму, и приседать на одной ноге "пистолетиком"?

Е.Сафонова. Лунный ветер.
"Прищурив один глаз, мистер Форбидден взвел курок. Все произошло быстро. Его движения были так стремительны, уверенны и размеренны, что под выстрелы и щелчки взводимого курка можно было танцевать."

---

Чарльз Диккенс. Письма. 1833-1854. (том 29 из 30-томного собрания сочинений). Мне сразу страшно захотелось почитать письма Диккенса - с тех пор, как мне стало известно, что они имеются в последних томах этого старого "зеленого" собрания сочинений... И конечно же, поди их сейчас разыщи... Смешно - в школе я могла спокойно это с/с брать и читать, оно стояло на полке в библиотеке никому не нужное. Но меня же тогда интересовали только романы! Добралась в библиотеке.
Да, я понимаю, что для знакомства с личностью Диккенса надо бы по уму читать биографии и монографии. Я даже одну какую-то читала в детстве, но не особо что оттуда помню, меня же интересовало тогда то, что связано с романами, ну, я уже говорила... Так, хрестоматийно - тяжелое детство, работа корреспондентом, все такое. А сейчас вон даже вышел огромный шлакоблок за авторством Акройда (и стоит безумные деньги ). Но письма - это же интереснее!
В общем, не имея понятия, о чем трактуют в серьезных биографических трудах, а только на основании прочитанных писем - складывается у меня такое впечатление...
Невероятно сильная личность. И в физическом плане - тут хотя бы по упоминаемым в письмах многочисленным путешествиям, можно судить... а ведь, кроме того, и ежедневная работа за письменным столом! Писание романов, писание статей, переписка с друзьями, знакомыми и посторонними - Диккенсу приходили письма от читателей и всех подряд в огромных количествах, и он на них даже отвечал! по крайней мере, здесь, в первом томе писем, еще говорится именно так. А ведь помимо этого еще обязательные ежедневные прогулки - в некоторых письмах Диккенс упоминает, что не может без этого... Помимо этого еще выступления в любительском и полулюбительском театре! постановки различных пьес для домашних и гостей плюс гастроли по провинции. В том же роде - публичные чтения. Диккенс очень любил театр, и даже здесь упоминается, что он в юности хотел стать актером. Но не судьба, какое-то там стечение обстоятельств ему помешало. Ну, зато мы получили классика мирового масштаба. Короче говоря, просто какой-то фонтан энергии.
И в психологическом плане тоже. Просто поразительно, до чего Диккенс всегда уверен в себе. Разумеется, у него на то все основания, можем об этом смело судить, время показало... Но тогда, в первой половине XIX века, когда еще молодой и почти никому не известный автор так смело и независимо повел свою линию в отношениях с издателями - и газет, где он до того был рядовым корреспондентом, и книг... И никогда не шел на уступки - вот уж точно, человек знает себе цену... Даже как-то непривычно, в нашей традиции как-то все больше принято, чтобы автор был скромен и не демонстрировал уверенность... Но что там издатели... Больше всего на меня произвело впечатление, из отношения к властям, так сказать... Во время турне по Америке Диккенса пригласили на обед к президенту США. О чем в письме упомянуто кратко - ну да, пригласили, "но мы не хотели задерживаться в Вашингтоне". В Англии Диккенса официально пригласили на... чего-то там... открытие сессии Парламента что ли... На что он опять же в письме отвечает - спасибо, дескать, но меня такие зрелища не интересуют. Последний раз я что-то подобное посещал, так это коронация королевы, но она была куда более скучной, чем моя обычная загородная прогулка. Гибель рассудка. По этому поводу мне невольно вспоминается классическое, из истории... мы в школе учили... Или нет, в хрестоматии по школьному курсу? В общем, из истории средних веков, девиз герцогов де Роган: "Герцогом быть не хочу, королем не могу, я Роган"! Отличный девиз для Диккенса, очень ему подходит.
Но самое интересное, как эта вся адская гордость и неуемная энергия превращаются в многочисленные романы, где действуют самого разного рода милые чудаки и добродушные люди из простонародья, скромные и благородные юноши, капризные красавицы или хорошенькие простодушные девушки... Удивительно.
Кстати, в отношении своих произведений Диккенс проявляет бескомпромиссность. Он вникает во все и ничего не спускает... Он гоняет художников - этот персонаж должен выглядеть вот так и поза у него должна быть вот такая, и выражение на лице, да уж... Его волнует даже антураж - какие там чайники изображены на столе в углу, сколько народу собралось где-то там... у ворот тюрьмы что ли... и не помешают ли эти многочисленные фигуры подчеркнуть выразительность главных действующих лиц. Чудно. Я тут, конечно, сразу вспоминаю мои вечные страдания по поводу обложек и иллюстраций в современных книжках, и как это все принимается всеми авторами в порядке вещей... Да уж, попробовали бы художники от эксмо, аста и армады порисовать для Диккенса, было бы прикольно... Ха, а еще прикольнее были бы при живом Диккенсе голливудские экранизации...
Только один момент - из письма - Диккенсу понадобилось в каком-то романе изобразить сцену в суде. Казалось бы, ну и что, надо - ну и изобрази себе. Но он выискивает возможности, выходит на кого-то там, с тем, чтобы - ему разрешили тихонько поприсутствовать на заседании такого-то судьи, он вот на него посмотрит и сделает себе заметки! потому что ему кажется, что этот судья лучше всего подходит для нужного ему образа... Мда. Насколько я помню впечатления от институтского курса по зарубежной литературе, так понятие "критический реализм" возникло во многом за счет произведений Диккенса. Но он определенно довел это понятие до каких-то невыразимых пределов... После Диккенса критический реализм уже все равно немного не тот, сто процентов...
И так мило и трогательно - из писем - занимаясь каждым своим новым большим романом, Диккенс абсолютно уверен, что вот именно это - самое лучшее и самое любимое им произведение из всех до того написанных... Ну, может, так и надо писать книги...

