"1812 год... Военные дневники".
А.И.Михайловский-Данилевский.
"Дорогою до Вильны мы видели повсюду кровавые следы войны. Начиная от Двины, все деревни были выжжены; жители, лишенные крова и пропитания, гнездились в ямах, вырытых ими в земле, и только между евреями приметна была еще некоторая тень промышленности. Сим последним должно отдать справедливость, что они оказали услуги России и явили к нам преданность свою, между тем как поляки все еще сохраняли надежду, что наступающие весною неприятели вновь возвратятся в наши пределы. Вильна представляла собою ужасное зрелище: прилипчивые болезни свирепствовали уже в ней два месяца; не было дома, в котором бы не находилось больных и умирающих. Пленные встречались во множестве и на каждом шагу; бедствия, постигшие их во время отступления из Москвы, были столь велики, что они почитали себя счастливыми находиться в плену; даже воздух был столь тяжел, что страшно было им дышать."
"Поход наш был похож на прогулку. Государь был всегда верхом, одетый щеголем; удовольствие не сходило с прекрасного лица его."
"Мы удалились более трехсот верст от границ наших, но никто не встретил нас как своих избавителей."
"Между тем занимались образованием временного правительства в Варшавском герцогстве, имея целью устроить край и обеспечить тыл и продовольствие армий. Для того учредили верховный совет из пяти членов по назначению государя и при нем комитет, составленный из депутатов каждого департамента или уезда. Неопытность наша в делах сего рода забавна. Поручено было составить проект правительства для Варшавского герцогства господину Безродному, служившему весь свой век по провиантской и комиссариатской частям; он не имел ни малейших политических сведений и даже не знал ни одного иностранного языка. Я встретился с ним перед кабинетом князя Кутузова и в то время, как меня позвали к его светлости, Безродный остановил меня, прося убедительно доложить фельдмаршалу, что он находится в величайшем затруднении, ибо, говорил он: "Я никогда в свою жизнь не писывал конституций."
"Так как заметили, что французы в печатанных ими бюллетенях и мелких сочинениях старались уверять немцев и отчасти успевали в том, будто мы преувеличиваем наши успехи и потери их в России незначительны, то князь Кутузов приказал мне издавать на русском, французском и немецком языках известия о наших военных действиях и изображать их в настоящем виде. Никогда сочинителю не представлялось обширнейшего поля для прославления торжества своего отечества. Однажды воображение до того меня увлекло, что фельдмаршал сказал мне: "Ты испортился, ты не пишешь прозою, а сочиняешь оды." Нетрудно было найти извинение, потому что в тот день мы получили известия о занятии Дрездена и о победе, одержанной над персиянами!"
читать дальше
"Думаю, что одна из причин, почему европейские народы долго с терпением переносили иго французов, была та, что французы поступали в управлении или лучше в угнетении с некоторым систематическим порядком. Всякий народ, подпадающий под ярмо их, знал заранее, какая будет участь его, законов его, финансов, даже самой словесности и наук; в следствие того побежденные принимали свои меры и, как могли, покоряли себя обстоятельствам. У нас же, по новости ли нашей или по непостоянству, свойственному русскому характеру, во всем были крайности, от чего происходил беспорядок, и владычество наше казалось нестерпимее ига французов."
"В то время, когда все готовилось к сражению, пришла весть о смерти князя Кутузова. Государь велел содержать ее в тайне и не объявлять о ней до окончания предстоящего сражения. Непритворные слезы омочили глаза многих, кому сообщили известие сие. Кутузов умер на высочайшей степени человеческого величия, со славою избавителя отечества, самая смерть не могла постигнуть его в благоприятнейшую для него минуту, ибо через два дня после его кончины мы проиграли сражение и отступали, казалось, он унес в гроб и счастие наше. Упоминая об его кончине в военном журнале, я написал, что войска после него осиротели, но слово сие было вымарано государем."
