Были горы Высокой. Разруха, голод, НЭП.
«До прихода красных в Тагил Медный был затоплен белыми, и рабочие перешли на гору Высокую. Но беда в том, что ни инструмента, ни фуража для коней не было. В это время поступило распоряжение правительства о присоединении к нам соседних рудников. Я собрал там весь инструмент, и работа у нас пошла. Взялись за работу горячо, подошли к первому забою, пустили его в ход. Были частые случаи, что в конце смены мы с покойным Алексеевым Василием Владимировичем придем в Большую выработку, сделаем собрание, объясним рабочим, что товарищи с Медного рудника ходят, просятся на работу, но ставить их некуда, к забоям ходу нету еще. «Так, чтобы ускорить это дело, давайте еще накладемте по вагонетке!» И накладывали и еще продвигались вперед на несколько саженей. Освободишь забой – четыре человека на работе прибавятся.»
«Значит, уж мои года уклонные. У меня одна заповедь: надо робить. То надо сделать, это надо сделать. Больше ничего.»
«Раз дождь был страсть сильный. Устои под водоотливными трубами подмыло. Рудянка из берегов вышла. Ой, мать честная! Ночью Фомич прибежал на рудник. Мокро. Темно. Он кричит машинистам водоотлива сверху:
- Как, ребята? Плохо вода убывает у вас! Что не пускаете моторы?
- Да толку-то, - кричат, - никакого нету! Гнет трубы! Свертки перегибает!
Взглянул Фомич на магистрали и обомлел. От каждого свертка – где труба с трубой свернута – вода бьет. Трубы того и гляди совсем разойдутся. Гайки-то отвернулись. Побежал наряжать ближайших рабочих. На третьем уступе это было, на самом паршивом месте. Мягкая глина больно была, выворотить ногу не можно. Грязина, да ночка, да ничего не видно, да будь ты трижды проклят! Взглянет на ноги: то ли в обутках, то ли в чем! Все-таки идет спасать рудник. Потом говорил Фомич:
- Не будь вас, мужики, ничего бы от рудника не осталось. Все бы залило. Пруд бы на этом месте был.»
«Я на мосту стояла. На мост кони руду в тележках возили. А мы сваливали ее из тележек через дыры моста в вагонетки. Вот, бывало, в лавке навесят тебе фунт муки да щепотку соли. Голодному трудно робить, а робили. Свою работу не бросали. А собирались мы в клубе, где теперь столовая. Высказывались все. Игоня, как начнет говорить – заплачет. Уж очень мы трудно 21-й год прожили. А у подрядчиков все одно хлеб был и в 21-м году. Они все на гонщиках да на кладчиках жирели. Бывало, смеются над нами: «Робят! Пущай робят! Клади пуще – золотой подарят!» А мы на них нисколько не глядели. Робили. Мы горе терпели, переносили. Ездила по муку к кулакам деревенским. В какую избу не придешь – отказ: «Вам надо было эту власть, пусть она вас и накормит». Так вот я сейчас этим кулакам в шары бы наплевала.»
читать дальше
«Наступил голодный 21-й год. Пришлось мне ездить в поисках хлеба. Спекулянты уставят все нары большими муками с мукой или рожью, а сами разлягутся на мешках. А мы, ребятишки, сидим под нарами, ждем, чтобы контроль прошел. Контролером был Колька Баранов с Гальянки, каждый его знал. Мы сидим под нарами, молчим, авось, не услышит. А спекулянты доказывают ему:
- Сидят, под нарами-то!
Он спрашивает:
- Кто под нарами?
Мы отвечаем:
- Зайцы!
- Вылезайте!
- Волков боимся!
Он засмеется и уйдет.