@темы: Книги

---

Книжный столик

Чарльз Диккенс. Письма.
"Я очень не люблю, когда мое мнение о той или иной книге публикуется в печати - мне это кажется самонадеянностью, а также насилием над общественным вкусом."

"... Он прелестный человек, простой, радушный, искренний и жизнерадостный; словом, совсем как англичанин."

//в США// "Одна половина населения обижается на меня, когда я принимаю чье-либо приглашение, в то время как другая обижается, когда я отказываюсь идти, куда меня зовут; вот почему я решил в этом полушарии сообразоваться с собственными желаниями и не считаться ни с чьими другими."

//в США// "Я убежден, что на всем земном шаре нет другой такой страны, в которой было бы меньше свободы мнений в тех случаях, когда мнений больше, чем одно... Казалось бы, я, как никто, имею право высказаться, требовать, чтобы меня выслушали - это никого не трогает. А вот то, что нашелся на свете человек, у которого хватило отваги намекнуть американцам, что они могут быть неправы, - это им кажется поразительным!"

"Я с гордостью могу сказать, что не принял никаких выражений общественного почтения к себе в тех областях, где процветает рабовладение - что ж, и это кое-что!"

"Очень боюсь, как бы не оказалось, что страна, которая должна была явить собой пример всем остальным, не нанесла самый чувствительный удар делу свободы."

"Он спросил меня, верю ли я Библии. Я отвечал, что верю, но что если бы кто-нибудь мог доказать мне, что в Библии поощряется рабовладение, я бы перестал верить в нее."

"... Приятная дымка, которая так часто облекает прошлое и так редко - то, что у нас перед глазами."

"Я был зван на обед к президенту, но мы не хотели задерживаться в Вашингтоне."

"Говорят, будто рабы любят своих хозяев. Во всех рабовладельчиеских районах объявления о сбежавших рабах печатаются ежедневно, как у нас - театральные объявления."

//Ниагара// "Я не был разочарован: просто ничего не мог разглядеть. В одно мгновение я был ослеплен брызгами и промок до нитки. Я видел, как бешено несется вода с какой-то огромной высоты, но не мог составить себе представления ни о форме потока, ни о расположении его - одно смутное ощущение его громады. Только когда мы сели в лодку и стали пересекать поток у самого подножия водопада, я почувствовал, что это такое... Я побежал к "Подкове". Вот где чувствуешь близость бога. У ног моих играла яркая радуга, а когда я поднял голову - боже мой, какой изумруд, какая прозрачность и чистота! Широкая, мощная струя падает, словно умирая, и тут же из бездонной могилы восстает облаком водяной пыли и тумана ее великая тень, которой нет ни покоя, ни отдыха. Торжественная и ужасная, она здесь витает, быть может, с самого сотворения мира."

"Ну не отвратительно ли на самом деле, что авторы книг, выходящих здесь, не получают за них не гроша, в то время как негодяи-книготорговцы на них наживаются? Не гнусно ли, что самый последний мерзавец, самая подлая газетенка - настолько грязная и скотская, что ни один порядочный человек не постелет ее у себя в доме на полу в уборной, печатает эти же произведения рядом с самыми низкопробными и непристойными писаниями, навеки и неминуемо поселяя в сознание читателя впечатление, что эти два рода литературы некоторым образом между собой связаны?"

"Американцы читают вас! - свободные, просвещенные, независимые американцы! Чего же вы хотите? Разве это не достаточная награда для всякого смертного? Национальное тщеславие стирает с лица земли все остальные страны земного шара, так что в конечном счете одна только их страна и высится над океаном."

"Стэнфилд сообщил мне, что вы завели обычай пить холодную воду с утра? Я тоже. Один из наших колодцев высох, второй высыхает. Столько я выпил воды!"

"Ваша любезная записка застала меня в муках обдумывания плана новой книги; находясь в этом чудовищном состоянии, я обычно мечусь по всему дому и в отчаянии хлопаю себя ладонью по лбу и бываю так сердит и зол, что самые дерзкие бегут меня, и даже почтальон стучится в дверь деликатно, а мои издатели не решаются являться ко мне иначе, как вдвоем, опасаясь, что я могу напасть на них поодиночке и учинить над ними кровавую расправу."

"... Кроме шуток, я думаю, что если бы я не запирался у себя в комнате и с мрачным упорством не просиживал в ней несколько дней кряду, прежде чем выжать из себя хоть единое слово, я бы так никогда и не начал книги."

"Я убежден, что современную издательскую систему невозможно изменить, пока не переменятся сами писатели."

"Я твердо убежден в следующем: если только мое здоровье позволит, я смогу удержать уважение мыслящих людей, хотя бы завтра появилось пятьдесят новых писателей."

"Очень многие (и особенно те, кто мог бы послужить ему прототипом) считают даже мистера Пексниффа невероятным гротеском; а миссис Никльби, усевшись собственной персоной напротив меня во вполне реальное кресло, как-то спросила, неужели я верю, что может существовать подобная женщина."

"Что бы вы ни слышали о Венеции, это не идет ни в какое сравнение с великолепнейшей и невероятнейшей действительностью. Опиум не мог бы создать подобного места, и никакое колдовство не могло бы вызвать подобного видения."

"Они поносят наше время, безмозглые болтуны, вместо того, чтобы на коленях благодарить небеса за то, что живут в эпоху, когда из железа делают дороги, а не тюремные решетки."

//Неаполь// "Простой народ живет здесь в ужасающей нищете. Боюсь, обычное представление о живописности так тесно связано с неизбывным горем и унижением, что с течением времени придется придумывать новую живописность."

"... Тайная вера в благородный принцип политической экономии, гласящий, что излишнее население непременно должно голодать; сам же я видел в этом учении только залог несчастья для тех, кто ему поверит. Я убежден, что его проповедники погубят любое правительство, любое дело, любую доктрину, какими бы правильными они ни были. Все цифры, какие только могла бы изготовить счетная машина Баббеджа на протяжении двадцати поколений, не могли бы противостоять сердцу общества."

"После долгого отдыха мое чувство смешного до того обострилось, что мне то и дело приходится удерживаться от нелепых гротесков, которые доставляют мне истинное наслаждение."

