Венецианов. Письма.
«Мы с Иван Иванычем ездили удивлять природу, которая лет за десяток назад и образа человеческого не видывала».
«Ах, как тот счастлив, кого не ослепляет едкий свет необузданной суетности, всегда управляемой безумною самостью, и кто может видеть узника, влекущегося на золотой цепи в страшную неволю этикета, должности, чести и всякой модной сволочи обязанностей!»
«Единственное и самое вернейшее лекарство во всех болезнях есть твердость духа, она дает силу действия всем лекарствам и разум врачу».
«Желаю вам успеха в желаниях ваших, которые всегда бывают в исполнении, когда находятся в границах».
«Говорят, будто все в мире подвержено перемене, а мне кажется, что многое – не перемене, а изменению, через которое вновь оживает».
//Наводнение в Петербурге// «Описывать вам свирепость мокрой могилы, мрачную пасть свою расстилавшей, не стану, воспоминания до гроба, кажется, станут цепенить каждого».
читать дальше
«Ежели по-прежнему не обманет нас зима, то успокоит совершенно и смягчит в воображении хищность Невы – привыкнуть бы, кажется, надобно в 7000 лет к игрушечкам природы и не считать за небылицу ее капризных переполох; но жалкое творение – человек ценит одно лишь настоящее и благо, и зло, прошедшему не внемлет, будущему не верит, увы, и в промысле Творца ежели вздумает причины найти, то и тут их просто находит без отношения к себе, говорит: так богу угодно, так богу вздумалось, каприз ему пришел».
«На прошедшей почте я писал к Петру Гавриловичу, чтобы он объявил моим подданным, что ежели кто желает ко мне писать, имея нужду, то чтобы Петр Гаврилович брал письма и отправлял. Это для того, что у меня староста преумная шельма, то чтобы его сим несколько поограничить в личностях».
«До вчерашнего дни, 7-го числа, мы здесь на острову были заперты Невой (со 2-го числа), вчерась она стала, и мы как будто свет увидели».
«В Кронштате ни одного офицера чудовище //наводнение// не поглотило, оно по крепости множество разрушений понаделало, стены с пушками поразнесло, 170-ти пудовую мортиру на несколько сажен отбросило, кораблей тьму избило, на косе несколько домов снесло. Ужасно! Людей н дощитываются только 72».
«Сего дня поутру, чтобы грусть рассеять, ходил я за реку и по новому ее хребту шел, как клейменый вор мимо управы благочиния. Хотел видеть Ивана Ивановича; но не застал его; письмо ваше оставил у него. Ежели пойду завтра ходить, опять зайду к нему, - он воды боится и потому не бывает у меня».
«О бедствиях 7-го числа пишут Греч в «Сыне Отечества» и Свиньин в «Отечественных записках». Павел Петрович украсил следствия его многими сердцу милыми анекдотами и будет продолжать. Думаю, позавидует Европа характеру русских».
«Грустно мне, очень грустно, так что забыл, бывало ли когда так грустно. Душа моя томится отчаянием и надеждою, - все из рук сыплется, валится, ноги по песку на тротуаре скользят. Часто мерещится страшное молчанье грозной тишины двух часов седьмого числа».
«Не знаю, кто более веселится, ощущает удовольствия при виде нового приятного, дети ли, или отцы и матери, видя удовольствие детей?»
«Работаю я, мои почтеннейшие, как никогда еще не работывал, и при работе моей таким пеленаюсь терпением, какого не воображал, и это терпение по крайней мере годик меня должно тискать».
«Исакий наш, столько занимавший ученой изящной мир, сделал движение. Наши мудрецы полтора года чертили, выдумывали и обдумывали, как бы произвесть что-нибудь такое, что бы украсило век и Европу, и потому не думали об издержках. Определяли – старое сломать, выломать и новое создать как со сторонки. Монферран на ушко шепнул: а я сделаю то же, не ломая и не выламывая, следовательно, 30 миллионов рублей оставлю в Казне. Итак, наши мудрецы, как ключ ко дну. Впрочем, между нами сказать, Исакием, как красавицей, интриги вертят».
