Привидение кошки, живущее в библиотеке
Встречи с прошлым. Вып.7.
В.Ходасевич – Ю.Айхенвальду. «22.03.1928г. Нина Петровская перед смертью была ужасна, дошла до последнего опускания и до последнего ужаса. Иногда жила у меня по 2-3 дня. Это для меня бывали дни страшного раскаяния во многом из того, что звалось российским декадентством. Жалко бывало ее до того, что сил не было разговаривать. Мы ведь 26 лет были друзьями. Пишу это Вам потому, что она рассказывала о Вашем участии к ней. Но Вы и представить себе не можете, до чего она дошла в Париже».
А.А.Добровольский (Тришатов) – Н.С.Ашукину: «1913г. … тот задний двор литературы, где родятся журналы, растут, живут или умирают».
«31.10.1920г. Если сел бы писать, я знаю это, опять начнешь кричать без запятых… да нет, я молчу упорно, разве есть что-нибудь лучше молчания?»
Ф.Шаляпин – жене:
«18.04.1902г. Сегодня начинаются мои выступления в «Фаусте». Что-то будет? Я не знаю почему, но петь в провинции немного боюсь. Публика здесь очень глупа, они думают, что Шаляпин должен иметь трубный голос, которого у меня нет».
читать дальше
«18.03.1903г. Сегодня были на пирамидах. Это нечто грандиозное и очень интересное. Я хотел забраться наверх, на пирамиду, но, поднявшись до середины, должен был спуститься, так как закружилась голова. Жаль, что не могу переносить высоты, а то залез бы на самую вершину…»
«26.04.1903г. …Видишь, что написал мне этот большой дирижер и большой артист; это меня окрыляет, потому что я придаю большее значение словам больших артистов, нежели аплодисментам публики, которая иной раз ничего не понимает».
Шаляпин – дочери.
«24.11.1909г. Получил твое письмецо, которое меня, по обыкновению, страшно обрадовало. Ты не можешь себе представить, какое чувство удовольствия испытываю я, когда вижу, что моя маленькая Ариша уже может писать письма своему папе. Это удовольствие тем больше чувствую я, что мне пришлось довольно долго его дожидаться, целых семь лет. Ведь ты на восьмом году только стала уметь писать».
«03.01.1923г. Письма твои получил, будучи в Чикаго. Пел там пять спектаклей «Мефистофеля», и должен сознаться, что публику привел в состояние обалдения. Там, кажется, сейчас происходят какие-то специальные заседания по трактованию моего таланта. Ну, пускай их. Это занятие хорошее, а то они все здесь такие бизнесмены, что просто в горле першит, того и гляди вырвать может».
«20.03.1928г. Вчера смотрел фильму «Иван Грозный» с Леонидовым. Оно, конечно, хорошо, но царь… грозный, может быть, но едва ли царь. Курьезно! Мне казалось целый вечер, что это Луначарский оделся монархом и свирепствует, а так как Луначарского я не привык видеть столь отвратительно свирепым, то и Грозный этот не оставил у меня настоящего впечатления».
«30.11.1930г. Вижу я сейчас очень ясно, что театр вообще и везде переполнен или мошенниками, или совершенными ослами, не требующими «опровержения». Толпа стала такая невежественная и убогая, что на ее капусте-голове помещается со всякими удобствами различный паразит».
С.Н.Дурылин – Пастернаку:
«01.11.1929г. Я ничего не забыл из своего прошлого. Наоборот, оно мне ближе теперь, чем было еще недавно. И я помню, благодарно и прочно, юношу, который в тоске и лирической смуте однажды сказал мне: «Мир – это музыка, к которой надо найти слова». Юноша этот занимался тогда музыкой. Все знали и одобряли это и видели в юноше будущего талантливого композитора, ученика Скрябина. И, услышав эти слова от него, я сначала удивился: музыкант должен был бы сказать наоборот: мир – это слова, к которым надо написать музыку, но п о э т должен был бы сказать именно так, как сказал тогда этот юноша. И я поверил, что он – поэт. Теперь это знают все, читающие книги. Тогда, пожалуй, знал это действительно я один».
«Я ее, молодость, сгоняю со двора, а она возвращается, и все шепчет: «Разве ты – не я?» И нечего ей возразить… К моей (нашей) молодости я ближе теперь, чем был десять лет назад».
