Привидение кошки, живущее в библиотеке
М.Пришвин. Дневники.
«День размылся. Все плывет, расползается. Боязнь разлива. Значение разлива. Любовь русского человека смотреть на ледоход. Весна без исхода: так все расползается».
«Какая бывает весной ночь перед морозом. Вышел вчера на балкон, и вот звезды… Глянул и заблудился там, на небе…Что-то они значат… Что-то такое в них есть… Это великая семья не просто так… И только тут, в деревне, бывают вечера, когда одни звезды хозяева… В городе каменные углы на домах… А тут это ночное поле одно…»
«Думал о Гоголе, о его богоискательстве… о том: нельзя ли все, что я видел и пережил, унести дальше нашей родины… ведь где-то есть общая родина, и наша родина есть только часть той…»
«Мужик теперь весь пропитан, азиатом глядит… Вот, вот лопнет все. Бог остарел, на печке лежит… Мужик теперь весь напитался».
«Когда-то я написал в своей книжке от души «на границе природы и человека нужно искать бога». И вот теперь даже об этой, кажется, искренней фразе не могу сказать: подлинная ли она. Вообще, если говорить о самом боге, то никогда нельзя знать, о нем ли говоришь… Чтобы сказать о боге… бога нужно прятать как можно глубже…»
«Земная жизнь сама по себе есть любовь и убийство, а стремление человеческого сознания – устранить убийство и оставить одну любовь».
читать дальше
«Весна – болезнь… Я чувствую только боль, я не чувствую ни малейшей радости… Но меня охватывают радостные волны предтечи сознания. Ведь майская заря для всех… Ведь эти соловьи звучат на весь мир. Недаром же этот хор в саду напоминает мне церковь».
«Мужики левшинские… Насмешливо-угрюмые глаза с выражением: глянет – и борозда, глянет, будто пашет черное поле… глянет – и борозда».
«Там, в центре всего неба, этот цветок неподвижен… Все остальное вертится и исчезает. Все остальное вращается вокруг этого цветка… Значит, вот какое новое, вот какое огромное открытие: мир вовсе не движется вперед куда-то к какому-то добру и счастью, как думал… Мир вовсе не по рельсам идет, а вращается… Все мельчайшие пылинки совершают правильные круги… Каждая из них приходит неизменно на то же самое место, и все в связи с тем главным, в центре всего…»
«Земля как развернутая зеленая книга. Земля – для меня это родина, это черноземная равнина. А потом и всякая земля. Но без родины – нет земли».
«Ничего не сравнится с кленовыми листьями, будто это щеки слепых щенят…»
«Забрел в молодой осинник с листьями, будто вырезанными из бумаги русалочьими руками…»
«Вот еще надо заметить что: есть слова, которые записываются… И есть слова, которые нехорошо записывать. Как узнать то, что нужно писать, и то, что не нужно…»
«Мама говорит: «Я всегда думаю, что мужчины тряпки». Сила женщины – господство над буднями. Мужчина взлелеянный цветок… Что же такое свобода? Что же такое рабство? Быть может, рабство вечно необходимо, как тень ласточки, летящей над спокойным прудом? Можно ли гордиться свободой, когда ее питают рабы?»
«Нелепость положения этих парней, забравшихся в чужой сад хозяевами, откуда их могут выгнать самым оскорбительным образом, очевидна. Нелепость эта происходит из нелепости русской жизни. Если и допустить положение, что земля божья, то из него никак не вытекает как следствие: забраться в чужой сад. Русская жизнь вообще такая: признание какого-либо теоретического положения ведет за собой немедленное практическое действие».