После проверки спекулянты ложатся спать. Большие мешки кладут под головы, чтобы их не украли. А мы снизу в щели между досок прорезаем перочинным ножом эти мешки и подставляем свои. Как только наполнишь свой мешок, на первой же остановке выскакиваешь. А в 22-м году я совсем обнищал, пошел по деревням под окнами побираться. Однажды возвратился из деревни больной. Девять дней пролежал. За девять дней у нас умерло четверо человек: мать, бабушка, двое братьев. Я остался один, очень слабый, истощенный голодом. Лежал в избе у окна. Вот показался старый горняк, большевик Каписко. Я открыл окно и стал просить его, чтобы он меня убил. Он посмотрел и спросил:
- За что?
- Я голодаю четыре дня.
Он сказал:
- Подожди минутку. Я сейчас пришлю.
Прошло минут пять. Прибегает мальчишка, сын его, Мишка. Принес булку хлеба. И так каждый день Каписко стал заносить мне хлеба, пока я не поправился.»
«В 21-м году было сильное затруднение с продовольствием. Перебои со снабжением случались, заминки. Привезут вагон овса, смелют, раздадут. Трудная была работа. Приходилось удерживать горняков от вспышек. Были случаи такие, что отдельные личности просто говорили:
- Три дня уж ни я, ни семья корки хлеба не видим. Как же я могу работать.
Я отвечал:
- Положение такое трудное Вся страна так. Приходится переносить. Ясно, как день.
Часто приходилось и в забоях бывать. Там иногда и поспоришь. Сначала он и покричит и чего. А потом уж «подпояшешь» его, как говорится. Он и сядет в конце концов. Я, когда в Рудком заступил, так у меня на голове волосы целы были. А через два года вылезли. От напряжения от сильного.»
«В конце 1919 года мы переехали в бывший поповский дом у Троицкой церкви. Подоспела 30%-ная мобилизация комсомольцев в ряды Красной Армии, на деникинский фронт. Только объявили мы о наборе – случайный элемент сразу оставил зал заседания. Тогда мы вынесли решение: мобилизоваться не на тридцать, а на сто процентов. Отправилось нас в Свердловск человек сорок с лишним. Ехали весело. Отправили Серегу Кладыкова к начальнику политотдела проситься на фронт. Он был всех солиднее. Нацепили ему большой красный бант. Но начальник все же ответил:
- Пушечное мясо из вас не хотим делать.
Кто постарше был – отправили в Пермь, в тыловые части, а остальным по заячьей шапке дали – поезжайте домой!
Уехали все старшие ребята на фронт, оставили секретарем Вороненко Елизавету. Деваха – во! Но тут началась зима, и поповский дом застыл. Является раз туда Приходько Николай Зиновьич. Ребята приуныли:
- Товарищ Приходько! Холодно…
Отправились вместе с ним на добычу. Разыскали пол-угольника угля. Разогрели комсомол. Ячейка оживилась. Начал работать драмкружок. Поперетаскали мы стулья в поповский дом, все перетаскали, осталась рояль. Только взялись за нее – она нас и придавила. По счастью, проходил мимо горняк Яша Криворучкин. Как лычанину себе на плечо надел – протащили рояль сразу…»
«Горняки, на своей спине испытавшие власть белых, очень дружно берутся за работу, хотя и голодны, разуты, раздеты. Несмотря ни на что, остаемся на субботники по очистке замеров, по нагрузке руды, по ремонту бремсберга. Горностаев Ефим Егорыч добыл немного муки и картофеля. Он добыл также лаптей и ниток. Рабочие радуются, получают муку и тут же в замере начинают печь лепешки. Некоторые товарищи, надевая лапти, говорят: «Обуты!» Федор Данилович Козьмин делит нитки для починки одежи. Он дает конец нитки одному из товарищей, велит бежать до определенного места. Добежал – стоп, нитка обрывается, и товарищ получает ее. Берется следующий. Организуем свою столовую, варим суп. Если в суп ложат немного крупы и картофеля – считаем хорошим, а если в котел попадает иной раз конина- очень хорошим.»