Пастернак – Дурылину:
«07.11.1929г. В конце 26-го года в Швейцарии скончался Рильке. Мне так и не удалось написать о нем статью в ближайшие к его смерти месяцы. Но дело не в том…Пожив в кругу размышлений, такой замысел предваряющих, я подивился тому, насколько не рвусь я узнать его биографию, или лучше сказать, насколько не от н е е жду решающих указаний для работы. И тут то самое, что я чувствовал всю свою жизнь, я впервые понял очень отчетливо. Что истинная биография большого, векового поэта состоит в том, что делалось и случалось с людьми, его пережившими и на нем сложившимися…»
«Сильно состарился и я. И я рад старости: в моих обстоятельствах это возраст уместный и подходящий».
Дурылин – Пастернаку:
«26.11.1929г. Письмо Ваше получил одновременно с книгами… Пусть «связанность». Связывается лишь то, что может быть связано. Есть и несвязуемое. Как все странно – и какая у «странного» нестранная логика!»
«Вещи приходят, когда что-то вызывает их в нас».
«Что значит «измениться» - «все течет», что, в самом деле, это значит? Про-текает? В-текает? Ис-текает или вы-текает? Или у-текает? Тут сотни возможных состояний – умилений, одержаний – все в одном. И текучесть нас и мира – ощущаешь непрерывно, но ощущаешь – то как ущерб, то как разлив, то как исток, то как впадение куда-то, то как неостановимую широкую «реку времен». И сам – то тонешь, то выплываешь, то вьешься спирально в омутной круговерти… Я могу сказать, как Вы: я тот же и никуда от себя не ушел, и знаю теперь, после множества опытов и перемен, ничего во мне не переменивших, что уходить – не значит уйти… И куда уйти? Можно слышать мир – и искать слова к этой музыке, как когда-то хотели Вы, или наоборот, можно читать, как рукопись, мир и искать музыку к этим словам (без нее они страшны)… разницы не будет».
«Полгода назад получил письмо от Метнера. Ему предшествовало мое письмо о его последних песнях… когда он думал, что музыка никому не нужна. Письмо мое обрадовало его своей вылазкой в тот «вечности кусок», который есть музыка. Меня эта радость ужасно огорчила: мало же у него радостей, если и такого письма достаточно для обрадования! Значит, не вы, не мы одни. Что же! Будем жить, будем делать «вылазки» друг в друга и в нашу былую молодость…»
Пастернак – Дурылину:
«24.02.1930г. Я в рассужденьи начинал бы с себя, а не кончал собою. А так мне жизнь не мила, в последнем счете: то есть надо вперед пропитать ядом мир и время, чтобы отравить меня. И я думаю: как должен быть несчастен свет, если мне так тоскливо!»
«19.12.1944г. Собственный мой пересмотр «Гамлета» еще впереди. Те же спорные, поспешные и мелкие измененья, которые по разным побуждениям я в него вносил в эти годы (и которые, может быть, портили его) – непродуманные и полусонные уступки, которым я настолько не придаю значения, что во МХАТе, где я всегда к ним готов на ходу, я их даже не записываю и надеюсь получить когда-нибудь в собранном виде от суфлера».
«20.06.1945г. 31 мая в Оксфорде умер мой отец. Я стал стар и забывчив. Сейчас меня преследует ощущение, будто я такое же точно письмо уже раз отправил тебе. Если это правда, прости и не смейся надо мной».
Дурылин – Пастернаку:
«июль 1945г. «Реальное» всегда понимается как покорно и покойно пребывающее в своей раз и навсегда отмеренной и измеренной области: отсюда и досюда. А между тем, оно неизмеримо и несовместимо ни с какою исчерпанностью и ограниченностью пределов. «Реальное» всегда со знаком бесконечности, неисчерпаемости, продолжамости ad infinitum. И в этом смысле музыка есть реальнейшее из искусств, ибо музыка только потому и музыка, что она не может бытийствовать иначе, чем под знаком ad infinitum”.
«… Эти стихи твои и не твои: твои потому, что это лучшие твои стихи, не твои потому, что их всяк возьмет в свою душу, в свою совесть и оставит их там навсегда».