"... Отсутствие людных улиц. Я не могу выразить, до чего мне их не хватает. Словно они давали какую-то пищу моему мозгу, без которой он не может быть деятельным. Неделю или две я могу писать плодотворно в каком-нибудь уединенном месте, а потом день, проведенный в Лондоне, обновляет мои силы. Но до чего же, до чего трудно писать день за днем без этого волшебного фонаря!"

"Одна из лозаннских газет, занимающаяся вопросом о свободе торговли, в последнее время часто упоминает лорда Гобдена. Честное слово, по-моему, это хорошая фамилия..."

"Всю прошлую неделю мне снилось, что "Битва жизни" - это лабиринт каморок, из которого невозможно выбраться и по которому я уныло бродил всю ночь напролет."

"Ровно неделю назад я кончил мою маленькую рождественскую повесть, написав в конце слово в слово фразу из Вашего милого письма: "Наша жизнь, пожалуй, не так проста."

"... Как я сказал недавно Кэт и Джорджине, лучший способ проверить литературную дружбу - сопоставить то влияние, которое она оказывает на нас, с результатами литературной вражды."

"Номер, который должен был бы прийти с письмом, на которое я отвечаю, был с невероятным остроумием заменен... "Спектейтором"! В него вложен печатный листок от почтовой конторы с сообщением, что в этот вечер со многих газет слетели плохо приклеенные обертки; они выражают надежду, что газета, посылаемая мне, избрана правильно, но не очень на это рассчитывают. И в самом деле, из всех существующих газет они не могли бы выбрать более неподходящую."

"В прошлое воскресенье мы побывали в гостях у Виктора Гюго в его чрезвычайно оригинальном доме, который больше всего напоминает какую-нибудь лавку древностей или реквизитную старого, огромного, мрачного театра. Окруженные старинными латами, старинными гобеленами, старинными шкафами, старинными столами и стульями, старинными балдахинами из старинных дворцов, старинными золочеными львами, собравшимися покатать старинные золоченые шары, они казались сошедшими со страниц одной из его книг..."

"Хотя некоторые сцены в спектакле, несомненно, рассчитаны на то, чтобы покойный Ричардсон перевернулся в гробу, Кларисса играет превосходно и умирает, на мой взгляд, лучше, чем в романе; я, правда, никогда не был большим поклонником Ричардсона, и меня не покидает ощущение, что он всегда обут в ботфорты, которые не снимает ни при каких обстоятельствах."

"Я очень сомневаюсь в том, так ли уж было бы хорошо, если бы у каждого великого человека был свой Босуэлл, ибо я убежден, что двух или трех Босуэллов было бы достаточно, чтобы великие люди принялись изо всех сил лицемерить, вечно разыгрывали бы какую-нибудь роль и, уж во всяком случае, все знаменитые люди оказались бы жертвами недоверчивости и подозрительности. Я легко могу себе представить, как династия Босуэллов прививает обществу лживость и лицемерие и навсегда кладет конец дружбе и доверию."

"Я замышлял этот ответ чудовищно длинным! Однако никогда не позволю себе больше предаваться таким мечтам, ибо они обязательно приводят к бесконечным проволочкам."

"В каких бы глухих уголках Англии я ни оказывался, я всегда обнаруживал, что люди, прежде мне неизвестные, не только меня знают, но и питают ко мне дружеские чувства. И это делает меня истинно счастливым и кажется мне самым лучшим из всего, что я получаю от своей профессии."

"Я не покладая рук отвечаю на сотни писем людей, которые написали мне о самых различных предметах - а то и вовсе ни о чем, некоторые же (пожилые дамы из Уэльса) - о своих сыновьях, коих я, по их мнению, должен пристроить к какому-нибудь делу во всех частях света."

"Мир вокруг нас не сон, а явь, и мы - основная часть этого мира, и именно поэтому мы должны в нем действовать."

"Если днем у меня не ладился роман, который я пишу, то ночью в моих сновидениях не будет ничего с ним связанного, но зато я буду закрывать дверь, а она - упорно отворяться; или изо всех сил гнать лошадь, которая вдруг неизвестно как превращается в собаку и отказывается сделать хоть шаг дальше; или же наконец бродить по бесконечному лабиринту комнат! Мне порой кажется, что первоначальным источником всех басен и аллегорий в некоторой степени послужили именно такого рода сны."

"... Постоянные занятия писательским трудом, привычка подчинять суровой дисциплине, точно полк солдат, все свои мысли, а также овладение искусством ставить каждого солдата на предназначенное ему место."

"Не могу сказать, что у меня создалось приятное впечатление о N. Он пишет о своих книгах так, словно предназначает это письмо для своей будущей биографии."

"Я весьма сомневаюсь в честности американцев - во всяком случае, на ближайшие десятилетия - главным образом потому, что ближе всего это касается интересов не писателей, а интересов газет, а земля не знает ничего подлее их и ничего, перед чем бы столь позорно пресмыкались люди свободные и независимые."

"Пожалуйста, выкиньте из его статьи бесконечные тире и, бога ради, не оставляйте тех мест, где говорится о вере этого человека в себя - на что он не имеет никакого основания и что по аналогии дало бы возможность оправдать все, что угодно."

"Более чем сомневаюсь в необходимости предисловия. Даже у разбирающейся части публики существует прочное убеждение, что человек оказывает себе дурную услугу, берясь за перо лишь для того, чтобы объяснить вышедшее из-под его пера. Творение должно говорить само за себя и выражать все задачи и цели, которые в нем содержатся. Если оно не может удовлетворить этим требованиям, то это считается - и я думаю, не без основания - недостатком."

"Сегодня один из моих, как я их называю, бродяжьих дней, перед тем, как погрузиться в работу. В такие дни я всегда словно бы ищу то, чего не нашел в жизни и, быть может, найду только через несколько тысячелетий в каких-то других краях совсем другой планеты."

"Недостаток поэмы Принса, помимо ее литературного убожества, заключается еще и в том, что она чересчур громко подпевает одной весьма удобной идее, внушая нам, что человеку надлежит кротко и смиренно сидеть в своем углу, как бы с ним ни обращались."