«Белые куколки черемухи сидят на сучках, как недовольные невесты…»
«Запах ландыша… Не отгадать… Чуть-чуть и отгадаешь… Все цветы о чем-то…»
«… А ведь в этом и смысл всякой жизни, чтобы личное перешло в общее…»
«Помню молчаливую толпу крестьян перед горящей усадьбой. Никто не двинулся для помощи, - а когда увидели в огне корову, то бросились заливать… потому что корова божья, безвинная… Я помню 17 октября, когда уличная толпа с красными флагами, с пеньем «Марсельезы»… На Дворцовом мосту встретились мне мужики, - увидев всю эту толпу, они перекрестились… Быть может, они приняли красные знамена за хоругви, а «Марсельезу» за «Боже, царя храни»…Не знаю. Кажется, я так понимал, что они хотели выразить радость революции… Мне так хотелось… и я так понял…»
«Почему же люди, которые говорят о боге, невнимательны к собеседникам, не видят их…»
«Какое право я имею быть пессимистом, когда жизнь не удалась мне…»
«Если у писателя есть свое оригинальное содержание, то он никогда не будет неоригинальным по форме. Бояться подражаний не нужно, если помнить, что единственный путь – это от содержания к форме».
//Волошин// «Не то зависть, не то горечь поднималась у меня со дна души…То, чего этот поэт коснется, может быть, лишь случайным стихом… у него в руках вечная игрушка, о которой я мечтал с детства, у меня игрушка, которая вот-вот сломается… И так завидно, что он имеет, что он ею играет…»
«Родные поля… вглядываюсь в пейзаж… Изучаю…Хочу смотреть на все это, как свалившийся с неба… не будь мужика в России, да еще купца, да захолустного попа, да этих огромных просторов полей, степей, лесов – то какой бы интерес был жить в России?»
«Весна родится в марте, как ребенок с чистыми глазами, целует, не думая, нечаянно…»
«Сколько отмерено человеку в ширину – столько и счастья, сколько в глубину – столько несчастья. Итак, счастье или несчастье – это зависть наша одного человека перед другим. А так нет ничего: счастье или несчастье – это только две меры судьбы: счастье – в ширину, несчастье – в глубину».
«Отдать себя жизни, пусть ранит она сердце, чем больше ран, тем глубже свет. И каждый человек будет открытая книга, и по одному звуку голоса другого человека будешь сразу узнавать, кто он такой, что с ним было, чем он мучится, как он ранен… А то можно забить себе в голову гвоздь и так с гвоздем всю жизнь прожить и ничего не узнать…»
«Каждый закон, по-моему, лучше бы вышел из дела и поступка, чем из мысли».
«Путешествие – это особый пост «ураза» на все привычное… Нужно, чтобы каждый так постился…Нужно сделать, чтобы путешествие было без определенного дела и без каких-нибудь грубых непосредственных потребностей… Оборвал привычки, знакомства, привычную природу… Лопнул канат… И вот все живое в себе ищет восстановить это нарушенное равновесие, хватается за людей, всяких, за новые деревья,камни… пройдет время и… связи восстановлены, привычки найдены… все обыкновенно… Но смысле пережитого остался… остался какой-то налет, колорит жизни, и вот, право, не знаю, что это значит: какое имеет значение – география или роман…»
«Не удалось устроиться самому, войти внутрь жизни, и вот, куда ни пойдешь, везде кажется не так, не похоже то и далеко от него… Нужно пахнуть теми же запахами, чтобы их не замечать…»
«Неужели это все только декорация? Неужели не связана жизнь этих звезд с жизнью этих людей как-нибудь так, что значение их не потухает…»
«…И воспоминания, как птицы, крыльями зашумят вокруг меня…»
«Если бы когда-нибудь звезды спустились с неба на землю, как скучно бы нам стало, как тяжело…»
«Есть секта служителей красоты в Петербурге: декаденты. Красота есть тоже бог».
«С большими людьми лучше не сходиться лично, потому что их идеи часто есть последнее, что они могут дать, больше ничего у них нет».
«Природа некрасива. От человека узнали, что она красива… У меня есть наблюдение: две любви природы: 1) как любят родину (природа-родина) и 2) как предмет искусства. Киргизская степь – родина. Швейцария – картина. Красота рождается из страдания. Она есть просветление страдающего (гордого?) человека».