Пастернак – Дурылину:
«27.01.1946г. Я, как угорелый, пишу… У меня от пролетающих дней и недель свист в ушах».
С.Наровчатов – О.Берггольц:
«29.04.1942г. Сейчас что ни день – то лист из книги Бытия. Всю меру древнего горя испытали мы и прибавили к нему свое».
«04.09.1942г. Дома у меня все живы и здоровы. Часто получаю письма от мамы. Моя царевна //новорожденная дочь// уже сидит и улыбается. В особенности меня радует последнее – я думал, что наших детей придется специально обучать этмоу».
«07.10.1942г. Я хочу вступить в члены партии. Это все для меня. Без России мне не жить, а Россия – это коммунизм».
«25.06.1943г. О стихах я способен говорить 24 часа в сутки, и двухлетнее молчанье по фронтовым дорогам не истребило во мне сего свойства. Я не говорю о них лишь в силу необходимости, когда твердо знаю, что меня слушать не будут. Однажды я даже в боевом охранении в 60м от немце читал бойцам «Перекоп» и другое, чем так поразил наивную душу замполита этой роты, что он даже в политдонесении в бабелевских красках описал этот факт. Если даже я никогда не выплеснусь в поэты Всея Руси, я пройду жизнь как хороший миссионер Поэзии во всех смыслах этого слова. Миссионер – неудачно… тут нужно более воинствующее слово – поджигатель, что ли».
«Хоть обухом по голове бей, но фронтовики хотят видеть родные города такими, какими они их оставляли, уходя на фронт. Из писем, из газет, из рассказов – знают, что не так, другие они – талоны, затемнение, - но лишь прищурь глаза, и снова возникнет ослепительное сияние довоенного города. Понимаешь это и против воли возвращаешься к старому. Придет время, мы снова сделаем города праздничными, снова населим их вином и песнями, но отстраивать заново людей будет труднее».
«26.06.1943г. С тех пор, как мы расстались, много воды утекло. Изменился ли я – не знаю, но кое-какие качества прибавились, а основные – дурные и хорошие – обострились. Много было поводов с тех пор, как время и война стали идти параллельно друг другу для того, чтобы жизнь разонравилась, но нет – она хороша, горькая и жестокая – все равно хороша».
«22.09.1943г. Рост поэта от меньшей к большей и наконец стоящей на грани патологии откровенности. Сила Маяковского и Блока, Цветаевой и Хлебникова – в этой чудовищной и непонятной для простого смертного откровенности. Через себя – мир. В этом лирика».
«С точки зрения сегодняшнего военного дня нужно говорить о том, как город перерос, а не только перенес муку свою».
«А простоты как цели, заранее поставленной, - бойся. Она должна быть случайной. И чем случайней, тем сильнее получается. Применяться к пониманию читателя, заранее ставя это перед собой, - гибель для поэта».
«Поэзия на грани музыки – и сильный нагрев и накал всегда передается по какой-то часто даже невидимой глазу цепи».
«25.12.1944г. … Роман развивался бурно и весело – судьба щедро рассыпала препятствия, которые она обычно ставит на пути влюбленных и которые существуют лишь для того, чтобы было радостней вспоминать об удачах».
В.Ардов – С.Юткевичу. февраль 1962г.
«Наш брат – старик – чего греха таить – больше дегустирует новые книги, как это делают специалисты винного или табачного производства: отхлебнул вина из свежей бутылки, пополоскал рот и выплюнул. И уже резолюция готова: «мускат белый засушливого 1945 год». Да и в самом деле: что принципиально нового может нашему возрасту рассказать книга? Всего мы нахлебались, всего повидали…»
«Взяться за постановку «Отелло» - уже подвиг. А благополучно завершить такое предприятие – эпопея – то есть ряд подвигов».
«Эренбург рассказал мне, что когда к нему пришел молодой репортер ТАСС и увидел на стене в столовой Эренбурга рисунок углем Пикассо, то репортер вздрогнул от ужаса перед «формалистической разнузданностью» этого рисунка и спросил: «что это? Что это?» А Эренбург ответил: «Пикассо нарисовал здесь гидру контрреволюции». Улыбка озарила нахмуренное лицо репортера, и он радостно сказал: «А вы знаете? – похоже, очень похоже!»
