Книжный столик

[Аглая]

Виктор Гюго. "Посмертные записки".

"Неужели, в самом деле, законы истории могут проявляться так же неотвратимо, сурово, жестоко, как и вечные законы природы?"

"Бог даровал человеку два блага: надежду и неведение будущего. Последнее еще лучше первого."

"Король Луи-Филипп: "О, вы не знаете, какая редкость настоящий министр! Ведь все они словно школьники, только и думают о том, как бы поскорей вырваться со своих заседаний, а потому самые важные, самые серьезные вопросы решают второпях, не давая себе труда вдуматься и обсудить как следует. Им привольно только в своих министерствах да в комиссиях, где они больше заняты болтовней, чем делом."

"Знаете ли, самое трудное и самое необходимое в жизни - это научиться пренебрегать. Презрение защищает и служит в то же время очень сильным орудием - это непроницаемая кираса для самого себя и крепкая дубина для всяких медных лбов."

"Самое лучшее средство избежать войны - это не бояться ее. Чтобы убавить спеси в других, нужно быть гордыми самим; уступчивость и мягкость только увеличивают дерзость противника."

"...успокоительно-буржуазный вид, который вообще обладает свойством отнимать у вещей ужас точно так же, как их красоту."

"Странная вещь: близость смерти во всем изменяет человека; у одного исчезает доброта, у другого проходит злость, из мягкого, добросердечного человек делается желчным, раздражительным, из грубого - кротким, но одно остается в нем неизменным - это аффектация. Желание порисоваться не оставляет его до последней минуты, и, умирая, он все-таки продолжает быть не тем, что он есть."

"Беранже: "В какую неволю попадает человек, имевший несчастье приобрести такую популярность, как я! Ведь это просто положение придворного шута. Да, по-моему, решительно нет никакой разницы между королевским шутом и шутом народа, то есть, между поэтом по понятиям двора и поэтом по понятиям народа."

"От площади Пале-Рояль до Тюильри - всего один шаг для такого гиганта, как народный мятеж."

//Толпа, ворвавшаяся в парламент// "- Погодите, завтра мы поставим для вас в Париже столько же гильотин, сколько в ней посажено деревьев свободы."

"Канцлер Паскье принял шутку и отвечал, также улыбаясь:
- Не я один разрушаюсь, а и все кругом валится. Все вы еще более стары, чем я.. Если мне восемьдесят два года, то вам за сто. Вот, например, наша республика; она только что народилась в феврале, а уже старше меня, дряхлого старика, и умрет, наверно, прежде, хотя я уже умираю. Мне столько пришлось видеть падений на своем веку, увижу, должно быть, и это.
Так как канцлер находился в разговорчивом настроении, то я старался не прерывать его и только слушал с особенным вниманием: мне казалось, что его устами прошедшее судит о настоящем."

"Отличительная черта нашего времени в том и состоит, что мы к крупным глупостям постоянно еще прибавляем мелкие."

"Несчастная герцогиня буквально вся изрублена, изрезана кинжалом, избита пистолетной рукояткой. Алар, преемник Видока в сыскной полиции, сказал: "Это дурная работа; профессиональные убийцы работают не так. Тут наверняка действовал кто-нибудь из привилегированного класса."
- Новая подробность, - сказал граф де Носе, подойдя ко мне в гардеробной, - доказано, что герцог затопил камин после убийства, чтобы уничтожить свой халат.
- Не халат ему следовало бы уничтожить, а самого себя пистолетным выстрелом, - заметил я."

"Накануне казни с Тапнера сняли дагерротипный портрет; аппарат был поставлен на том крылечке перед камерой, куда свободно проникал солнечный свет. Позируя, Тапнер почему-то никак не мог удержаться от смеха. Впрочем, и череп мертвеца кажется смеющимся.
- Да не смейтесь же, - говорил ему наместник, - примите серьезное выражение, иначе ваш портрет будет неестествен. Не думаю, чтобы вы могли теперь искренне смеяться. Это невозможно.
Когда Тапнер умер и правосудие "удовлетворилось", на сцену в свою очередь выступило суеверие, оно не пропускает таких случаев, как виселица. Собрались нервнобольные, одержимые припадками, и не было возможности оттащить их от рук повешенного, которые они исступленно прижимали к себе и проводили ими по своим искаженным лицам. Через час мертвец был снят с виселицы, и тогда бросились к веревке, каждый желая захватить хоть маленький кусочек от нее; бросились все гурьбой, напирая и давя друг друга, так что наместник велел снять веревку и бросить ее в огонь. Когда он ушел, толпа снова собралась и стала подбирать золу."

//Из письма лорду Пальмерстону// "Послушайте, милостивый государь, ведь это ужасно. Мы с вами занимаем бесконечно малое место в пространстве. Я - только изгнанник, вы - только министр. Я - пепел, вы - пыль. Песчинки могут беседовать друг с другом, ничтожные могут говорить друг другу правду... Вы не поддались никакому влиянию; вы сказали: "Пусть свершится правосудие", вы отдали этот приказ, как отдали бы всякий другой; разговоры о смертной казни мало вас трогают. Повесить человека - все равно что выпить стакан воды. Вы не сознаете всего значения этого факта. Это несерьезность государственного деятеля, больше ничего. Милостивый государь, оставьте ваше легкомыслие для земных вещей, пусть оно не касается вечности. Поверьте, не нужно играть с такими глубинами; не бросайте в них ничего от себя. Это неосторожно. К этим глубинам я ближе вас, я их вижу. Изгнанник подобен мертвецу. Я говорю с вами из загробного мира."