«Религиозное чувство, как и поэтическое, есть поправка жизни. Кто живет всей полнотой жизни, тот не нуждается ни в поэзии, ни в религии. Я не могу отказаться от представления возможности жизни вполне счастливой и прекрасной без искусства и религии. Я не вижу такой жизни теперь, но верю, что она была и что она возможна, если человечество почему-нибудь одумается и обратит свой взор не на старость, а на детство… Я знаю, есть другое мнение: жизнь есть навоз для философов…»
«Я не могу взять море, но я могу подобрать самоцветный камушек и берегу его».
«Люди настоящие, смиренные, не знают света, исходящего от них. Вообще лучшее человеческое дается даром (поэтому простым народом не ценится красота) – это такой же дар, как свет, вода. Добро, красота есть дар природы. Этой естественной силой завладевают пророки и поэты, но если они оторваны жизнью от почвы, то неизбежно теряются в личном, становятся в лучшем случае колдунами, их слово висит в воздухе, возникает культ слова и за этим словом разломанная душа (декаденты)».
«…То лучшее, детское, которое весь мир бросает нам, мечтателям, поэтам и художникам, и мы возвращаем его миру обратно».
«Мы где-то основными концами все в пучок связаны, а другие конца так болтаются. В этом наше небесное благословение и земное проклятие».
«Женский вопрос я понимаю как свой собственный мужской вопрос. Женский вопрос это вопрос о пробуждении нашего сознания. Я рождаюсь в женщине. Женщина меня родила, но это не значит, что она моя или я ее, напротив… есть только я. Женщина такой же знак, как и бесконечность, с помощью этой мнимой величины мы решаем уравнения жизни со многими неизвестными».
«- Смерть, - говорит Крюков, - всякая смерть легкая. Жить трудно, а умирать легко: умер, стало быть, отмучился. А страх от людей. В горячке, беспамятстве бормочет человек, а ближним представляется страх. Это хорошо: страх ведет к смирению. Человек смиряется и на другого смотрит: как другой живет. Мы сто в одиночку: как дикие звери, сами по себе, в норах забивались. А как страх загулял, так на другого смотришь, а третий зовет к послушанию, хочет привести всех к одной точке. Только это трудно, чтобы к одной точке – вы как думаете?»
«…Весь мир одна семья, стоит только заговорить по-человечески».
«Много раз топили печь, и опять изба остывала – то жар, то холод, ничего среднего, ровного – вся наша Россия снежная».
«Метод писания, выработанный мной, можно выразить так: я ищу в жизни видимой отражения или соответствия непонятной и невыразимой жизни моей собственной души. Встречаясь с достойным писания сюжетом, вдруг получаешь как бы веру и, не находя, страдаешь неверием. Поэтому я и не могу ничего написать из прошлого о себе самом: прошлое мое есть то, что перешло в невыразимое, что есть уже сама душа без материала для выражения, там все стало «я», то есть хаос бесчисленных материально умерших существ или даже, может быть, не рождавшихся. Нужно жить, переживать что-нибудь, и они оживают, и я пишу об этих новорожденных. В своем прошлом я «засмыслился» и потому не могу о нем писать, нет концов клубка. Нужно верить в настоящее, знать, кто я, чтобы писать о прошлом».
«Счастье и несчастье – это только два различных измерения жизни. Я был несчастлив «глубоко», я жил в себя, а не в ширину… Я только испытывал предчувствие счастья широкого и был однажды на рубеже двух дорог, двух миров… А то мне иногда представляется, будто где-то висит громадное зеркало, похожее на спокойное озеро с прозрачной водой, и в этом зеркале-озере все видно, и там все настоящее и прекрасное, а когда очень плохо, и мелко, и непонятно здесь, то стоит мне только заглянуть в то озеро-зеркало и все понимается».
«Неопытному человеку может показаться, будто я действительно о себе это пишу – нет! Нет! Это «я» мое – часть великого мирового Я, оно может свободно превратиться в того или другого человека, облекаться тою или иною плотью Это Я – вершинная линия, проведенная над бесчисленными «я» всяких ямок, долин, горушек, пригорков».
«У человека, почти у каждого, есть своя сказка, и нужно не дела разбирать, а постигнуть эту самую сказку».