В.Ходасевич – Ю.Айхенвальду. «22.03.1928г. Нина Петровская перед смертью была ужасна, дошла до последнего опускания и до последнего ужаса. Иногда жила у меня по 2-3 дня. Это для меня бывали дни страшного раскаяния во многом из того, что звалось российским декадентством. Жалко бывало ее до того, что сил не было разговаривать. Мы ведь 26 лет были друзьями. Пишу это Вам потому, что она рассказывала о Вашем участии к ней. Но Вы и представить себе не можете, до чего она дошла в Париже».
А.А.Добровольский (Тришатов) – Н.С.Ашукину: «1913г. … тот задний двор литературы, где родятся журналы, растут, живут или умирают».
«31.10.1920г. Если сел бы писать, я знаю это, опять начнешь кричать без запятых… да нет, я молчу упорно, разве есть что-нибудь лучше молчания?»
Ф.Шаляпин – жене:
«18.04.1902г. Сегодня начинаются мои выступления в «Фаусте». Что-то будет? Я не знаю почему, но петь в провинции немного боюсь. Публика здесь очень глупа, они думают, что Шаляпин должен иметь трубный голос, которого у меня нет».
читать дальше
«18.03.1903г. Сегодня были на пирамидах. Это нечто грандиозное и очень интересное. Я хотел забраться наверх, на пирамиду, но, поднявшись до середины, должен был спуститься, так как закружилась голова. Жаль, что не могу переносить высоты, а то залез бы на самую вершину…»
«26.04.1903г. …Видишь, что написал мне этот большой дирижер и большой артист; это меня окрыляет, потому что я придаю большее значение словам больших артистов, нежели аплодисментам публики, которая иной раз ничего не понимает».
Шаляпин – дочери.
«24.11.1909г. Получил твое письмецо, которое меня, по обыкновению, страшно обрадовало. Ты не можешь себе представить, какое чувство удовольствия испытываю я, когда вижу, что моя маленькая Ариша уже может писать письма своему папе. Это удовольствие тем больше чувствую я, что мне пришлось довольно долго его дожидаться, целых семь лет. Ведь ты на восьмом году только стала уметь писать».
«03.01.1923г. Письма твои получил, будучи в Чикаго. Пел там пять спектаклей «Мефистофеля», и должен сознаться, что публику привел в состояние обалдения. Там, кажется, сейчас происходят какие-то специальные заседания по трактованию моего таланта. Ну, пускай их. Это занятие хорошее, а то они все здесь такие бизнесмены, что просто в горле першит, того и гляди вырвать может».
«20.03.1928г. Вчера смотрел фильму «Иван Грозный» с Леонидовым. Оно, конечно, хорошо, но царь… грозный, может быть, но едва ли царь. Курьезно! Мне казалось целый вечер, что это Луначарский оделся монархом и свирепствует, а так как Луначарского я не привык видеть столь отвратительно свирепым, то и Грозный этот не оставил у меня настоящего впечатления».
«30.11.1930г. Вижу я сейчас очень ясно, что театр вообще и везде переполнен или мошенниками, или совершенными ослами, не требующими «опровержения». Толпа стала такая невежественная и убогая, что на ее капусте-голове помещается со всякими удобствами различный паразит».
С.Н.Дурылин – Пастернаку:
«01.11.1929г. Я ничего не забыл из своего прошлого. Наоборот, оно мне ближе теперь, чем было еще недавно. И я помню, благодарно и прочно, юношу, который в тоске и лирической смуте однажды сказал мне: «Мир – это музыка, к которой надо найти слова». Юноша этот занимался тогда музыкой. Все знали и одобряли это и видели в юноше будущего талантливого композитора, ученика Скрябина. И, услышав эти слова от него, я сначала удивился: музыкант должен был бы сказать наоборот: мир – это слова, к которым надо написать музыку, но п о э т должен был бы сказать именно так, как сказал тогда этот юноша. И я поверил, что он – поэт. Теперь это знают все, читающие книги. Тогда, пожалуй, знал это действительно я один».
«Я ее, молодость, сгоняю со двора, а она возвращается, и все шепчет: «Разве ты – не я?» И нечего ей возразить… К моей (нашей) молодости я ближе теперь, чем был десять лет назад».
