Книжный столик

[Аглая]

Нашла очень интересную книжку - Н.И.Пирогов "Севастопольские письма".

"Дорога от Курска до Севастополя есть ряд мучений для того, кто находится в приятном заблуждении, что дороги назначены для уменьшения пространства и времени в житейском сообщении. Я рассматриваю их, как особенный ряд сотрясения, полезного для моих кишок, и потому отношу поездку в Севастополь осенью и преимущественно в военное время к превосходной гимнастике брюшных внутренностей. Толчки, перегибы, перекаты и тьма других телодвижений встречаются здесь в таком мифологическом объеме, что, наконец, понятие о ровном месте начинает делаться чем-то вроде мифа."

"Да, 24 октября дело не было нежданное: его предвидели, предназначили и не позаботились. 10 и даже 11 тысяч было выбытых из строя, 6000 с лишком раненых, и для этих раненых не приготовили ровно ничего; как собак бросили их на земле, на нарах, целые недели они не были перевязаны и даже не накормлены.
Приехав в Севастополь 12 ноября, следовательно, 18 дней после дела, я нашел с лишком 2000 раненых, скученных вместе, лежащих на грязных матрацах, перемешанных, и целых десять дней почти с утра до вечера должен был оперировать таких, которым операции должно было сделать тотчас после сражения."

"Из этих казарм видны неприятельские батареи, рассеянные по возвышениям южной стороны города. Казармы выстроены на крутой горе, на которую надо подниматься пешком и не без труда по склизкой слякоти. Морской госпиталь, выстроенный на этой же самой горе, очищен от больных; в него во время бомбардировки, несмотря на выкинутый красный флаг, летали бомбы, из которых одна упала между двумя кроватями, лопнула, но не сделала вреда; рассказывают, как любопытный факт, что во время переноски больных падавшие на двор бомбы не повредили ни одного больного, ни одного служителя, зато в перевязочном пункте, который устроили было насупротив госпиталя, в доме Уптона, одна бомба влетела через крышу в комнату, где делали операции, и оторвала у оперированного больного обе руки."

"Главная квартира //главнокомандующего// тихая и безмолвная, как могила, - это уже, что ни говори, не по-русски, да и к чему? Людям, у которых жизнь на волоске, скучать вредно."

"От Севастополя до первой станции - Дуванов на пространстве шестнадцати верст лежат целые десятки падших лошадей и гниют в грязи; орлы или род коршунов-ягнятников целыми стаями слетаются на падаль и гордо сидят, расправивши крылья, как имперские гербы, на полусгнивших остовах."

"У меня готово продолжение //письмо//, но я его не посылаю тебе теперь, потому что, прочитав написанное, я сам испугался, что уже слишком много сказал правды."

"Начатое нужно кончить, нельзя же предприняв дело, уехать, ничего не окончив; предстоит еще многое; подумай только, что мы живем на земле не для себя только; вспомни, что пред нами разыгрывается великая драма, которой следствия отзовутся, может быть, через целые столетия; грешно, сложив руки, быть одним только праздным зрителем, кому Бог дал хоть какую-нибудь возможность участвовать в ней."

"По крайней мере еще недели две не предвидится никакого серьезного дела в Севастополе; наши делают ночью небольшие вылазки: в одной из них наши унесли на руках три мортиры с неприятельской батареи; один казак схватил спящего французского офицера, тот ему откусил нос, а казак, руки которого обхватили крепко француза, укусил его в щеку и так доставил его пленным."

"В Симферополе новый генерал-губернатор, Адлерберг; не знаю, как-то он справится, но положение не завидное; к весне, я думаю, если будет все так продолжаться, как теперь, что разовьется тиф или что-нибудь хуже от этого стечения раненых и беспорядка в транспорте; если подумаешь, что в Севастополе англичане хоронят их мертвых, зарывая только на аршин, что кругом на воздухе гниют внутренности убитых животных, везде вокруг лежит падаль, да еще если к этому начнутся весной жары, то весь край будет в опасности заразиться. Я это толковал Адлербергу и подал ему докладную записку; но он жалуется на недостаток транспортных средств и сам не знает, что начать.
В Севастополе теперь тысячи три с лишком больных и раненых, в Симферополе - четыре, в Карасубазаре - семьсот, в Бахчисарае - пятьсот, в Феодосии - одна тысяча пятьсот, вывозу нет, а других мест в целом Крыму до Перекопа тоже нет. Да еще если к этому пришлют новое число раненых, то тогда уже бог знает, как справиться. Но велик русский бог, надо надеяться и молиться."