«На войне у меня чувство такое же, как в сибирской тайге: оно меня давит, я беспомощен. Но в тайге я нахожу какого-нибудь постоянного жителя, здесь нет обитателей, здесь все подавлены так же, как я».
«Во сне я подходил к смертельно раненым и потом лег на спину и захотел что-то кричать на весь мир, но язык, как у парализованного, не повиновался, и только по-театральному выговаривал начало мирового вопля: «Милосердный боже!» - и обрывался».
«Не знаю, как для всего света, много ли даст существенного война, только для России она положит грань совсем новой жизни»
«Я очень чувствителен к этому февральскому свету еще младенческому… первый год своей жизни я равнодушен к нему, теперь мне все равно, все это задавлено войной, и еще я знаю, как будет весной… страшно подумать об этом отравленном трупами запахе, какая героическая борьба предстоит общая со всеми эпидемиями… какая тут весна, какое солнце может обрадовать».
«С каждым часом работы, мне казалось, люди взбирались все выше и выше на неприступную гору: муки давали силу; муку брали мукой».
«Один мой знакомый сравнил войну с родами: так же совестно быть на войне человеку постороннему, не имеющему в пребывании там необходимости. По-моему, это прекрасное сравнение, я уже видел войну, я именно такое и получил там представление, как о деле жизни и смерти, поглощающем целиком человека. Потом, вернувшись в тыл, я долго не мог помириться с настроением тыловых людей, в большинстве случаев рассуждающих о какой-нибудь частности. Перед ними была завеса, а я заглянул туда».
«Так ясно, что жизнь постигается в очень короткое время и даже в момент, а все остальное долгое напрасное карабканье вверх. Так ясно и почему мы так мучимся над разрешением мировой загадки и не можем ее разрешить: просто мы не живем полною жизнью, не причащаемся к ее постижению собственным подвигом. И, конечно, война – постижение, но не отдельным человеком, а всеми».
«День размылся. Все плывет, расползается. Боязнь разлива. Значение разлива. Любовь русского человека смотреть на ледоход. Весна без исхода: так все расползается».
«Какая бывает весной ночь перед морозом. Вышел вчера на балкон, и вот звезды… Глянул и заблудился там, на небе…Что-то они значат… Что-то такое в них есть… Это великая семья не просто так… И только тут, в деревне, бывают вечера, когда одни звезды хозяева… В городе каменные углы на домах… А тут это ночное поле одно…»
«Думал о Гоголе, о его богоискательстве… о том: нельзя ли все, что я видел и пережил, унести дальше нашей родины… ведь где-то есть общая родина, и наша родина есть только часть той…»
«Мужик теперь весь пропитан, азиатом глядит… Вот, вот лопнет все. Бог остарел, на печке лежит… Мужик теперь весь напитался».
«Когда-то я написал в своей книжке от души «на границе природы и человека нужно искать бога». И вот теперь даже об этой, кажется, искренней фразе не могу сказать: подлинная ли она. Вообще, если говорить о самом боге, то никогда нельзя знать, о нем ли говоришь… Чтобы сказать о боге… бога нужно прятать как можно глубже…»
«Земная жизнь сама по себе есть любовь и убийство, а стремление человеческого сознания – устранить убийство и оставить одну любовь».
читать дальше
«Весна – болезнь… Я чувствую только боль, я не чувствую ни малейшей радости… Но меня охватывают радостные волны предтечи сознания. Ведь майская заря для всех… Ведь эти соловьи звучат на весь мир. Недаром же этот хор в саду напоминает мне церковь».
«Мужики левшинские… Насмешливо-угрюмые глаза с выражением: глянет – и борозда, глянет, будто пашет черное поле… глянет – и борозда».
«Там, в центре всего неба, этот цветок неподвижен… Все остальное вертится и исчезает. Все остальное вращается вокруг этого цветка… Значит, вот какое новое, вот какое огромное открытие: мир вовсе не движется вперед куда-то к какому-то добру и счастью, как думал… Мир вовсе не по рельсам идет, а вращается… Все мельчайшие пылинки совершают правильные круги… Каждая из них приходит неизменно на то же самое место, и все в связи с тем главным, в центре всего…»
«Земля как развернутая зеленая книга. Земля – для меня это родина, это черноземная равнина. А потом и всякая земля. Но без родины – нет земли».