Пастернак – Дурылину:
«07.11.1929г. В конце 26-го года в Швейцарии скончался Рильке. Мне так и не удалось написать о нем статью в ближайшие к его смерти месяцы. Но дело не в том…Пожив в кругу размышлений, такой замысел предваряющих, я подивился тому, насколько не рвусь я узнать его биографию, или лучше сказать, насколько не от н е е жду решающих указаний для работы. И тут то самое, что я чувствовал всю свою жизнь, я впервые понял очень отчетливо. Что истинная биография большого, векового поэта состоит в том, что делалось и случалось с людьми, его пережившими и на нем сложившимися…»
«Сильно состарился и я. И я рад старости: в моих обстоятельствах это возраст уместный и подходящий».
Дурылин – Пастернаку:
«26.11.1929г. Письмо Ваше получил одновременно с книгами… Пусть «связанность». Связывается лишь то, что может быть связано. Есть и несвязуемое. Как все странно – и какая у «странного» нестранная логика!»
«Вещи приходят, когда что-то вызывает их в нас».
«Что значит «измениться» - «все течет», что, в самом деле, это значит? Про-текает? В-текает? Ис-текает или вы-текает? Или у-текает? Тут сотни возможных состояний – умилений, одержаний – все в одном. И текучесть нас и мира – ощущаешь непрерывно, но ощущаешь – то как ущерб, то как разлив, то как исток, то как впадение куда-то, то как неостановимую широкую «реку времен». И сам – то тонешь, то выплываешь, то вьешься спирально в омутной круговерти… Я могу сказать, как Вы: я тот же и никуда от себя не ушел, и знаю теперь, после множества опытов и перемен, ничего во мне не переменивших, что уходить – не значит уйти… И куда уйти? Можно слышать мир – и искать слова к этой музыке, как когда-то хотели Вы, или наоборот, можно читать, как рукопись, мир и искать музыку к этим словам (без нее они страшны)… разницы не будет».
«Полгода назад получил письмо от Метнера. Ему предшествовало мое письмо о его последних песнях… когда он думал, что музыка никому не нужна. Письмо мое обрадовало его своей вылазкой в тот «вечности кусок», который есть музыка. Меня эта радость ужасно огорчила: мало же у него радостей, если и такого письма достаточно для обрадования! Значит, не вы, не мы одни. Что же! Будем жить, будем делать «вылазки» друг в друга и в нашу былую молодость…»
Пастернак – Дурылину:
«24.02.1930г. Я в рассужденьи начинал бы с себя, а не кончал собою. А так мне жизнь не мила, в последнем счете: то есть надо вперед пропитать ядом мир и время, чтобы отравить меня. И я думаю: как должен быть несчастен свет, если мне так тоскливо!»
«19.12.1944г. Собственный мой пересмотр «Гамлета» еще впереди. Те же спорные, поспешные и мелкие измененья, которые по разным побуждениям я в него вносил в эти годы (и которые, может быть, портили его) – непродуманные и полусонные уступки, которым я настолько не придаю значения, что во МХАТе, где я всегда к ним готов на ходу, я их даже не записываю и надеюсь получить когда-нибудь в собранном виде от суфлера».
«20.06.1945г. 31 мая в Оксфорде умер мой отец. Я стал стар и забывчив. Сейчас меня преследует ощущение, будто я такое же точно письмо уже раз отправил тебе. Если это правда, прости и не смейся надо мной».
Дурылин – Пастернаку:
«июль 1945г. «Реальное» всегда понимается как покорно и покойно пребывающее в своей раз и навсегда отмеренной и измеренной области: отсюда и досюда. А между тем, оно неизмеримо и несовместимо ни с какою исчерпанностью и ограниченностью пределов. «Реальное» всегда со знаком бесконечности, неисчерпаемости, продолжамости ad infinitum. И в этом смысле музыка есть реальнейшее из искусств, ибо музыка только потому и музыка, что она не может бытийствовать иначе, чем под знаком ad infinitum”.
«… Эти стихи твои и не твои: твои потому, что это лучшие твои стихи, не твои потому, что их всяк возьмет в свою душу, в свою совесть и оставит их там навсегда».