"По возвращении моем из Симферополя я нашел здесь все по-старому, за исключением потери одного товарища - Сохраничева. Приехав из Симферополя, я застал его в бреду, он узнал и не узнал меня и был уже шесть дней болен; еще шесть дней продолжалась болезнь, бред и молчание перемежались, агония продолжалась три дня; больной, совершенный труп, без пульса, с холодными руками, дышал и двигался судорожно. Я должен был перейти в одну комнату вместе с Обермиллером и Каде; от этого наша квартира была похожа на что-то среднее между казармой и госпиталем; возле нас лежал умирающий, и мы должны были и обдать, и смеяться, и в шах играть, беспрестанно слушая стоны умирающего и видя его агонию; - ко всему привыкаешь; - я люблю переменять часто белье, теперь не переменяю его по шесть и по семь дней; любил окачиваться холодной водой, - теперь не умываюсь иногда по целым дням. Бедный Сохраничев."

"Мы однажды в прекрасную лунную ночь гуляли вдоль нашей улицы и, заговорившись, дошли до батареи. Мы заметили это, когда уже увидали вблизи бомбы, которые летали вблизи нас. Обермиллер начал жаловаться, что у него подошвы от страха вспотели; Калашников уверял, что, подвергаясь во время прогулки опасностям, мы не можем надеяться ни на какую награду; вследствие этих причин мы воротились по обломкам бомб домой, положив за правило вперед не подвергать жизнь опасности, гуляя. Впрочем, все это страшно и жутко издали; вблизи опасность принимает совсем другой характер. Занятий все еще гибель; устраиваются новые госпитали, по причине трудного транспорта раненых, в самом городе; в Дворянском собрании устроен уже давно перевязочный пункт; в танцевальной зале и на хорах лежат больные; на биллиарде лежат корпия и бинты; в буфете лежат фельдшера. Только что сейчас прибыло второе отделение сестер. Сестры первого отделения от занятий, непривычных для них, от климата и от усердия почти все переболели; сама их начальница лежит при смерти; три уже умерли. Я рад, что, наконец, хоть одно отделение сюда прибыло; оно здесь необходимо, некому поручить раздавать вино и чай больным."

"Ты меня, пожалуйста, моя душка, не торопи... а служить здесь мне во сто крат приятнее, чем в академии; я здесь, по крайней мере, не вижу удручающих жизнь, ум и сердце чиновнических лиц, с которыми по воле и неволе встречаюсь ежедневно в Петербурге. В войне много зла, но есть и поэзия: человек, смотря смерти прямо в рыло, как выражался начальник штаба Семякин, когда шел на приступ с азовцами, смотрит и на жизнь другими глазами; много грусти, много и надежды; много забот, много и разливной беззаботности.
Мелочность, весь хлам приличий, вся однообразность форм исчезает; здесь не видишь ни киверов с лошадиными хвостами, ни эполет, ни чиновнических фраков и даже ордена видишь только изредка; просто все закутано в солдатскую сермягу, в длинные грязные сапоги, как дома, так и на дворе; я этот костюм довел до совершенства и сплю даже в солдатской шинели. Посмотришь в госпитале, и тут вся наша формальность исчезает: кто лежит на кровати, кто на наре, кто на полу, кто кричит так, что уши затыкай, кто умирает, не охнув, кто махорку курит, кто сбитень пьет."

Comments

[Jenious]

Предвестие траншейного ада Первой Мировой...

[Аглая]

Jenious, а все развивалось последовательно и логично, и оттого, что кое-кто на верхах не думал...

[Старушка]

Недавно читала детектив Энн Перри, "Чужое лицо". Действие проходит в Англии времен Крымской войны, и описывается мнение английской сестры милосердия. Очень похоже.

