Читательский дневник

[Аглая]

Уральский следопыт.
«Из деревни Пирожки на фронт ушли 54 человека. Из них 24 были холостыми ребятами, в т.ч. две девушки – Мария и Таисья. У многих моих односельчан на фронт отправились трое и более детей. К примеру, семья Акима Дмитриевича Колмогорова проводила шестерых! Из ушедших на фронт пирожковцев погибло 37 человек. Места захоронений в большинстве случаев неизвестны».
***
«До начала 1930-х годов ненцев именовали по старинке – самоедами. Вот что по поводу столь необычного названия пишет служивший в Тобольске в 1820-х годах медик Франц Белявский: «Самоеды между собою называют один другого не поименно, а просто общим названием для всего народа: Хазова. Слово «хаз» значит «сам», а «ово» - «один». Что и составит самоедин, сам-един. Очевидно, что название Самоед есть искаженное из переведенного их имени «сам-едины».
После учреждения национальных автономий на севере России упразднили неблагозвучное название «самоед», будто они являются каннибалами, и они стали именоваться ненцами, что в переводе значит «настоящий человек».
***
«Виновницей распространения гемофилии по царствующим династиям Европы нужно считать английскую королеву Викторию, у которой, вероятно, произошла генная мутация. Виктория передала свой патологический ген гемофилии в царствующие династии Испании, России и Пруссии через своих дочерей».
***
«Заброшенная больница скорой помощи – не единственная в Екатеринбурге. В районе Птицефабрики есть еще одна поликлиника, не менее известная. Эта здание так никогда и не было открыто: в ходе строительства здесь было невероятное количество несчастных случаев, которые всех насторожили. Окончательное решение закрыть стройку приняли после загадочной смерти директора. Место считается проклятым, ведь (как некоторые утверждают) больницу построили на месте бывшего кладбища. Самое интригующее заключается в постоянном обновлении «заброшки». Например, тяжелые бетонные плиты меняют свое местоположение, появляются свежие подмазки цементом и даже новые кирпичные кладки. Хотя о возобновлении строительства нет и речи».
***
Артур Бабич: «Терминал, впаянный в ладонь, сверкнул и распался на мириады точек, а с ним и я. Дальше – пустота, тишина, чернота. Минуту тебя словно не существует, но вот ты уже здесь, в студне из плоти и изначальной физики. Паршивое чувство, и итог ему под стать. Меня тошнило, мышцы казались деревянными, а тело – гранитной глыбой. Реплики – эти проклятущие куски мяса, неизменно напоминали мне скафандры с проржавевшими сервоприводами. Зараза. Эта реальность не щадила никого.
Уютно здесь не было: скачки температуры, силы тяжести, влияние физиологии на психику, голод, жажда и т.д.; список внушительный. Но оно и не требовалось. Изнанка – рабочая лошадка, фундамент. Мир, в котором пусть и не сбываются мечты, но который слеплен из чего-то более грубого и стабильного, чем нули и единицы – из тайн, быть может. Если опускаться до сравнений, то Изнанка могла бы сойти за океан, а дрейфующий по нему Анклав – за айсберг. Его верхушка, привычная нам цифровая реальность, уместилась бы и на ладони, но опорой ей служила подводная часть – массивная полуавтоматическая база поддержки, клочок цивилизации в окружении дикой первоосновы… Мне, впрочем, это место всегда напоминало катакомбы, крипту, куда не проникает свет, и где смерть, как недобитый трупоед, все еще рыскает в поисках пищи».

Л.Юзефович. Филэллин.
«Переводчик не требовался, государь превосходно владеет английским. Он не раз высказывался против рабства; Шиллитоу имел основания рассчитывать на финансовое воспомоществование, но ему не следовало панибратски записывать себя в одну компанию с государем. А он с бестактной фамильярностью объявил, что их общая цель – торжество Евангелия в жизни народов. Государь деликатно промолчал, но я вновь отметил, как мастерски владеет он улыбкой глаз, этим искусством избранных.
Он сидел вполоборота к гостю, обратив к нему правое ухо. Левое, в юности пораженное громом артиллерии, почти не слышит. Я видел его профиль – ясный, словно вырезанный на камее. В фас лицо не имеет столь четкой формы и задает немало хлопот портретистам. Трудно найти два его схожих изображения. Злые языки уверяют, что он – Протей, с легкостью меняющий свои убеждения, а вместе с ними и внешность, но изменчивость его черт свидетельствует не о зыбкости души, а о том, что воля, их формирующая, не смогла сузить ее до тех пределов, какие, по мнению общества, подобают мужчине. Иметь мягкие черты у нас дозволяется только детям и ангелам».