«Мировая война вызвала постройку на Высокогорском железном руднике подъемника №2. Подъемник был рассчитан на производительность около 400 тонн в сутки. К постройке подъемника приступили в июне 1917 года. До октябрьских дней успели изготовить только бетонные опоры для эстакады. Вторжение белых остановило строительство. В конце 1919 года, когда Тагил был освобожден от белых, строительство подъемника было возобновлено. Цемент, пролежав около трех лет под навесами, сильно потерял свои строительные качества. Выход из положения был найдет в прибавке к раствору железной стружки. Не было никаких строительных механизмов. Работу предстояло выполнить одной мускульной силой. Район, где был заложен подъемник, имел оползни. Пришлось предварительно произвести дренаж и пробить почву рельсами. Только тогда стало возможно начать бетонную кладку. Бетон нетрудно класть на горизонтальной поверхности, но под углом в 33 градуса – дело трудное. Строительство совпало с голодными годами, с разрухой после гражданской войны. Однако работа не прекращалась. Одновременно с бетонными работами идут плотничьи. Здесь также каждый брус, стойка, крест, болт или другая деталь обрабатываются и пригоняются точно так, что вся конструкция должна выдерживать напряжение и нагрузку до 400 тонн. Только поэтому подъемник безаварийно работает с 1924 года по настоящее время.!
«В январский вечер 1924 года у нас в клубе была положена постановка. Приехал докладчик и привез весть, которая поразила всех. Он рассказал, что умер Владимир Ильич Ленин. Все были ошеломлены. Многие плакали. Никаких выступлений не было, все молча разошлись по домам. В день похорон Владимира Ильича на площади у памятника Свободы состоялся массовый траурный митинг. День был очень морозный, но не знаю, кто тогда оставался дома, - так много народу пришло на площадь. Все молчали. Огромное народное горе было. Женщины навзрыд плакали. Когда наступил момент похорон товарища Ленина, на заводах, на железной дороге заревели гудки, а на руднике раздались взрывы. Было взорвано сто шпуров.»
«Когда начался НЭП, люди с конями и с капиталами оказались тут как тут. Они протаскивали фальшивую нормировку труда. Технические зарисовки забоев отсутствовали. Замеривали работу на глазок. От подрядчиков много обмана было. Когда основали Отдел экономики труда и попробовали ввести первые нормы, то нормы эти получились несуразно большими, процентов на 200 больше нормальных. Ни один честный ломщик и ни одна лошадь не смогли бы в среднем выробить столько.»
«Выбрали мы комиссию из трех человек. Комиссия проверила на Шихане забои. Для проверки Игоню Шишку спускали на веревке с Шихана. Для технических подсчетов был Костя Першин мобилизован. И обнаружили, что сданная кубатура не укладывается ни в какую физическую возможность. Значит, явное надувательство. Да подрядчики и сами признавались: «А коли меряют на глазок, так чего мне не обмануть?» Когда ставили мы этот вопрос на собраниях, то подрядчики стращали меня и Кынду. Особенно на Кынду наседали: «Встанем вот на ножку тебе, да за другую и дернем. Напополам разорвешься!» А Кында маленький мужичонка. Прибежит ко мне: «Бить хотят меня!» Я успокаиваю: «Днем-то не пошевелятся, а если ночью придут, дай знать тогда. В рукопашную вступим…» До 27-го года как следует сетку ввести не могли.»
«Рассуждения таки были, припомнивается: «Вот коней, говорят, ликвидируют. Механизировать будут все. Разные какие-то техники пошли… Да – врут это все. Без коней не обойтись… А что все задираются и задираются вглубь. Дойдет время, уж лошадям из выработки будет не вылезти. Как же тогда робить-то станем?»
«Я не знаю, почему тогда Саньку Свистунова, предрудкома, из партии не вычистили. Он за Васю Пылаева горой стоял. Все именовал его: «Это самый честный, преданный работник по руднику!» А «честный» работник обворовывал горняков на десятки пудов овса. Возьмки-ка, если тысяча лошадей на руднике робила, по фунту на лощадь не довесить – сколько получится? Тогда ведь давали по тридцать фунтов овса в день на лошадь. Из-за фунта и не вязались. А если 5-6 мешков на весы бросить – попробуй учти тут фунт. Целые дома засыпались овсом до крыши, тут тонну украсть все равно коробку спичек. Не перевешивать же весь овес в доме.»