Пастернак – Дурылину:
«27.01.1946г. Я, как угорелый, пишу… У меня от пролетающих дней и недель свист в ушах».
С.Наровчатов – О.Берггольц:
«29.04.1942г. Сейчас что ни день – то лист из книги Бытия. Всю меру древнего горя испытали мы и прибавили к нему свое».
«04.09.1942г. Дома у меня все живы и здоровы. Часто получаю письма от мамы. Моя царевна //новорожденная дочь// уже сидит и улыбается. В особенности меня радует последнее – я думал, что наших детей придется специально обучать этмоу».
«07.10.1942г. Я хочу вступить в члены партии. Это все для меня. Без России мне не жить, а Россия – это коммунизм».
«25.06.1943г. О стихах я способен говорить 24 часа в сутки, и двухлетнее молчанье по фронтовым дорогам не истребило во мне сего свойства. Я не говорю о них лишь в силу необходимости, когда твердо знаю, что меня слушать не будут. Однажды я даже в боевом охранении в 60м от немце читал бойцам «Перекоп» и другое, чем так поразил наивную душу замполита этой роты, что он даже в политдонесении в бабелевских красках описал этот факт. Если даже я никогда не выплеснусь в поэты Всея Руси, я пройду жизнь как хороший миссионер Поэзии во всех смыслах этого слова. Миссионер – неудачно… тут нужно более воинствующее слово – поджигатель, что ли».
«Хоть обухом по голове бей, но фронтовики хотят видеть родные города такими, какими они их оставляли, уходя на фронт. Из писем, из газет, из рассказов – знают, что не так, другие они – талоны, затемнение, - но лишь прищурь глаза, и снова возникнет ослепительное сияние довоенного города. Понимаешь это и против воли возвращаешься к старому. Придет время, мы снова сделаем города праздничными, снова населим их вином и песнями, но отстраивать заново людей будет труднее».
«26.06.1943г. С тех пор, как мы расстались, много воды утекло. Изменился ли я – не знаю, но кое-какие качества прибавились, а основные – дурные и хорошие – обострились. Много было поводов с тех пор, как время и война стали идти параллельно друг другу для того, чтобы жизнь разонравилась, но нет – она хороша, горькая и жестокая – все равно хороша».
«22.09.1943г. Рост поэта от меньшей к большей и наконец стоящей на грани патологии откровенности. Сила Маяковского и Блока, Цветаевой и Хлебникова – в этой чудовищной и непонятной для простого смертного откровенности. Через себя – мир. В этом лирика».
«С точки зрения сегодняшнего военного дня нужно говорить о том, как город перерос, а не только перенес муку свою».
«А простоты как цели, заранее поставленной, - бойся. Она должна быть случайной. И чем случайней, тем сильнее получается. Применяться к пониманию читателя, заранее ставя это перед собой, - гибель для поэта».
«Поэзия на грани музыки – и сильный нагрев и накал всегда передается по какой-то часто даже невидимой глазу цепи».
«25.12.1944г. … Роман развивался бурно и весело – судьба щедро рассыпала препятствия, которые она обычно ставит на пути влюбленных и которые существуют лишь для того, чтобы было радостней вспоминать об удачах».
В.Ардов – С.Юткевичу. февраль 1962г.
«Наш брат – старик – чего греха таить – больше дегустирует новые книги, как это делают специалисты винного или табачного производства: отхлебнул вина из свежей бутылки, пополоскал рот и выплюнул. И уже резолюция готова: «мускат белый засушливого 1945 год». Да и в самом деле: что принципиально нового может нашему возрасту рассказать книга? Всего мы нахлебались, всего повидали…»
«Взяться за постановку «Отелло» - уже подвиг. А благополучно завершить такое предприятие – эпопея – то есть ряд подвигов».
«Эренбург рассказал мне, что когда к нему пришел молодой репортер ТАСС и увидел на стене в столовой Эренбурга рисунок углем Пикассо, то репортер вздрогнул от ужаса перед «формалистической разнузданностью» этого рисунка и спросил: «что это? Что это?» А Эренбург ответил: «Пикассо нарисовал здесь гидру контрреволюции». Улыбка озарила нахмуренное лицо репортера, и он радостно сказал: «А вы знаете? – похоже, очень похоже!»