«Ничего не сравнится с кленовыми листьями, будто это щеки слепых щенят…»
«Забрел в молодой осинник с листьями, будто вырезанными из бумаги русалочьими руками…»
«Вот еще надо заметить что: есть слова, которые записываются… И есть слова, которые нехорошо записывать. Как узнать то, что нужно писать, и то, что не нужно…»
«Мама говорит: «Я всегда думаю, что мужчины тряпки». Сила женщины – господство над буднями. Мужчина взлелеянный цветок… Что же такое свобода? Что же такое рабство? Быть может, рабство вечно необходимо, как тень ласточки, летящей над спокойным прудом? Можно ли гордиться свободой, когда ее питают рабы?»
«Нелепость положения этих парней, забравшихся в чужой сад хозяевами, откуда их могут выгнать самым оскорбительным образом, очевидна. Нелепость эта происходит из нелепости русской жизни. Если и допустить положение, что земля божья, то из него никак не вытекает как следствие: забраться в чужой сад. Русская жизнь вообще такая: признание какого-либо теоретического положения ведет за собой немедленное практическое действие».
«Белые куколки черемухи сидят на сучках, как недовольные невесты…»
«Запах ландыша… Не отгадать… Чуть-чуть и отгадаешь… Все цветы о чем-то…»
«… А ведь в этом и смысл всякой жизни, чтобы личное перешло в общее…»
«Помню молчаливую толпу крестьян перед горящей усадьбой. Никто не двинулся для помощи, - а когда увидели в огне корову, то бросились заливать… потому что корова божья, безвинная… Я помню 17 октября, когда уличная толпа с красными флагами, с пеньем «Марсельезы»… На Дворцовом мосту встретились мне мужики, - увидев всю эту толпу, они перекрестились… Быть может, они приняли красные знамена за хоругви, а «Марсельезу» за «Боже, царя храни»…Не знаю. Кажется, я так понимал, что они хотели выразить радость революции… Мне так хотелось… и я так понял…»
«Почему же люди, которые говорят о боге, невнимательны к собеседникам, не видят их…»
«Какое право я имею быть пессимистом, когда жизнь не удалась мне…»
«Если у писателя есть свое оригинальное содержание, то он никогда не будет неоригинальным по форме. Бояться подражаний не нужно, если помнить, что единственный путь – это от содержания к форме».
//Волошин// «Не то зависть, не то горечь поднималась у меня со дна души…То, чего этот поэт коснется, может быть, лишь случайным стихом… у него в руках вечная игрушка, о которой я мечтал с детства, у меня игрушка, которая вот-вот сломается… И так завидно, что он имеет, что он ею играет…»
«Родные поля… вглядываюсь в пейзаж… Изучаю…Хочу смотреть на все это, как свалившийся с неба… не будь мужика в России, да еще купца, да захолустного попа, да этих огромных просторов полей, степей, лесов – то какой бы интерес был жить в России?»
«Весна родится в марте, как ребенок с чистыми глазами, целует, не думая, нечаянно…»
«Сколько отмерено человеку в ширину – столько и счастья, сколько в глубину – столько несчастья. Итак, счастье или несчастье – это зависть наша одного человека перед другим. А так нет ничего: счастье или несчастье – это только две меры судьбы: счастье – в ширину, несчастье – в глубину».
«Отдать себя жизни, пусть ранит она сердце, чем больше ран, тем глубже свет. И каждый человек будет открытая книга, и по одному звуку голоса другого человека будешь сразу узнавать, кто он такой, что с ним было, чем он мучится, как он ранен… А то можно забить себе в голову гвоздь и так с гвоздем всю жизнь прожить и ничего не узнать…»
«Каждый закон, по-моему, лучше бы вышел из дела и поступка, чем из мысли».