"Я думаю, вы сегодня смотрели на потоки воды за окном. Когда я возвращался из Виндзора, мне показалось, что я по ошибке сел не в поезд, а на корабль."

"Произведения эти до того банальны и унылы, что, даже ко всему привыкнув за время работы здесь, я не перестаю недоумевать. Писать таким образом мог бы любой. Но как находятся люди, которые все же садятся и пишут этакое с чувством удовлетворения, - просто непостижимо. Ведь никто же не бежит в церковь играть на органе, не зная нот и не обладая хотя бы толикой слуха. Почему же по меньшей мере полсотни человек ежедневно приносят такие вот произведения, не обладая ни малейшими способностями для писательства, кроме физической способности водить пером по бумаге?"

"... Мы мало интересуемся подобными зрелищами и потому считаем, что Вам следовало бы передать места, столь любезно нам предложенные, каким-нибудь более достойным лицам. Последней церемонией такого рода, на которой мне доводилось присутствовать, была коронация королевы, и она показалась мне гораздо более скучной, чем моя обычная загородная прогулка."

"Когда я писал "Тяжелые времена", я неделями раздумывал над этой мыслью... Мне кажется, что ни одному из живущих на земле народов не досталось на долю такого тяжкого труда, как англичанам. Будьте же довольны, если в редкие минуты своего досуга они забавляются чтением, а не чем-нибудь похуже. Они рождаются прикованными цепью, как на плавучей каторге, живут и умирают с этой цепью. Боже милостивый, чего же мы требуем от них?"

---

Читательский дневник

Ч.Диккенс. Письма.
"Идет сбор хмеля, и сборщики спят в саду и дышат в дверную скважину. Меня и прежде поражало, сколько несчастных, еле ползающих живых скелетов занимается бором хмеля. Оказалось, существует поверье, что пыльца свежесобранного хмеля, попадая в горло, излечивает чахотку. И вот эти бедняги бродят по дорогам, спят под мокрыми кустами и вскоре излечиваются разом и окончательно."

М.Рафф. Страна Лавкрафта.
"Это был дорожный атлас - то же издание, что и в квартире, только снабженное обилием ярких иллюстраций. Аттикус узнал стиль Хораса: паренек начинал пробовать себя в рисовании карикатур на картах заправок. С тех пор он здорово набил руку, и, листая атлас, Аттикус вдруг понял: перед ним не что иное, как "Безопасный путеводитель для негров" в картинках. Крупные поселения чернокожих, вроде чикагского Саутсайда, были изображены в виде светящихся крепостей. Небольшие райончики в местах, где преобладало белое население, отмечались башенками и оазисами. Отдельные гостиницы и мотели выглядели как таверны с приветливыми хозяевами. Пансионы - частные дома, где сдавали комнаты путешествующим неграм - как крестьянские хижины, домики на деревьях или хоббичьи норы. Враждебные части страны населяли людоеды и тролли, вампиры и оборотни, дикие звери, привидения, злые волшебники и рыцари в белых колпаках. Вокруг города Талса в Оклахоме обвился огромный белый дракон, выдыхающий пламя, в котором полыхал район, где родились отец Аттикуса и дядя Джордж."

Д.Трускиновская. Окаянная сила.
"Тут на ум Аленке пришел крик, которым проводила ее с монастырского двора безумная Марфушка. "Убиенному женой станешь! За убиенного пойдешь!" Вдруг Аленка поняла, что эти слова означают. Марфушка предвидела, что ей предстоит стать Христовой невестой.
Аленка нашла взглядом образа.
- Господи, помоги! - попросила она вслух.
Темные лики еле виднелись, окруженные серебряными окладами с припаянными самоцветами. Аленкин жених глядел на нее, как из мрака в серебряное окошко. И вдруг девушка поняла, что свет исходит от его лика и золотых волос. Озарение было мгновенным. Как будто солнце глянуло из-под темных бровей глубокими, несколько впалыми и раскосыми глазами! Аленка зажмурилась. А когда она открыла глаза - лики взирали отрешенно и строго. И не было в них внезапной золотой радости... А был укор - тебя, бестолковую, за делом послали, а не сидеть, зажмурясь!"

Е.Сафонова. Лунный ветер.
"Его одежды казались отрезом ночного мрака, опередившего время и просочившегося в закат. Умирающее солнце окрашивало багрянцем его светлые, почти белые волосы, прихваченные черной лентой в низкий хвост. Черты гладко-выбритого лица мужественно-изящны, тонкие губы улыбаются какой-то порочной улыбкой. Глаза притягивали взор. И не только своей природной поразительностью, но и взглядом."
"Том, решительно поглядев в глаза матушки, внезапно попросил ее выйти куда-нибудь в уединение."
"Я почти не спала: мало того, что вихрь лихорадочных мыслей всю ночь заставлял меня ворочаться с боку на бок, так еще и ночную тьму периодически с грохотом рассекали змеистые лезвия молний."

---

Читательский дневник

Е.Ржевская. Февраль - кривые дороги.
"Здесь люди отзывчивы ко всему, что связано с войной. А в этом краю еще все с ней связано. Было как-то, что женщины, отправившиеся косить на дальние поляночки, увидели в заросшем окопе сидящего в шинели и каске солдата, заплакали и кинулись к нему, но только коснулись, как тот рассыпался. И дома много говорено о то встрече и не раз полит слезами явившийся женщинам солдатик - двадцать лет проскучал в окопе и тут же у них на глазах рассыпался в прах."

Ч.Диккенс. Письма.
"Я не рассчитываю на то, что Вы поймете все причуды и метания писательской натуры. Вам никогда не приходилось сталкиваться ни с чем подобным в жизни и задумываться над этим. Вот почему Вам может показаться странным то, что я пишу. "Что Вам стоит оторваться на полчаса", "только на часок", "всего лишь на один вечер" - с такими просьбами часто обращаются ко мне. Но люди не понимают, что писатель сплошь и рядом не может распоряжаться по своему усмотрению даже пятью минутами своего времени, что одно сознание того, что он связал себя обещанием, может испортить ему целый день труда. Вот какой ценой приходится расплачиваться нам,пишущим книги. Тот, кто посвятил себя искусству, должен быть готов отдаться ему всецело и только в служении ему искать себе награду."

