Привидение кошки, живущее в библиотеке
Бернхард Шлинк. "Правосудие Зельба". Очень интересно. 
По сюжету - вроде бы обычный детективный роман, но как-то возникает чувство, что автор зарвался... 
Что автор, как бы сказать, ставит вопросы. 
То есть, не ставит, а слегка обозначает, от чего, впрочем, становится еще неуютнее. Ну, как будто пытаешься разобрать какое-то неуловимое движение краем глаза... 
Итак, действие происходит в Германии - в смысле, ФРГ - году так в 84-85. Еще и речи не стоит о снесении Берлинской стены, в кинотеатрах смотрят "Рэмбо" и "Флэшданс" (это я, подумав, решила, что именно этот фильм имеется в виду, когда речь идет о модном фильме "Танец-вспышка", переводчикам, в очередной раз, мое удивление
). читать дальшеКомпьютеры еще не вошли в повсеместный обиход и воспринимаются в основном как часть производственно-технологического обеспечения серьезных государственных структур и мега-корпораций. Именно у одной из таких мега-корпораций, на которую трудится целый регион, Рейнского химического завода, возникли проблемы. Вопрос представляется пустяковым - кто-то регулярно влезает в компьютерную сеть и хозяйничает в базе данных, производя какие-то дурацкие операции, в результате которых то РХЗ заказывает для своих лабораторий не сто мартышек, а сто тысяч, или внезапно всем низкооплачиваемым сотрудникам повышается зарплата на пятьсот марок... Корпорация, свободно ворочающая миллиардами, конечно, от этого не обеднеет, но управление не дремлет. А если в следующий раз этот шутник, кто бы он ни был, проникнет в промышленные секреты корпорации или поставит бизнес под угрозу, потребовав огромный выкуп? Не доверяя внутренней службе безопасности - в конце концов, пока виновник не найден, все служащие корпорации находятся под подозрением - генеральный директор Кортен обращается за помощью к частному детективу Зельбу. К тому же, Зельб его друг детства и даже где-то родственник, так как был женат на покойной сестре Кортена.
Зельб - довольно необычный сыщик, ну, для криминальных романов в массе.
Ему уже далеко за шестьдесят, он одиночка и практически отшельник, так как уже довольно давно самоустранился от общественной, политической и всякой прочей социальной сферы. Прямо с сорок пятого года, ведь в прошлом Зельб - убежденный нацист и талантливый, бескомпромиссный юрист, занимающий высокие должности при гитлеровском режиме. После падения рейха Зельб не находит себе места в изменившимся мире, поскольку, к несчастью для себя, он еще и идеалист, не желающий расставаться со своими представлениями о морали и нравственном долге. И это в то время, как его бывшие друзья и коллеги потихоньку возвращались на свои теплые места и отвоевывали свои позиции...
Зельб ничего не смыслит в компьютерах, что вызывает у продвинутой молодежи снисходительное презрение. Зато Зельб разбирается в людях, а уж если принимать во внимание пережитый опыт, то он способен оставить своих противников далеко позади. В самом деле, что, к примеру, знают эти юнцы, привыкшие воспринимать окружающий мир, как безопасную игровую площадку, о боевых операциях на фронте или тюрьмах гестапо...
Конечно, Зельб вычисляет злоумышленника на раз-два, много времени ему не понадобилось. Казалось бы, дело можно считать закрытым, плата за выполненную работу получена и даже истрачена. Но рядовое расследование по факту угрозы безопасности бизнеса внезапно влечет за собой куда более темные последствия. Зельб стоит перед выбором - плюнуть на все и продолжать жить, как всегда, или продолжать расследование на свой страх и риск. В конце концов, оно каким-то боком задевает моральные принципы Зельба, а в том, что касается морали, он и так отличается обостренной чувствительностью.
Сначала я испугалась, что раз уж речь зашла о гитлеровском режиме, то последуют любимые отчего-то многими авторами прыжки в прошлое героев, сцены из былого... Но здесь ничего такого нет, о спасибо автору, спасибо...
Обошлись простым изложением событий. Можно пережить, ведь разве Зельб не старик, ему позволено вспоминать прошлое. 