«Путешествие – это особый пост «ураза» на все привычное… Нужно, чтобы каждый так постился…Нужно сделать, чтобы путешествие было без определенного дела и без каких-нибудь грубых непосредственных потребностей… Оборвал привычки, знакомства, привычную природу… Лопнул канат… И вот все живое в себе ищет восстановить это нарушенное равновесие, хватается за людей, всяких, за новые деревья,камни… пройдет время и… связи восстановлены, привычки найдены… все обыкновенно… Но смысле пережитого остался… остался какой-то налет, колорит жизни, и вот, право, не знаю, что это значит: какое имеет значение – география или роман…»
«Не удалось устроиться самому, войти внутрь жизни, и вот, куда ни пойдешь, везде кажется не так, не похоже то и далеко от него… Нужно пахнуть теми же запахами, чтобы их не замечать…»
«Неужели это все только декорация? Неужели не связана жизнь этих звезд с жизнью этих людей как-нибудь так, что значение их не потухает…»
«…И воспоминания, как птицы, крыльями зашумят вокруг меня…»
«Если бы когда-нибудь звезды спустились с неба на землю, как скучно бы нам стало, как тяжело…»
«Есть секта служителей красоты в Петербурге: декаденты. Красота есть тоже бог».
«С большими людьми лучше не сходиться лично, потому что их идеи часто есть последнее, что они могут дать, больше ничего у них нет».
«Природа некрасива. От человека узнали, что она красива… У меня есть наблюдение: две любви природы: 1) как любят родину (природа-родина) и 2) как предмет искусства. Киргизская степь – родина. Швейцария – картина. Красота рождается из страдания. Она есть просветление страдающего (гордого?) человека».
«Религиозное чувство, как и поэтическое, есть поправка жизни. Кто живет всей полнотой жизни, тот не нуждается ни в поэзии, ни в религии. Я не могу отказаться от представления возможности жизни вполне счастливой и прекрасной без искусства и религии. Я не вижу такой жизни теперь, но верю, что она была и что она возможна, если человечество почему-нибудь одумается и обратит свой взор не на старость, а на детство… Я знаю, есть другое мнение: жизнь есть навоз для философов…»
«Я не могу взять море, но я могу подобрать самоцветный камушек и берегу его».
«Люди настоящие, смиренные, не знают света, исходящего от них. Вообще лучшее человеческое дается даром (поэтому простым народом не ценится красота) – это такой же дар, как свет, вода. Добро, красота есть дар природы. Этой естественной силой завладевают пророки и поэты, но если они оторваны жизнью от почвы, то неизбежно теряются в личном, становятся в лучшем случае колдунами, их слово висит в воздухе, возникает культ слова и за этим словом разломанная душа (декаденты)».
«…То лучшее, детское, которое весь мир бросает нам, мечтателям, поэтам и художникам, и мы возвращаем его миру обратно».
«Мы где-то основными концами все в пучок связаны, а другие конца так болтаются. В этом наше небесное благословение и земное проклятие».
«Женский вопрос я понимаю как свой собственный мужской вопрос. Женский вопрос это вопрос о пробуждении нашего сознания. Я рождаюсь в женщине. Женщина меня родила, но это не значит, что она моя или я ее, напротив… есть только я. Женщина такой же знак, как и бесконечность, с помощью этой мнимой величины мы решаем уравнения жизни со многими неизвестными».
«- Смерть, - говорит Крюков, - всякая смерть легкая. Жить трудно, а умирать легко: умер, стало быть, отмучился. А страх от людей. В горячке, беспамятстве бормочет человек, а ближним представляется страх. Это хорошо: страх ведет к смирению. Человек смиряется и на другого смотрит: как другой живет. Мы сто в одиночку: как дикие звери, сами по себе, в норах забивались. А как страх загулял, так на другого смотришь, а третий зовет к послушанию, хочет привести всех к одной точке. Только это трудно, чтобы к одной точке – вы как думаете?»
«…Весь мир одна семья, стоит только заговорить по-человечески».