В.Савенко. Два в одном. Случайные враги.
"Тянуть до разъединения нельзя - того и гляди, пироженка в братья определит. Или в друзья. Фантазия женщин никогда не спит, все время придумывает хозяйке проблемы. Не делает предложение - значит, не любит. Или любит, но не так, как девушке хочется. Или... В общем, понятно: в голове дам постоянно идет процесс илизации фактов."

---

Елена Ржевская "Февраль - кривые дороги". Советская литература, военная проза. Как я понимаю - художественно-документальная. Этакая смесь (вычисление пропорций на усмотрение читателя).
Сюжет: автор - военный переводчик, на фронте с 1942 года... вплоть до боев в Берлине (узнала из биографической справки). В сборнике две повести, связанных сюжетно и хронологически. "От дома до фронта" и "Февраль - кривые дороги". В первой рассказывается, как ГГ проходила подготовку на курсах военных переводчиков, в тылу, в Ставрополе. Сокурсники, преподаватели и чины военной администрации, население в виде квартирных хозяев, обслуги и прочих мелькающих. Во второй повести, которая начинается с того же момента, ГГ по окончании курсов получает распределение (или как это называется) и отправляется на фронт. Попадает она в Ржевский котел... Служебные дела и обязанности, сослуживцы, бойцы и селяне в деревнях, где останавливается подразделение, пленные немцы... Кровавая неразбериха и хаос войны.
Книжка оставляет сложные впечатления. Что, в общем-то, неудивительно - автор явно писала в русле неоднозначности. Вот и чувства такие... неоднозначные. Хотя, опять же, тут еще влияние текущей обстановки и умонастроений, да уж.
Предтеча Алексиевич. Показ войны и фронтовых буден с непарадной, неофициальной стороны... В смысле - упор на повседневность, мельчайшие детали и особенности быта, сложившихся порядков и отношений. С упором на женский взгляд. Ну вот разве что Алексиевич записывала рассказы женщин-фронтовичек (ну или развивала и придумывала художественно, как она сейчас заявляет), а автор писала на основании собственного военного опыта. Хотя тоже что-то художественно придумывала и развивала. В аннотации четко сказано "... во многом носит автобиографический характер". Ну, значит, где-то и не носит - логически рассуждая...
Вот лучше бы автор просто написала подробные мемуары. Было бы здорово, и получился бы документ. А так, раз это в какой-то степени художественный текст, то лично меня замучили вопросы - на хрена она это пишет? зачем, с какой целью? какой художественный эффект она хочет получить? для решения каких опять же задач? и т.д. Все та же пресловутая неоднозначность? Но можно ли это поименовать неоднозначностью, если, скажем, тут больше показано ожесточение и насилие по отношению к пленным немцам со стороны советских солдат, и очень мало показано насилие со стороны немцев по отношению к советским гражданам? Хотя, подумав какое-то время, я опять рассуждаю, что такое впечатление складывается (лично у меня) в результате современной обстановки, когда можно, так сказать, посмотреть, как развивалась эта неоднозначность и к чему все пришло. А тогда, в 70-е, когда повесть была опубликована, все, видимо, воспринималось по-другому.
Посмотрела опять биографическую справку, разные отзывы на LiveLib. Вроде так получается, что автор изначально писала в таком духе, ну допустим... Но у нее сначала не принимали к печати эти тексты. Из-за духа. В 60-е не приняли, а в 70-е вот приняли. То есть, это уже возник такой тренд - с неоднозначностью? Надо ли так понимать, что в 70-е наше сытое и благодушное общество дружно стало почивать на лаврах, посчитав, что все уже окончательно и бесповоротно - и СССР, который мощная супердержава, и победа в войне, которая священная и героическая. А значит, можно уже предаться такой роскоши, как неоднозначность, чтобы и противник был "с человеческим лицом" (о, а действительно, как занятно получается, при таком подходе уже и язык как-то не поворачивается называть их врагами, так, противники, и уже все это на подсознательном уровне ощущается, как нечто такое спортивное... не то что вопрос жизни и смерти...), и наши были капец противоречивые... Ну и, к какому финалу это привело, мы может наблюдать в режиме реального времени. Нас уже вроде бы практически официально обвиняют в развязывании второй мировой. Процесс еще идет, возможны и далее всякие открытия. Отсюда, мыслится мне, просто напрашивается логический вывод, что неоднозначность - слишком большая роскошь, и что-то я не особо наблюдаю, чтобы сейчас кто-то практиковал эту самую неоднозначность.
И вот так все время - читаю книжку и сюжетные линии сами собой развиваются. Вот автор дает эпизод, как они проходят по только что занятой деревне и видят убитого молоденького солдата, который лежит босиком, а через некоторое время рисует, как проезжает подвода, до краев нагруженная сложенными парами валенок - и сразу ясно, что это после боя наши с трупов снимали валенки, типа им же они уже не нужны, а живым еще пригодятся. Ага, думаю я - в наше время это дошло до стадии "воевали против немцев с палками". Вот эпизод в несколько строк - как бы ГГ слушает рассказ своего коллеги, как он заинтересовался, пошел посмотреть, а там "расстреливали изменников", и ему сейчас не по себе. Ну, сейчас это, определенно - "заградотряды НКВД стреляли в спины бойцам". Вот автор показывает историю девушек при армии, одна машинистка при штабе, другая - все на свете, медсестра, разведчица, что придется. Они обе как бы влюблены в капитана Агашина - автор так конкретно и не указала, капитан чего, но, наверно, тоже НКВД, или Смерша, или военной разведки, как уж там. И даже одна от него забеременела. А капитан Агашин так-то особо на них внимания не обращает, он весь поглощен планированием разведопераций и боевых действий. Ну, это все естественно выглядит! Война, постоянные бои, кошмарная тяжелая обстановка, молодые мужчины и женщины... ну, они занимаются сексом... как-то по зову природы... возникают даже романы... Но сейчас-то это все звучит - "женщины на фронте сексуально обслуживали солдат и офицеров". У автора есть еще книги, в том числе и про Берлин 45-го, вот у меня просто отчетливое ощущение, что там говорится тоже что-нибудь на тему наших солдат и немок, что сейчас преобразовалось в "миллионы изнасилованных немок". Тошнотворный такой осадочек остается.