[Аглая]

Старушка, Пирогов про них пишет, что они действовали на базе в Турции - то есть, по крайней мере, не под бомбами...

[Старушка]

Я скорее про описание госпиталей
"Раненых было очень много. — Она упомянула об этом лишь из вежливости, но перед глазами снова предстал госпиталь и сотни людей — искалеченных, обмороженных, умирающих от холеры, дизентерии, голода. И крысы, кругом крысы…
Но самое страшное — это, конечно, земляные укрепления вокруг осажденного Севастополя; жестокий мороз; множество тусклых ламп в грязи. Свет одной из них, сжатой в трясущейся руке самой Эстер, падает на лезвие пилы, пока хирург проводит ампутацию. Она вспомнила, как впервые увидела рослую фигуру Ребекки Бокс, когда та выносила раненых с территории, уже захваченной войсками противника. Как бы далеко ни находился несчастный, Ребекка всегда доставляла его в палатку полевого госпиталя."
"— Славная кампания, — снова заговорил генерал. — Она войдет в анналы истории. Беспримерный героизм.
Эстер вдруг почувствовала, что ее душат слезы. Гнев, боль и ненависть слились воедино. Гораздо яснее, чем фигуры за столом и блеск хрусталя, ей представились холмы за рекой Альмой. Она видела ощетинившийся вражескими пушками бруствер на том берегу, большой и малый редуты, баррикады из ивняка, наполненные землей и камнями. А за ними — пятьдесят тысяч человек под командованием князя Меншикова. Эстер вспомнила запах морского ветра. Она стояла среди сопровождавших армию женщин и смотрела на выпрямившегося в седле лорда Реглана.
В час дня протрубил горн; пехота плечом к плечу двинулась на жерла русских пушек — и была выкошена, как трава. Полтора часа продолжалась бойня. Наконец был отдан приказ — в бой вступили гусары, уланы и фузилеры.
— Смотрите хорошенько, — обратился какой-то майор к одной из офицерских жен. — Королева Англии пожертвовала бы всем, лишь бы увидеть это зрелище.
Падали люди. Высоко поднятые знамена были изорваны пулями. Стоило упасть знаменосцу, древко подхватывал его товарищ, чтобы минуту спустя самому рухнуть лицом на землю. Один приказ противоречил другому, войска то наступали, то отходили. В атаку волной медвежьих шапок ринулись гренадеры, затем — Хайлендская пехота.
Драгуны были оттянуты в тыл и так и не приняли участия в битве. Почему? Когда об этом спросили лорда Реглана, он ответил, что в те минуты думал о своей Агнес.
Эстер вспомнила поле после сражения: земля, пропитавшаяся кровью, искалеченные тела с оторванными руками и ногами. Сестры милосердия работали до изнеможения, теряя рассудок от страшных картин и нечеловеческих стонов. Раненых складывали на повозки и везли в палатки полевого госпиталя. Эстер работала вместе со всеми всю ночь и весь день — с перекошенным от ужаса и пересохшим от жажды ртом. Когда санитары пытались остановить кровотечение, обезболивающим служили несколько капель драгоценного бренди."

[Аглая]

Старушка, ладно, я буду лучше за наших болеть.

[Старушка]

Аглая, да понятно, что за наших. Просто неожиданно было - я как-то не задумывалась, что англичане тоже могут писать о Крымской войне. Причем мне интересно, как писали современники-англичане.

[Аглая]

Старушка,

Просто неожиданно было - я как-то не задумывалась, что англичане тоже могут писать о Крымской войне.

Как это - а Ффорде? У него она вообще до сих пор продолжается... Видимо, больная тема. Хотя казалось бы, чего там - это же, как я поняла, для России все кончилось не очень удачно.

[Старушка]

Аглая, Ффорде у меня не пошел. Одну книжку осилила, но с трудом. Не хватает знаний, чтобы получать удовольствие :-)

[Аглая]

Старушка, да ну, каких знаний? Я первую тоже прочитала с усилием... Вторую уже ничего. А потом начали пролетать только так. Это, скорее, надо привыкнуть к авторской манере.
Да, в общем, что касается Крымской войны, он все равно только мимоходом упоминает, как фон событий.