Вот я и соображаю насчет неудобных вопросов.
Вот показывается такой славный, уютный мир - персонажи могут спокойно путешествовать, наслаждаться жизнью, прогресс все развивается... видимо, специально для этой цели автор заботливо перечисляет всяческие мелкие детали, подробности быта, вплоть до того, что герои едят на обед, какие кино смотрят... Но все это фальшивка, иллюзия, одна большая ложь. Потому что никто не вспоминает о времени с 33 по 45, как будто этих лет вообще никогда не существовало. Как я тут же припоминаю, в недавно посмотренном сериале "12 знаков" ведь было то же самое! Никаких упоминаний о годах нацизма, вообще. Хотя одни из героев были достаточно пожилого возраста, чтобы их это как-то коснулось.
Да тут, как я опять же вдруг поняла - вообще не упоминается ничего неудобного, искажающего красивую благостную картину. Никаких упоминаний о той же берлинской стене и существовании ГДР, или там СССР... Как будто их вообще не существует в природе. Хм. Здорово это у автора получилось. Прямо даже не заметно. Вообще не заметно. Думаю, это должно изображать типичный образ мышления современного немца... наверно...
В то же время, если посмотреть внимательно - ну, в мире данной конкретной книги - так по сути, ничего не изменилось. На ключевых постах политики, экономики, юриспруденции находятся все те же люди, что и в 30-40-е. И проводят ту же политику, пусть и под другими лозунгами.
Поэтому вся интрига развивается строго логически. Если так подумать. Все началось с дурацкой шутки. Виновник даже не мог представить, с кем он связывается. Он вообще считает, что ничем не рискует, потому что в его мире просто не существует этого - опасности и угрозы. Он не знает, что может быть такое - смертельная опасность, потому что всегда же было спокойно, ну, подумаешь, даже если поймают, просто поругают и все.
Это Зельб смотрит на служащих мега-корпорации и видит подобие эсэсовцев, а когда смотрит на их хозяев, то видит настоящих эсэсовцев во плоти, от чего и переходит автоматически в совсем иной режим существования. А молодежи, родившейся уже после войны, это неизвестно, им же никто ничего не говорил... Вот это действительно впечатляет.
В общем, на автора надо обратить внимание.
«В торговом центре «Дармштэдтер Хоф» я обнаружил магазин пластинок. Я иногда беру пробы духа времени – покупаю какую-нибудь репрезентативную пластинку или книгу, смотрю «Рембо-2» или слушаю какую-нибудь предвыборную дискуссию. В продаже как раз имелась Мадонна. Молодая продавщица посмотрела на меня и спросила упаковать ли мне пластинку в подарок.
- Ну что вы! – ответил я. – Разве я похож на человека, который захочет подарить это кому-нибудь?»
«Дело о страховом мошенничестве, за которое я взялся, я расследовал без особого рвения. Сергей Менке посредственный артист балета Мангеймского национального театра, застраховал свои ноги на крупную сумму, и сразу же за этим последовал сложный перелом одной ноги. При чем он навсегда утратил способность танцевать. Речь шла о страховой выплате в размере одного миллиона, и страховая компания хотела убедиться, что это действительно был несчастный случай.
От одной мысли, что кто-то способен сам сломать себе ногу, у меня мурашки побежали по спине. Когда я был маленький, мать рассказывала мне в качестве примера мужской силы воли историю о том, как святой Игнатий Лойола сам молотком сломал свою неправильно сросшуюся после перелома ногу. Я всю жизнь терпеть не мог членовредителей – маленького спартанца, который позволил лисице прогрызть себе живот, Муция Сцеволу и Игнатия Лойолу. По мне, так пусть бы они все получили по миллиону – только чтобы исчезли из школьных учебников.»
«- Вы ведь были прокурором, господин Зельб. Почему же вы бросили эту работу? – спросила вдруг фрау Бухендорфф.
Я достал из пачки сигарету и прикурил. Когда пауза затянулась, я сказал:
- Сейчас, фрау Бухендорфф. Сейчас я отвечу на ваш вопрос, одну минутку.
Мы обогнали огромную фуру, мимо нас с ревом промчался мотоцикл.