«Много раз топили печь, и опять изба остывала – то жар, то холод, ничего среднего, ровного – вся наша Россия снежная».
«Метод писания, выработанный мной, можно выразить так: я ищу в жизни видимой отражения или соответствия непонятной и невыразимой жизни моей собственной души. Встречаясь с достойным писания сюжетом, вдруг получаешь как бы веру и, не находя, страдаешь неверием. Поэтому я и не могу ничего написать из прошлого о себе самом: прошлое мое есть то, что перешло в невыразимое, что есть уже сама душа без материала для выражения, там все стало «я», то есть хаос бесчисленных материально умерших существ или даже, может быть, не рождавшихся. Нужно жить, переживать что-нибудь, и они оживают, и я пишу об этих новорожденных. В своем прошлом я «засмыслился» и потому не могу о нем писать, нет концов клубка. Нужно верить в настоящее, знать, кто я, чтобы писать о прошлом».
«Счастье и несчастье – это только два различных измерения жизни. Я был несчастлив «глубоко», я жил в себя, а не в ширину… Я только испытывал предчувствие счастья широкого и был однажды на рубеже двух дорог, двух миров… А то мне иногда представляется, будто где-то висит громадное зеркало, похожее на спокойное озеро с прозрачной водой, и в этом зеркале-озере все видно, и там все настоящее и прекрасное, а когда очень плохо, и мелко, и непонятно здесь, то стоит мне только заглянуть в то озеро-зеркало и все понимается».
«Неопытному человеку может показаться, будто я действительно о себе это пишу – нет! Нет! Это «я» мое – часть великого мирового Я, оно может свободно превратиться в того или другого человека, облекаться тою или иною плотью Это Я – вершинная линия, проведенная над бесчисленными «я» всяких ямок, долин, горушек, пригорков».
«У человека, почти у каждого, есть своя сказка, и нужно не дела разбирать, а постигнуть эту самую сказку».
«На войне у меня чувство такое же, как в сибирской тайге: оно меня давит, я беспомощен. Но в тайге я нахожу какого-нибудь постоянного жителя, здесь нет обитателей, здесь все подавлены так же, как я».
«Во сне я подходил к смертельно раненым и потом лег на спину и захотел что-то кричать на весь мир, но язык, как у парализованного, не повиновался, и только по-театральному выговаривал начало мирового вопля: «Милосердный боже!» - и обрывался».
«Не знаю, как для всего света, много ли даст существенного война, только для России она положит грань совсем новой жизни»
«Я очень чувствителен к этому февральскому свету еще младенческому… первый год своей жизни я равнодушен к нему, теперь мне все равно, все это задавлено войной, и еще я знаю, как будет весной… страшно подумать об этом отравленном трупами запахе, какая героическая борьба предстоит общая со всеми эпидемиями… какая тут весна, какое солнце может обрадовать».
«С каждым часом работы, мне казалось, люди взбирались все выше и выше на неприступную гору: муки давали силу; муку брали мукой».
«Один мой знакомый сравнил войну с родами: так же совестно быть на войне человеку постороннему, не имеющему в пребывании там необходимости. По-моему, это прекрасное сравнение, я уже видел войну, я именно такое и получил там представление, как о деле жизни и смерти, поглощающем целиком человека. Потом, вернувшись в тыл, я долго не мог помириться с настроением тыловых людей, в большинстве случаев рассуждающих о какой-нибудь частности. Перед ними была завеса, а я заглянул туда».
«Так ясно, что жизнь постигается в очень короткое время и даже в момент, а все остальное долгое напрасное карабканье вверх. Так ясно и почему мы так мучимся над разрешением мировой загадки и не можем ее разрешить: просто мы не живем полною жизнью, не причащаемся к ее постижению собственным подвигом. И, конечно, война – постижение, но не отдельным человеком, а всеми».
Страдала,страдала в Турции и оп - приходите на мою лекцию в Москве. Я ж говорю - все они вернутся. И даже Эйдельман, уверена, и та вернется.
Совсем детская - лет так на пять-шесть. Во всяком случае, ГГ, от лица которого ведется повествование, как раз столько. 