И опять, размышляю я - если автор все это показывала, то она ведь, значит, специально так все выстраивала, комбинировала? Что-то убирала, что-то добавляла - для создания художественного впечатления? Опять у меня вопрос - зачем? Вот она в финале показывает, что подразделение в очередной раз планирует прорвать немецкое окружение, чтобы дать проход нашим, оставшимся в их окружении, в результате и сами попадают в окружение, многие погибают. Автор изображает, что вот они анализировали добытые немецкие документы, обрывки радиоразговоров и пришли к выводу, что это вот такая немецкая дивизия, а следовательно, немцы специально сюда выдвинулись, чтобы устроить для нас ловушку (кстати, тут я логику так и не поняла, ну да ладно, я не военный тактик-стратег), и они сообщают об этом комиссару (кстати, правда, комиссару? так они тогда назывались? я думала - комбат какой-нибудь... ), а тот их обрывает, что не надо умничать, планы утверждены ставкой, будем их исполнять, ну и потом окружение, кровопролитные бои, ужасающий финал... То есть, выглядит так, что из-за трусости и глупости командования произошли такие тяжелые потери. Пошла посмотрела в википедию. Пишут, что Ржевская битва продолжалась полтора года! это была просто бесконечная адская мясорубка, наши и немцы там толклись туда-сюда, постоянно наступали и отступали, то одни в окружении, то другие, чудовищные потери со всех сторон... То есть, в свете этих сухих сведений, выходит, что это все продолжалось длительное время, и вряд ли одно рядовое сражение где-то в начале имело какое-то решающее значение... Тогда зачем автор выстраивает именно такой эпизод? Она хочет показать, что во всем происходящем виновато советское командование?
Зачем она выпячивает пленных немцев с их жалким видом и страданиями? Ну да, все так сложено, что читатель должен поневоле испытывать к ним сочувствие. А тот же капитан Агашин, который склонен не обращать на них внимания и даже в финале хотел расстрелять красивого молодого немецкого офицера - выглядит, как кровавая гэбня жестокий и бесчеловечный. И опять же! если бы это были просто мемуары, или скажем, дневниковые записи - все бы было понятнее. Юная девочка из интеллигентной семьи, только-только попала на фронт, идет самый тяжелый период войны - начало 1942 года, еще очень далеко до перелома, солдаты изнурены, девочка сталкивается со всем этим ужасом, у нее еще не опыта войны и тяжелых боев и окружений, у нее еще мирные реакции из совсем другой жизни. Но, извините, автор пишет художественный текст, и это вовсе не первые спонтанные впечатления, это написано сильно потом, когда уже все известно и о зверствах нацистов на оккупированных территориях и все прочее. Так зачем тогда автор допускает такой дисбаланс? Не понимаю... Кстати говоря, этот самый образ красивого молодого немецкого офицера - я подозреваю, что это в значительной степени художественная разработка. Вот когда ближе к финалу ему дали женскую шаль, и он все в нее кутался - тут у меня и возникло это острое подозрение. Потому что это все как-то уж один в один походит на знаменитую фотку - ну, вы знаете, там где наш боец в полушубке конвоирует молодого немца, закутанного в женскую шаль, и еще у него типа кудри блондинистые из-под шали выбиваются - все, как здесь расписано. И, опять же - вот тут картинно автор расписывает, как немец красиво и благородно отказался сотрудничать с кровавой гэбней капитаном Агашиным, когда тот задумал, чтобы немец в рупор подавал неверные команды, и капитан Агашин хотел его расстрелять, а все так стали страдать, и в результате они этого немца просто отпустили - топай, значит, к своим! Ну, тот и утопал. Но разве это не бред? соображаю я. То они тут с немцами сложно маневрируют и постоянно пытаются выцепить языка, чтобы получить какие-то сведения, такая тяжелая обстановка, опасность окружения - а тут они просто берут и отпускают "к своим" пленного немецкого офицера, который пробыл с ними в тесном контакте довольно продолжительное время и уж точно может немцам рассказать какие-то важные военные данные?
Со временем я не поняла ничего. Пошла опять посмотрела биографическую справку - опять мало что поняла. Ну, то есть, по книжке получается, что автор прибыла на фронт в феврале 1942 года. Потом 200 страниц подробного изложения с деталями быта и т.д., в финале отступление-окружение-прорыв, и вдруг получается, что прошло всего несколько дней! Чуть ли не около недели. Вот так так - чисто субъективно, так складывается ощущение, что это должно продолжаться значительно больший период. Хотя бы несколько месяцев. Как - несколько дней... Вот просто ничего в этот временной промежуток не укладывается! Если по данным википедии, которая говорит о сражении, продолжавшемся около полутора лет - это нормально соотносится. В биографической справке у автора вообще указано, что она "в марте была назначена"! Лично я напрочь во всем этом увязла. Но в марте или в феврале, по тексту выглядит так, что должно пройти.. ну, что-то около года... Иначе все очень странно. Как вот с этой машинисткой, влюбленной в капитана Агашина и беременной от него. По авторской хронологии получается, что вот ГГ прибыла на фронт - еще никто ничего не замечает и не в курсе, а через пару дней - у машинистки уже "большой выпуклый живот"! Ну ради бога... Если бы прошло несколько месяцев, то еще более-менее... Или взять этих селян, у которых они живут в избах. Автор показывает, как они вынуждены отступать и оставить село, что это ужасно - действительно ужасно - и потом в эпилоге долго и подробно расписывает, как она спустя двадцать лет после войны приехала в это же село, разыскала этих же селян, ну, кто в живых остался. И вроде как они ее все это время ждали... а ей все время было не по себе, что она обещала вернуться, а все чего-то никак... Но это опять же звучит довольно странно и дико в заданном автором промежутке! То есть, за два дня что ли автор и хозяйка избы так прониклись друг к другу чувствами, что спустя двадцать лет ее еще тут дожидаются... Вот если бы автор несколько месяцев, да, прожила у этой селянки, в этой избе, год прожила, тогда бы понятно звучало... К тому же, автор так изображает эту избу - теснота, жара, воняет наверняка - тут же и теленок содержится, тут же и дети друг на друге голышом лазают и справляют нужду, все такое - ну вот никак не ощущаешь, что ГГ за два дня прониклась какими-то там особо теплыми чувствами. Ощущаешь ошеломление и брезгливость - ну, а зачем автор так смачно это все расписывала, для чего?
В общем, странно это все, непонятно... надо бы почитать другие книжки автора, чтобы определиться. Книжек, конечно, в доступности нет - это уж само собой. Попадется - почитаю.
Нет, ну так-то интересный материал. Много сведений о фронтовом житье-бытье.