- После войны я стал неугоден новым властям. Я был убежденным национал-социалистом, который не раз требовал и добивался смертной казни для подсудимых. Было в моей практике и несколько громких процессов. Я верил в справедливость существующих порядков и считал себя бойцом юридического фронта. На другом фронте я не мог воевать после ранения сразу же вначале войны…
- После сорок пятого года я сначала какое-то время жил в деревне у родителей жены, потом занимался торговлей углем, а потом потихоньку занялся частными расследованиями. Карьера прокурора для меня навсегда закончилась. Я воспринимал себя исключительно как нацистского прокурора, которым когда-то был и которым ни при каких обстоятельствах быть не мог. Моя вера умерла. Вам, наверно, трудно себе представить, как вообще можно верить в национал-социализм? Но вы выросли с теми истинами, которые мы после сорок пятого года постигали шаг за шагом. С моей женой дело обстояло еще хуже: она была белокурой красавицей нацисткой и оставалась ею, пока не раздобрела и не превратилась в достойный продукт германского экономического чуда. Во время денежной реформы коллег с нацистским прошлым опять стали брать на работу. Я бы, наверно, тоже тогда смог вернуться в юриспруденцию. Но я видел, во что превращала этих коллег забота о восстановлении в должности и само восстановление в должности. Вместо чувства вины они испытывали лишь обиду безвинно пострадавших и воспринимали восстановление в должности как своего рода компенсацию за несправедливое увольнение. Мне это было противно.
- Это больше похоже на эстетику, чем на мораль.
- Для меня разница между тем и другим все менее заметна.
- То есть, вы не можете представить себе прекрасное, которое безнравственно?
- Я понимаю, что вы имеете в виду – Рифеншталь, «Триумф воли» и тому подобное. Но с тех пор, как я состарился, мне уже не кажутся прекрасными ни хореография масс, ни монументальная архитектура Шпеера, ни вспышка атомного взрыва яркостью в тысячу солнц.»
«В свое время я решил жить в мире со своим прошлым. Вина, искупление, энтузиазм и слепота, гордыня и гнев, мораль и разочарование – все это я привел в некое искусственное равновесие. Благодаря этому прошлое стало абстракцией. И вот реальность добралась до меня и грозила нарушить это равновесие. Да, я как прокурор стал слепым орудием в чужих руках, это я понял после крушения рейха. Можно, конечно, задаться вопросом, существуют ли более или менее достойные формы такой «слепоты». И все же для меня это было не одно и то же – отягчить свою совесть виной, служа, как я думал, великой и, как оказалось, преступной идее, или стать глупой пешкой – пусть даже слоном – на шахматной доске какой-то мелкой грязной интриги, которую я пока еще не понимал.»
«Еще в дороге мы начали спор о том, может ли успех внушить художнику презрение к публике. Рёзхен как-то рассказывала мне о концерте Сержа Генсбура в Париже, на которой публика тем восторженнее аплодировала ему, чем презрительнее он вел себя по отношению к ней. С тех пор этот вопрос не давал мне покоя и трансформировался в более широкую проблему: можно ли, состарившись, не проникнуться презрением к людям? Юдит долго пыталась опровергнуть тезис о связи между творческим успехом и презрением к публике. После третьего бокала она сдалась:
- Да, ты прав, Бетховен в конце концов оглох. Глухота – это высшая форма презрения к окружающему миру.»
«- Только не говори мне, что ради сохранения человеческой жизни любой риск оправдан! Это ерунда. Вспомни о пешеходах, гибнущих под колесами, о несчастных случаях на производстве. Вспомни о борьбе с терроризмом, в ходе которой полиция по ошибке или неосторожности уложила, наверно, больше людей, чем сами террористы. И что – по твоему, надо прекратить эту борьбу?
- А Домке?
- Домке? Я собственно, вовсе не обязан больше ничего говорить по этому поводу. Забвение того отрезка времени между тридцать третьим и сорок пятым годами – фундамент, на котором построено наше государство. Ну, немного театра с громкими процессами и приговорами было – и, наверно, все еще остается – печальной необходимостью. Но в сорок пятом году никто не устроил «Ночи длинных ножей», а это была бы единственная возможность заставить кое-кого заплатить по счетам. Потом фундамент опечатали. Ты недоволен?»