«Это первейший в молодости был хулиган. Как в драче чего – обязательно Мишка Пискунов. Под судом бывал много раз. В германскую войну он не угадал. Таких хулиганов с судимостью сперва не брали. А потом уж отвертелся, видно, от службы. На работе ли остался, чего ли. Стал идти призыв добровольцев в Красную Армию – он записался. Выдали нам винтовки, обучали на Медном руднике. Но когда надо было ехать под Таватуй на фронт, Михаил и еще кое-кто получили паек, мясо и не поехали. Белые стали теснить красных, кто-то из красных начальников приезжал собирать дезертиров. Уговаривали Мишку вернуться в ряды красных. Так он руку прострелил себе из нагана. Хитрая птица… Белые-то ведь тоже сначала добровольцев набирали себе. Он это время просидел на Сан-Донато, за 15 верст от Тагила. А потом, когда приутихло все, он вернулся в Тагил и начал спекулировать. Сильно окреп Мишка, завел черную доху, дом отстроил. У вдовы партизана за бесценок сарай купил, за мешок овса.Как помещик жил! Прислугу нанял, деньги девать было некуда. А в это время мы здесь голодом работали: Ефим Ефимыч Горностаев хлеб по четвертушке делил»
«Вот сбились по извозам дороги. Надо новые стлани делать, грязь расчищать с дорог. Ходишь по забоям, агитируешь.
- Надо извоза поправлять. Никто, как мы. На себя делаем. Чтобы не было унижения программы и избиения своего конского поголовья. Ее, лошадь, ведь бьет пуще,если по плохой дороге идет. И снасть, и лошадь ломает. Ведь разница тут большая: или она по ныркам идет или по ровной дороге…
Подрядчики поодиночке все соглашаются, а как сделаешь субботник – тому некогда, этому некогда… На другой день опять идешь по замерам:
- Ты почему не был?
- Домашние причины все.
- А по какой дороге будешь ездить, по плохой или по хорошей?
Он наконец соглашается отработать свою долю. Трудно с конницей было робить, у каждого обыденные дела свои: то тележку починять, то кобылу перековывать, то пьяный, то с похмелья…»
«В 1928/29 году на рудник к нам набежало много чужих кулаков и белогвардейцев, утекших от коллективизации: омские, томские, барнаульские, тюменские, ялуторовские! Со все сторон понаплыли. Решили мы их с рудника повыкурить. Я знал, где кулаки останавливались по квартирам. Все больше у крупных подрядчиков. Об этом мне рассказали рабочие. Приехали в два часа ночи на лошадях. Перво к Горохову Василию Митричу. У него застали всех пьяными: сидят и пируют, полна изба, человек двенадцать. Мы постучались. Горохов Митрич меня знает прекрасно. Открыл:
- В чем дело?
- Разрешите взойти! У вас публика посторонняя есть, проверить надо.
Входим в избу:
- Здравствуйте! Как живете? Разрешите ваши документы!
Документы оказались фальшивые. Мы этим людям приказали снаряжаться. Человек одиннадцать тут захватили. Построили, повели дальше. Всего за ночь их набрали 21 человек. К утру привели их куда следует. В следующую ночь еще человек пятнадцать забрали.
Дней через десяток возвращаюсь домой вечером. У Извездной улицы встречает меня лошадь в кошовке с тремя людьми. Я с пустыми руками с работы шел. Кричат:
- Стой!
- В чем дело?
Лошадь на меня. Я в сторону. Они выскакивают на меня. Я сразу через прясло и – ходу. Выстрел мне по запяткам. Я – быстрее. Огородами пробрался домой. С тех пор не стал впотьмах возвращаться.»