"Лежа на голых матрацах, мы с удовольствием припоминаем перед сном разный вздор. Вроде того, например, что существуют в мире такие предметы, как простыни. Полотенце - это вещь! Пододеяльник - тоже вещь, из области фантастики."

"И страх, и любопытство, и тщеславие отступили перед одним - спать хочется."

"... Для нее не в самих словах поэзия, а в усилиях, отданных ею на то, чтобы их заучить."

"- Послушайте! Как по-вашему? Можно завшиветь и остаться интеллигентом?"

"- Я вот рад, что вступаю в войну не щенком, а зрелым человеком. Я-то не дамся войне. Меня она не переломает... Убить, конечно, могут. Но это другое дело."

"А парни разместились в трюме. Не мчишься в тачанке на врага по опаленной степи. В трюме из-под сельди плывешь обратным рейсом вдаль от фронта. К таким превращениям надо как-то примениться, не впав в уныние."

"- Боже мой, что это будет, когда вы окажетесь лицом к лицу с немцем! - Грюнбах удрученно всплескивает ручками. - Вы должны заучить эти термины наизусть, как стихи. Иначе вы ничего не поймете, когда придется допрашивать. Понимаете? Как стихи!
Я пристыженно киваю головой. Что тут возразишь.
- Вы когда-нибудь учили немецкие стихи? Учили? А? Читайте, читайте! - восклицает Грюнбах.
Он упоенно покачивает головой в такт стихам. Вдруг спохватившись, говорит печально:
-Да, Гейне это не то что устав, конечно. Я вас понимаю. Но попробуем все же повторить с вами первый параграф устава вермахта. С самого начала.
Пожалуйста. Насчет этого напрасно беспокоится маленький Грюнбах. Это невозможно забыть. Захочешь и не сможешь.
- "Наступательный дух немецкой пехоты"...

"- Я прошу вас, геноссен, помнить, что автор этого стихотворения был немцем. Когда мы победим и в Германии с фашизмом будет покончено, мы будем вправе сказать себе, что никогда, даже в годы войны и ожесточения, не переставали любить этот прекрасный язык..."

"Не доев одного куска хлеба, я рассеянно принимаюсь за другой и, спохватившись, сникаю. Тетя Дуся мне объясняла - это тяжелая примета: значит, кто-то из моих близких сейчас сидит без куска."

"Все та же война какие-то свои вешки незримо расставляет между людьми - метит, сводит, разводит. Не поймешь. Ну да ладно, после войны разберемся."

"Из переулка Василия Кесарийского выплыл аэростат, колоссальный, серебристый. Казалось, на московскую улицу он спустился не с зимнего неба - с чужой планеты. Бойцы ПВО в затасканных бушлатах, в серых армейских валенках вели его на привязях по мостовой. На перекрестке - противотанковые ежи. Пропорют еще брюхо аэростату. Но он послушно втягивается своим небесным телом в проем, открытый для машин. Озабоченные бушлаты копошатся вокруг него муравьями..."

"В сущности, каждому нужно из всего хаоса что-то окантовать - свой центр жизни. И у нас он - война. Но война неоглядна, не ухватишь, сам в нее канешь, затеряешься."

"Взорванный мост на пути. Мы обогнули его и вышли на тракт Москва-Калуга. Начались третьи сутки нашего пути. А до войны из Москвы в Калугу поезд доставлял за семь часов."

"Я хотела рассказать лишь о том, как мы уходили в ту первую зиму на фронт. Мы знали - если будет война, она не обойдет нас. И вступали в нее, как в свою судьбу. Вот и все."

"Если должна быть какая-нибудь добродетель у выпавшего на мою долю пленного немца - так это приличная дикция. Сидели мы тесно, мирно, близко, а видели друг друга из неподвижной дали - нашего вражества."

"Задребезжал телефон, и Кондратьев сказал в трубку глухим, ночным голосом: "Дежурный..." - и замолк.
- Я вас понял, - сказал он приподнято. - Я вас понял, товарищ семнадцатый! Есть быть готовым!
Он положил на рычаг трубку, покрутил ручку аппарата, давая отбой, и обернулся, глядя с насмешливой озабоченностью:
- Слышали? Немецкие танки прорвались на участке Ножкино-Кокошкино. Четыре километра до нас ходу сюда.
В мозгу вспыхнула таблица, которую зубрили на курсах военных переводчиков: скорость движения немецких танков... Минут через десять, высчитала я, танки могут быть здесь.
- Так вот и живем. А вы разуваться надумали."

"- Что за народ! И продаттестат не спросили? Так кормили?
- Кормили.
- Они кого хочешь накормят. Не пожалеют."