По сюжету - вроде бы обычный детективный роман, но как-то возникает чувство, что автор зарвался... Что автор, как бы сказать, ставит вопросы. То есть, не ставит, а слегка обозначает, от чего, впрочем, становится еще неуютнее. Ну, как будто пытаешься разобрать какое-то неуловимое движение краем глаза... Итак, действие происходит в Германии - в смысле, ФРГ - году так в 84-85. Еще и речи не стоит о снесении Берлинской стены, в кинотеатрах смотрят "Рэмбо" и "Флэшданс" (это я, подумав, решила, что именно этот фильм имеется в виду, когда речь идет о модном фильме "Танец-вспышка", переводчикам, в очередной раз, мое удивление
). читать дальшеКомпьютеры еще не вошли в повсеместный обиход и воспринимаются в основном как часть производственно-технологического обеспечения серьезных государственных структур и мега-корпораций. Именно у одной из таких мега-корпораций, на которую трудится целый регион, Рейнского химического завода, возникли проблемы. Вопрос представляется пустяковым - кто-то регулярно влезает в компьютерную сеть и хозяйничает в базе данных, производя какие-то дурацкие операции, в результате которых то РХЗ заказывает для своих лабораторий не сто мартышек, а сто тысяч, или внезапно всем низкооплачиваемым сотрудникам повышается зарплата на пятьсот марок... Корпорация, свободно ворочающая миллиардами, конечно, от этого не обеднеет, но управление не дремлет. А если в следующий раз этот шутник, кто бы он ни был, проникнет в промышленные секреты корпорации или поставит бизнес под угрозу, потребовав огромный выкуп? Не доверяя внутренней службе безопасности - в конце концов, пока виновник не найден, все служащие корпорации находятся под подозрением - генеральный директор Кортен обращается за помощью к частному детективу Зельбу. К тому же, Зельб его друг детства и даже где-то родственник, так как был женат на покойной сестре Кортена. Зельб - довольно необычный сыщик, ну, для криминальных романов в массе.
Ему уже далеко за шестьдесят, он одиночка и практически отшельник, так как уже довольно давно самоустранился от общественной, политической и всякой прочей социальной сферы. Прямо с сорок пятого года, ведь в прошлом Зельб - убежденный нацист и талантливый, бескомпромиссный юрист, занимающий высокие должности при гитлеровском режиме. После падения рейха Зельб не находит себе места в изменившимся мире, поскольку, к несчастью для себя, он еще и идеалист, не желающий расставаться со своими представлениями о морали и нравственном долге. И это в то время, как его бывшие друзья и коллеги потихоньку возвращались на свои теплые места и отвоевывали свои позиции...Зельб ничего не смыслит в компьютерах, что вызывает у продвинутой молодежи снисходительное презрение. Зато Зельб разбирается в людях, а уж если принимать во внимание пережитый опыт, то он способен оставить своих противников далеко позади. В самом деле, что, к примеру, знают эти юнцы, привыкшие воспринимать окружающий мир, как безопасную игровую площадку, о боевых операциях на фронте или тюрьмах гестапо...
Конечно, Зельб вычисляет злоумышленника на раз-два, много времени ему не понадобилось. Казалось бы, дело можно считать закрытым, плата за выполненную работу получена и даже истрачена. Но рядовое расследование по факту угрозы безопасности бизнеса внезапно влечет за собой куда более темные последствия. Зельб стоит перед выбором - плюнуть на все и продолжать жить, как всегда, или продолжать расследование на свой страх и риск. В конце концов, оно каким-то боком задевает моральные принципы Зельба, а в том, что касается морали, он и так отличается обостренной чувствительностью.
Сначала я испугалась, что раз уж речь зашла о гитлеровском режиме, то последуют любимые отчего-то многими авторами прыжки в прошлое героев, сцены из былого... Но здесь ничего такого нет, о спасибо автору, спасибо...
Обошлись простым изложением событий. Можно пережить, ведь разве Зельб не старик, ему позволено вспоминать прошлое. Вот я и соображаю насчет неудобных вопросов.