«Работница Елена Масленникова подала мне заявление, что в нашем цехе работает тот самый Иван Николаевич Нехорошков, который провел белых нам в тыл при сдаче Тагила в 1918 году. При белых по доносу Нехорошкова был жестоко избит отец Масленниковой. Я принял заявление. На первом же рабочем собрании мы скричали Нехорошкова.
- А ну-ка, расскажите нам, кто вы такой и ваше прошлое?
Когда Нехорошков начал рассказывать свою биографию, как вспомнил я год 1918 и события у станции Сан-Донато, где валились десятки невинных душ от рук палачей, пробравшихся незаметными тропами, не мог я, как председатель комиссии, выдержать и тут же закричал ему:
- Выйди отсюда, враг и тиран народа, пока ты еще жив!
Нехорошков удалился немедленно с рабочего собрания, а горняки с еще большей активностью стали разоблачать тех, которые вели борьбу против красных.»
«Приехали мы с маркшейдером Ивлиевым делать приемку на Каменском руднике. Доходим до шайтанского подрядчика Короткова. У него в замере кочка перенесена. Спрашиваем:
- Сколько предполагаешь сдать?
- 240 кубометров.
Приступаем к обмерке. Намеряли только 120. Коротков тогда заявляет:
- Не намеряете 240 – кайло вам обоим в спину!
Ивлиев растерялся. А я говорю:
- Ничего подобного. Сколь сработал, столь и получишь.
Так сто двадцать и приняли. Никакие обжалования не помогли ему. Через два-три дня он ушел с предприятия. Борис Иваныч Шептаев часто мне говорил:
- Я – Борис Иваныч, ты – Анатолий Иваныч! Я езжу на вороном коне, ты – на соловом. Нам из-за куста с тобой головы оторвут…
А ничего. Живем до сих пор.»
«Осенью 1923 года меня приняли на Железный. Мне было семнадцать лет. Рудник еще совсем мало работал. Подъемник ремонтировался в то время, работали одни кони. Как только я пришел работать, вскоре же вступил в комсомол. Меня избрали секретарем ячейки гонщиков. Как работник по защите прав молодежи я часто сталкивался с подрядчиками. Приходишь на забой, говоришь:
- Почему заставляешь подростков работать не по шесть часов, а по восемь?
- Я и не заставляю… Они сами работают…
Я ссаживал малолетнего с тележки, лошадь передавал другому гонщику, а малого отправлял домой. Бывало, встанешь на извоз, смотришь. Для молодежи был установлен гудок на два часа раньше конца работы. Как прогудит гудок, проверяю, не едет ли по извозу кто из малолеток. Ведь домой они уходили пешком по лестницам. А если едет по извозу – значит, с породой. Значит, продолжает работать. Я таких тоже ссаживал и отправлял домой.»
«Поступил я подручным слесаря к Исааку Двойникову. Он был внимательный и требовательный учитель. Толково показывал, как что надо делать, проверял, понимаю ли я. Мы делали с ним ремонт вагонов для Большой выработки. У нас так было. Мы не ждали, когда к нам поступит вагон, а сами шли в выработку и смотрели вагоны: не стучит ли, не проседает ли коробка, есть ли застежки, чекушки. Мы ходили под свалкой и требовали поднятия опрокинувшихся вагонов. Работали, не считаясь со временем. Часто вечеровали. Вагончики ведь были старые, все разбитые, системы Коппеля. Приходилось за ними смотреть вдвойне. Мы знали, что недостача вагонов может сорвать программу. Тогда тоже были годовые программы.»
-
-
23.03.2020 в 22:47этого не было ни в школах, ни даже потом, в институтах.
Вот что надо было читать людям, чтоб не удивлялись. И откель 17-ый взялся и почему кулаков за Урал ссылали.
Вот поэтому.
-
-
23.03.2020 в 22:58-
-
24.03.2020 в 11:51Книжка еще 1920-х гг., по-моему. И никто ее из библиотек не изымал.
-
-
24.03.2020 в 15:44