"- Нашу дивизию тогда отвели с переднего края. Пока пополнялись, отдыхали, мне один, Валей звали, Валентин Борисович, предложил разучить с ним целую программу. Он так натренировал меня, сам специалист по этому делу, я кручу солнце, он поддерживает, за ноги через голову швыряет. Сбегались смотреть на наши тренировки. Мы уже почти к выступлению подготовились, не хуже фронтового ансамбля, а он вдруг говорит: "Маша, будь пока что моей женой". Это в том смысле, что вообще-то он женат, не свободен. А мне и насовсем-то его не требуется, не то что на пока. "Тогда, говорит, я не могу с тобой больше работать. Я за тебя берусь - у меня руки колотятся". Так и не стала акробаткой."

" - Нужны проходы! - говорит Бачурин. - Мы ведь в мешке. Но пятиться назад не будем. Двинем! Предупредим действия противника. Соседей выручим - прорвем их кольцо окружения. Значит, нужно нащупать проходы - вот ваша главная задача сейчас.
К танкам немецким, что стоят в Ножкино-Кокошкино я уже притерпелась. Но, оказывается, мы еще и в мешке. Тяжкий смысл этого сейчас пока, при Бачурине, и в голове не укладывается. С полковым комиссаром ни отступать, ни прозябать не будем. На запад пойдем. В это так легко, так весело верится."

"Капитан Тью-тью-ников... не культурни диктор".
Сперва я услышала вдалеке, словно по другой программе, голос нашего радиста, хриплый, истошный, прерываемый грохотом снарядов:
- Дай настройку! Раз-два-три-четыре-пять... Пять-четыре-три... Перехожу на прием...
Треск. Ожидание.
- Ответьте, черт вас дери! - и надсадный мат.
Кто-то подышал мне в ухо, чувствую - притаился. И вдруг вот это самое: "Капитан Тью-тью-ников... не культурни диктор".
Помкомандира полка по связи Тютюнников вечно лазает под огнем, налаживает связь. Он известен всей дивизии генерала Муранова, о нем писали в дивизионной газете. И немецким радистам в частях, что стабильно стояли против дивизии Муранова, вполне возможно, известны его имя и голос."

"Не верилось, что муж этой пышноволосой женщины, хозяин уютного домика, сытый и чистый человек на снимке, с мальчиком, сидящим у него на коленях, и это жуткое и нелепое существо, по странной прихоти свалившееся сюда в блиндаж, - одно лицо. Я глядела на немца, но видела на его тревожно-мучительный взгляд, не натянутую на лоб пилотку, русский овчинный тулуп, искромсанный на куски, облепившие сапоги, а то, как где-то за ним в кровавой кутерьме клубится муть, дьявольщина, выделывая такие вот превращения."

"Ближе пододвинулись темные, худые лица. Все сгрудились, заговорили:
- Мы были отошедши в соседнюю деревню. Осенью. А тут бой страшный.
- Остались на реке мертвые, покойные. Живые сюда подались.
- А мертвые все на Волге остались, где по кустам, где по ложбинам, где бог кому.
- Разве возможно их подобрать? Тут их было больше, чем кустов.
- Тут некому было хоронить, бабенки остались, да вот еще - дед.
- А молодежь где-ж делась? - спросил Савелов.
- Молодежь всю немцы угнали укрепления им строить.
- На Волге разве мертвых подберешь. А немцы за водой идти не велели.
- Солдата-покойника отпихнешь и зачерпнешь. И кровавую пили. Вода маленько течет, сочится.
- И снег пороховой ели.
- А намедни слышим: опять бой. Мертвые пошли в воду."

@темы: Книги

---

Читательский дневник

Мир криминала.
"В конце XIX века было распространено поверье, что веревка повешенного приносит удачу тому, кто носит ее при себе. Этим предрассудком решил воспользоваться житель Житомира Тимофей Гриць. И организовал хитроумную бизнес-схему. Рассказав потенциальным покупателям, что у него имеется "свеженькая" веревка, Гриць отводил людей в лес и показывал издали висящего на дереве самоубийцу. Потом на их глазах снимал труп с ветки, разрезал веревку на куски и продавал по цене от 1 до 10 рублей за дюйм. Конец афере положили полицейские, выяснившие, что накануне каждой распродажи Гриць выкапывал на ближайшем кладбище недавно похороненный труп и сам вешал его в лесу."

Е.Ржевская. Февраль - кривые дороги.
"Мой голос едва ли достигал до ближнего покореженного дерева. Я впилась в жестяные обжигающие губы рупора и изо всех сил закричала:
- Немецкий солдат! Зачем ты пришел сюда? Wozu?
"У-у-у!" - так отдавался мой крик.
Этим немцам, обласканным приказом Гитлера, наверное, наплевать было на мое старание. Текст кончился. За тридевять земель отсюда скрипит шест, покачивается люлька, теленок жует соломенную подстилку, что-то булькает в чугунном котле в печи, и Нюрка малюет чернилами письмо. Неужели есть где-то такое вот тепло жизни? Ведь здесь, где я стою, в окопе, все так оголено: снег и железо. Отстукивал метроном - это боец все терзал свой кремень.
Я обернулась. Агашин махнул рукой.
- Говори же! Не останавливайся! Говори без всякого контроля, что хочешь, только не останавливайся!
Но что же? В голове вдруг возникла фраза из инструкции о смазочных маслах. И я сказала им о том, что при температуре ниже 16 градусов их 75-миллиметровая гаубица не дееспособна без парафиновой обработки. Потом я вспомнила памятку о больших холодах, которую нам прислали с другими трофейными документами в качестве пособия для изучения на курсах. И сказала о том, что им велят укутывать ляжки газетами, но это их не спасет. Я им крикнула:
- Наша ненависть и наш мороз будут преследовать вас! Сдавайтесь, немецкие солдаты!
Тут что-то шваркнуло, и с насыпи полетели комья снега и мерзлой глины. Пулеметчик припал к пулемету. И наш и другие пулеметы заткали, защелкали затворы винтовок. Началась пальба. Агашин спокойно полез в карман полушубка за трубкой, с видом Мефистофеля, затеявшего эту пиротехнику, чтобы отвлечь внимание немцев от того участка, где действует бесшумно отряд Карпова."

---

С днем рожденья!

Огненнокрылый, поздравляю с днем рожденья!


Всего самого замечательного!