Вот показывается такой славный, уютный мир - персонажи могут спокойно путешествовать, наслаждаться жизнью, прогресс все развивается... видимо, специально для этой цели автор заботливо перечисляет всяческие мелкие детали, подробности быта, вплоть до того, что герои едят на обед, какие кино смотрят... Но все это фальшивка, иллюзия, одна большая ложь. Потому что никто не вспоминает о времени с 33 по 45, как будто этих лет вообще никогда не существовало. Как я тут же припоминаю, в недавно посмотренном сериале "12 знаков" ведь было то же самое! Никаких упоминаний о годах нацизма, вообще. Хотя одни из героев были достаточно пожилого возраста, чтобы их это как-то коснулось. Да тут, как я опять же вдруг поняла - вообще не упоминается ничего неудобного, искажающего красивую благостную картину. Никаких упоминаний о той же берлинской стене и существовании ГДР, или там СССР... Как будто их вообще не существует в природе. Хм. Здорово это у автора получилось. Прямо даже не заметно. Вообще не заметно.
Думаю, это должно изображать типичный образ мышления современного немца... наверно... В то же время, если посмотреть внимательно - ну, в мире данной конкретной книги - так по сути, ничего не изменилось. На ключевых постах политики, экономики, юриспруденции находятся все те же люди, что и в 30-40-е. И проводят ту же политику, пусть и под другими лозунгами.
Поэтому вся интрига развивается строго логически. Если так подумать. Все началось с дурацкой шутки. Виновник даже не мог представить, с кем он связывается. Он вообще считает, что ничем не рискует, потому что в его мире просто не существует этого - опасности и угрозы. Он не знает, что может быть такое - смертельная опасность, потому что всегда же было спокойно, ну, подумаешь, даже если поймают, просто поругают и все.
Это Зельб смотрит на служащих мега-корпорации и видит подобие эсэсовцев, а когда смотрит на их хозяев, то видит настоящих эсэсовцев во плоти, от чего и переходит автоматически в совсем иной режим существования. А молодежи, родившейся уже после войны, это неизвестно, им же никто ничего не говорил... Вот это действительно впечатляет. В общем, на автора надо обратить внимание.
«В торговом центре «Дармштэдтер Хоф» я обнаружил магазин пластинок. Я иногда беру пробы духа времени – покупаю какую-нибудь репрезентативную пластинку или книгу, смотрю «Рембо-2» или слушаю какую-нибудь предвыборную дискуссию. В продаже как раз имелась Мадонна. Молодая продавщица посмотрела на меня и спросила упаковать ли мне пластинку в подарок.
- Ну что вы! – ответил я. – Разве я похож на человека, который захочет подарить это кому-нибудь?»
«Дело о страховом мошенничестве, за которое я взялся, я расследовал без особого рвения. Сергей Менке посредственный артист балета Мангеймского национального театра, застраховал свои ноги на крупную сумму, и сразу же за этим последовал сложный перелом одной ноги. При чем он навсегда утратил способность танцевать. Речь шла о страховой выплате в размере одного миллиона, и страховая компания хотела убедиться, что это действительно был несчастный случай.
От одной мысли, что кто-то способен сам сломать себе ногу, у меня мурашки побежали по спине. Когда я был маленький, мать рассказывала мне в качестве примера мужской силы воли историю о том, как святой Игнатий Лойола сам молотком сломал свою неправильно сросшуюся после перелома ногу. Я всю жизнь терпеть не мог членовредителей – маленького спартанца, который позволил лисице прогрызть себе живот, Муция Сцеволу и Игнатия Лойолу. По мне, так пусть бы они все получили по миллиону – только чтобы исчезли из школьных учебников.»
«- Вы ведь были прокурором, господин Зельб. Почему же вы бросили эту работу? – спросила вдруг фрау Бухендорфф.
Я достал из пачки сигарету и прикурил. Когда пауза затянулась, я сказал:
- Сейчас, фрау Бухендорфф. Сейчас я отвечу на ваш вопрос, одну минутку.
Мы обогнали огромную фуру, мимо нас с ревом промчался мотоцикл.