"Возвышение Витгенштейна было приятно для армии, потому что его вообще любили за благородные свойства его, за обходительность с офицерами, чего нельзя упускать из виду, за множество орденских знаков розданных им в корпусе, находившемся под его начальством. За каждое дело, сколь бы оно маловажно ни было, представлял он к наградам."
"О сражениях легко судить по окончании, а в продолжении боя весьма редкие имеют дар видеть настоящее положение дел."
"Государь неоднократно был под градом ядер и пуль, на замечание одного из приближенных об опасности, в которую император вдавался, его величество отвечал: "Здесь для меня нет пуль."
"На меня всегда производило сильное впечатление безмолвие, наступавшее после битвы, я находил в нем нечто торжественное."
"На рассвете меня разбудили и послали к графу Витгенштейну узнать от него распоряжения его на наступавший день. Долго я ездил по полям: никто не знал, где главнокомандующий, наконец, я нашел его на поле, сидевшего с большим хладнокровием. Узнав, зачем я был к нему прислан, он мне отвечал: "В армии находится император, и я ожидаю повеления его величества." Таким образом, никто не давал приказаний, государь надеялся на главнокомандующего, а тот на государя."
"После сего меня направили к Милорадовичу, с повелением ему государя принять начальство над арьергардом и прикрывать отступление армии. Я застал его в совершенном расстройстве. Он сказал мне: "Я вчера плакал, как ребенок, в первый раз в жизни слышал я пушечные выстрелы и не участвовал в деле! Доложите государю, что я буду служить под чьею командою он прикажет, ежели не вверяют мне армии, пусть мне дадут батальон или роту; мне все равно."
"Положено было отступить на правый берег Эльбы. Император и несколько приближенных к нему особ проскакали мимо меня в опор в колясках. Князь Волконский, сидевший в одной из них, увидя меня, остановил коляску и сказал: "Напиши в реляции, что мы идем фланговым маршем!" Едва он выговорил сии слова, как закричал своему почтальону "пошел!" и понесся вслед за государем. Какова должна быть история, основанная на подобных материалах, а, к сожалению, большая часть историй не имеет лучших источников."
"В Бауцене стоял я на квартире профессора филологии Берта, он подарил мне на память сочинения Горация. Подлинно, приятно воевать в Германии!"
"Дни, предшествующие генеральному делу, для меня всегда были ужаснее самого сражения, ибо в огне, при свисте пуль и жужжании ядер не можно ни о чем другом думать, кроме исполнения своего долга. Милорадович сказал справедливо, что "в присутствии ста тысяч солдат нельзя быть трусом."
"Из многих виденных мною сражений ни одно не можно более сравнить с маневром, произведенном на учебном месте, как это арьергардное дело. Все движения наши исполняемы были так точно и особенно так спокойно, что трудно было принять бой за настоящее сражение."
"... Начали сравнивать порядок, бывший в армии при жизни Кутузова, подчиненность между генералами и ряд неслыханных успехов с тем, что случилось при преемнике его. Легко заступить место знаменитого мужа, но трудно заменить его."
"Можно ли исчислить все оттенки и изменения идей, которые порождает свобода мысли? Заставляя со вниманием рассматривать каждый предмет и рассуждать об нем, она не дает места для пустоты в жизни человеческой. По сей причине политическое существование вольных народов бывает всегда бурно, и, подавая повод гражданам к беспрерывным размышлениям, оно производит на лицах их вид задумчивый и характер их делается мрачным, чего мы не находим в тех государствах, где законы не позволяют много думать. Так спокойствие может уподобиться безмолвию кладбища, удовлетворение физических потребностей жизни, придворные интриги и ничтожные произведения словесности составляют исключительные занятия граждан."
"Вообще, сколько я ни встречался с отменными полководцами, все они принимали участие в молодых офицерах и желали им, так сказать, передать свою опытность, а опытность военного есть неоцененное сокровище, приобретаемое реками крови человеческой."