Или из подарочного лабиринтовского каталога (где я уже мозги себе выворачиваю, пытаясь набрать нужную сумму 
), или по какой-то суперакции, когда лабиринт принимается распродавать какие-то книжки по смешным ценам, которые меня просто гипнотизируют... 
Но, в общем, книжка мне понравилась - приятная и милая. 
Хотя на самом деле - адский лютый трэш. 
Я даже затрудняюсь определить... Ну, скажем, это даже не то что - "автор не владеет техникой письма, не умеет прописывать характеры" и т.д. Автору просто абсолютно все равно до элементарной логики и адекватности... Что-то тут у нее происходит, какие-то персонажи совершают какие-то действия, но при этом нет никакой возможности понять, почему именно они именно такие действия совершают... именно при таких обстоятельствах... И вот отчетливо ощущается, что автор в этом плане вообще не заморачивается никакими вопросами. Какая разница, кто что и зачем делает. Лишь бы движуха была. 
), должен пересечь это самое проклятое море. На корабле. При этом оказывается, что он, помимо забранной близняшки еще набил трюм девицами. Далее автор долго и красочно описывает, как они преодолевают это проклятое море, какие там происходят ужасы и прямо еле все живы остались. Ну так через сто страниц об этом вообще забыли, и персонажи носятся туда-сюда, пофиг до проклятого моря, они телепортом пользуются. Вот так раз, а зачем понадобилось с такими трудами пересекать это проклятое море в начале, на какой-то лоханке, рискуя погибнуть, еще и вместе с таким трудом собранными девицами... Нет ответа. Проехали уже.
некоторые вон, намекая на инсайдерские данные, пророчествуют, что Горбачев на днях вот-вот помрет. Якобы специально обученные для таких случаев люди уже стараются заранее подготовить материал, чтобы чуть что - сразу выбрасывать готовое в медиапространство, реагировать. Некрологи, вспоминательная нарезка, все такое.
Ну, не одним, конечно, это я утрирую... месяц это все читала... Но прочитала же. 
При всем моем отрицательном настрое. 
В общем, ничего не могу с собой поделать - подозреваю я так, что автор тут следует методу Дарьи Донцовой, то есть, просто придумывает новые и новые выходки... может, даже использует еще чьи-то выходки, или вообще анекдоты из сети (Донцова же использует). Хотя, вполне возможно, что какой-то процент воспоминаний из собственного детства автора сюда и вошел. 
Автор четко конкретизирует возраст своих героинь - 11 лет. Кстати, на протяжении трех книг он так и остается, что, в общем-то, уже выглядит странно. Хорошо, я специально пошла посмотрела на LiveLib, пишут, что автор 1971 года рождения. То есть, произвожу я элементарные подсчеты, действие как бы происходит в 1982 году? плюс-минус? Но, извините, то, что автор изображает в тексте - модников там, упоминания - редкие! - чего-то из области культуры - это не выглядит, как 1982. Это выглядит как середина 70-х максимум. Вот, скажем, к примеру, автор упоминает, как их семьи собрались для празднования нового года и по телевизору идет "Ирония судьбы". Кстати, этим трилогия как раз заканчивается. Ну так кто угодно может проверить по интернету, вот я только набрала и сразу пишут, что премьера фильма - 1975 год. Тогда его и показывали по телевизору. На новый год, ага. Мы тоже всей семьей смотрели. И да, в советские времена не было такой традиции, чтобы каждый год на новый год показывать "Иронию судьбы". Тогда наоборот старались каждый раз подготовить на новый год что-то новое. А конкретно "Ирония судьбы" вообще попала под санкции, там что-то усмотрели не то и запретили ее показывать. Лет на несколько. Так что описываемый в книге эпизод определенно относится к середине 70-х. То есть, по факту девочкам здесь вовсе не 11 лет, как уверяет автор, а лет 5-6. Я без понятия, зачем автору понадобилось делать такие выкрутасы с возрастом. Хотя, я бы сказала, все эти манеры поведения и выходки - они как раз для пятилетних больше подходят... 