- После войны я стал неугоден новым властям. Я был убежденным национал-социалистом, который не раз требовал и добивался смертной казни для подсудимых. Было в моей практике и несколько громких процессов. Я верил в справедливость существующих порядков и считал себя бойцом юридического фронта. На другом фронте я не мог воевать после ранения сразу же вначале войны…
- После сорок пятого года я сначала какое-то время жил в деревне у родителей жены, потом занимался торговлей углем, а потом потихоньку занялся частными расследованиями. Карьера прокурора для меня навсегда закончилась. Я воспринимал себя исключительно как нацистского прокурора, которым когда-то был и которым ни при каких обстоятельствах быть не мог. Моя вера умерла. Вам, наверно, трудно себе представить, как вообще можно верить в национал-социализм? Но вы выросли с теми истинами, которые мы после сорок пятого года постигали шаг за шагом. С моей женой дело обстояло еще хуже: она была белокурой красавицей нацисткой и оставалась ею, пока не раздобрела и не превратилась в достойный продукт германского экономического чуда. Во время денежной реформы коллег с нацистским прошлым опять стали брать на работу. Я бы, наверно, тоже тогда смог вернуться в юриспруденцию. Но я видел, во что превращала этих коллег забота о восстановлении в должности и само восстановление в должности. Вместо чувства вины они испытывали лишь обиду безвинно пострадавших и воспринимали восстановление в должности как своего рода компенсацию за несправедливое увольнение. Мне это было противно.
- Это больше похоже на эстетику, чем на мораль.
- Для меня разница между тем и другим все менее заметна.
- То есть, вы не можете представить себе прекрасное, которое безнравственно?
- Я понимаю, что вы имеете в виду – Рифеншталь, «Триумф воли» и тому подобное. Но с тех пор, как я состарился, мне уже не кажутся прекрасными ни хореография масс, ни монументальная архитектура Шпеера, ни вспышка атомного взрыва яркостью в тысячу солнц.»
«В свое время я решил жить в мире со своим прошлым. Вина, искупление, энтузиазм и слепота, гордыня и гнев, мораль и разочарование – все это я привел в некое искусственное равновесие. Благодаря этому прошлое стало абстракцией. И вот реальность добралась до меня и грозила нарушить это равновесие. Да, я как прокурор стал слепым орудием в чужих руках, это я понял после крушения рейха. Можно, конечно, задаться вопросом, существуют ли более или менее достойные формы такой «слепоты». И все же для меня это было не одно и то же – отягчить свою совесть виной, служа, как я думал, великой и, как оказалось, преступной идее, или стать глупой пешкой – пусть даже слоном – на шахматной доске какой-то мелкой грязной интриги, которую я пока еще не понимал.»
«Еще в дороге мы начали спор о том, может ли успех внушить художнику презрение к публике. Рёзхен как-то рассказывала мне о концерте Сержа Генсбура в Париже, на которой публика тем восторженнее аплодировала ему, чем презрительнее он вел себя по отношению к ней. С тех пор этот вопрос не давал мне покоя и трансформировался в более широкую проблему: можно ли, состарившись, не проникнуться презрением к людям? Юдит долго пыталась опровергнуть тезис о связи между творческим успехом и презрением к публике. После третьего бокала она сдалась:
- Да, ты прав, Бетховен в конце концов оглох. Глухота – это высшая форма презрения к окружающему миру.»
«- Только не говори мне, что ради сохранения человеческой жизни любой риск оправдан! Это ерунда. Вспомни о пешеходах, гибнущих под колесами, о несчастных случаях на производстве. Вспомни о борьбе с терроризмом, в ходе которой полиция по ошибке или неосторожности уложила, наверно, больше людей, чем сами террористы. И что – по твоему, надо прекратить эту борьбу?
- А Домке?
- Домке? Я собственно, вовсе не обязан больше ничего говорить по этому поводу. Забвение того отрезка времени между тридцать третьим и сорок пятым годами – фундамент, на котором построено наше государство. Ну, немного театра с громкими процессами и приговорами было – и, наверно, все еще остается – печальной необходимостью. Но в сорок пятом году никто не устроил «Ночи длинных ножей», а это была бы единственная возможность заставить кое-кого заплатить по счетам. Потом фундамент опечатали. Ты недоволен?»
@темы: Книги