"Возвратившись часу в третьем к государю, я застал все в величайшем смятении, ибо за несколько минут перед тем ядро оторвало обе ноги у генерала Моро, стоявшего возле государя. Это была последняя улыбка фортуны Наполеону! К счастию, небо сохранило императора. Заметя, что лошадь его ударяла ногой о камень, лежавший на земле, он немного ее поворотил в сторону, а Моро только что встал на то место, где государь довольно долго находился, как роковое ядро сразило его."
"Когда герою Кульмского боя графу Остерману врачи отнимали руку, он сказал: "Не о чем жалеть, у меня осталась правая рука, и я могу делать ею знамения креста."
"Пленные проходили целыми колоннами мимо императора, имея офицеров во взводах, а впереди полковников и майоров. Наконец показался издали и французский главнокомандующий Вандам. Завидя государя, он сошел с лошади и поцеловал ее. Его величество сначала принял его с важностью, но когда Вандам сделал масонский знак, император сказал ему: "Я облегчу сколько можно вашу участь".
"Возвращаясь в Теплиц, мы встречали на дороге повозки с нашими ранеными. Император подъезжал к ним, благодарил их, спрашивал о нуждах и называл своими сотоварищами. Как после сего военным было не боготворить Александра! Он делил с ними и непогоды и опасности, знал лично даже многих штаб-офицеров, а сраженным на поле битвы являлся в виде ангела-утешителя."
"Государь рано поутру приехал на поле, когда еще повсюду царствовала глубокая тишина, вдруг раздался первый сигнальный выстрел из тяжелого неприятельского орудия, как вестник предстоящего грома. Многочисленная свита монархов замолчала; Милорадович, обращаясь к императору, сказал: "Неприятель приветствует приезд вашего величества",- и шутка сия, произнесенная кстати, заставила всех улыбнуться."
"Сколько я ни видел государя, рассуждавшего о военных делах на поле, его мнения были самые основательные и дальновидные, но в нем была какая-то недоверчивость к самому себе, и он имел тот недостаток для военного человека, что он нескоро узнавал местное положение поля сражения, или, говоря техническим выражением, он с трудом мог ориентироваться."
"Я хотел навестить лейпцигских ученых, но профессор Бек сказал мне, что я их найду в таком испуге от бывших сражений, что вряд ли что-либо услышу от них удовлетворительного."
"Времени предоставлено обнаружить, искреннее ли было желание мира со стороны воюющих сторон, или делаемы были предложения взаимно друг другу только для выигрывания времени, по крайней мере, я знаю, что государь не намерен был мириться с Наполеоном, не побывав в Париже, что он почитал необходимым для чести русского имени."
"Приятнее всех наград были медали на 1812 год, привезенные из России во Франкфурт и которые мы в сем городе надели: они составили, подобно масонским знакам, какую-то дружескую, братскую связь между русскими военными. Хотя мы были в союзе со всею Европою, но медали напоминали о времени, когда сие же самые европейские державы, склоняся под железный скипетр деспота, намеревались оттеснить нас в Азию, когда мы были одни, оставленные на произвол сил наших."
"Мне отвели квартиру у барона Бранденштейна. Ему и супруге его было лет по семидесяти, и сия чета могла служить образцом всех старинных феодальных германских предрассудков. Слуги и знакомые их были почти их сверстниками. Они с сожалением говаривали, смотря на нас, что для них странно, что государь окружен детьми."
"Слова Александра при вступлении его во Францию: "Воины! мужество и храбрость ваша привели вас от Оки на Рейн. Они ведут нас далее: мы переходим за оный, вступаем в пределы той земли, с которою ведем кровопролитную, жестокую войну. Мы уже спасли, прославили отечество свое, возвратили Европе свободу и независимость. Остается увенчать подвиг сей желаемым миром. Да водворится на всем шаре земном спокойствие и тишина! Да будет каждое царство под единою собственного правительства своего властию и законами благополучно! Да процветают в каждой земле, ко всеобщему благоденствию народов вера, языки, науки, художества и торговля! Сие есть намерение наше, а не продолжение брани и разорения."