«Ах, почтеннейший Николай Петрович, как бы мы все были счастливы, ежели бы старались ключи наших черных дней отыскивать меж себя, а не в высшем правительстве. Старухи-няни виноваты! – они приучали нас в детстве киску винить, а нам эта привычка полюбилась, так что в старости не хотим ее оставить, а переменяем только киску на судьбу, на лукавого и лукавых себе подобных».
«Зрение есть орудие, с помощью которого душа, получая понятие о свете чувственном, возносится к нравственному».
«Мы, слава богу, здоровы, черная туча, могилами грозившая, сползла с нас».
«Мои дела бредут и иногда сердят меня своим черепашьим маршем до тех пор, покамест не брякнет сорвавшаяся со скалы серна и не застонет, переломав шею. Терпи, казак, а будешь ли от этого атаманом, про то бог знает, разве грудь дойдет до твердости адаманта».
«В 57 лет у человека, который жил не для того, чтобы есть, а ел для того, чтобы жить, желудок внутреннего существования спотыкается».
«Без пожертвования времени ничего сделать нельзя».
«Вам бог не дал дару пользоваться м е с т е ч к а м и: хорошенькими, хлебными, тепленькими и проч. У вас и рука не протянется, и язык не двинется, и совесть замучит».
«Вы пишете, что в Островках скучно было, а мне не верится, там бывает скучно только при каких-нибудь казусных случаях, и то скука эта бывает не внутренняя, а внешняя и мимолетная; вот у нас готовятся веселье за весельем, но они будут так мимолетны, как… весна, и за собой потащут не одну скуку, а скуку с раскаяньем».
«Как вы праздник проводите? Я не разумею – весело, а – покойно ли; покой лучше веселья, и он добрее, его скорее можно найти; он живет в своем кругу, в себе самом, в вере, в боге, и он растет, приходит сам-пят, сам-десят, сам-сто; конечно, во время росту его бывают и непогоды, помехи; на сам без сам никогда не бывает».
«Кто привыкнет жить с самим собою, тот вместе приучится жить со всеми, то есть снисходить всем, а через это избавится нужду льстить, следовательно избавится рабства».
«Удивительно, как полезно, проживши месяцев чуть не 12 в глуши, явиться в Златокаменный и поглядеть на него свежими глазами. Что это за калископ //калейдоскоп// как в умственном, так и в чувственном отношении».
«Я грешников кающихся люблю и на них надеюсь, а праведников боюсь: опыт приучил меня к этому чувству».
«Вы помните мой конек к умничанью, к знанию человека, к знанию чего-то того, что век не узнаешь. Мне на роду написано на этом коньке ездить, и кажется иногда, скачешь, а оглянешься – конек детской, деревянный, на лыжах, он качается, а не скачет».
«Петербург мне чем далее, тем более надоедает – приторным становится. Может быть, этому причиной мой 66-й номер годов, который смотрит на движение мира уже не как в калископ, а как в телескоп».
«…Бог вас любит и в горниле своем как золото плавит».
«Не вытерпишь, чтобы вам не сказать о моем удовольствии, с которым я смотрел на Кашин; кроме его местной красоты пленяли меня его византийские церквы. Мы привыкли на этот стиль смотреть как на серьезной и несколько робюст //суровый//, а там я видел не одну церковь такую, которая едва к земле придерживается, а вся улетает в облака и их рассекает как будто своими блестящими крестиками на легоньких головках».
«Никогда моя поездка в Питер не была так несчастлива, как эта последняя, - как будто судьба решилась мне отказывать в собственных моих желаниях и надобностях для того, чтобы отмстить мне за какую-нибудь полсотню людей, сведенных с пути, рождением назначенного. Может быть, Тыранов, Зарянко – с аршинами, Михайлов, Славянский, Алексеев и проч. – с сохами и топорами гораздо счастливее, беззаботнее бы были, нежели теперь с кистями их…»
«Так как уже теперь сохи или топора Чернышову в руки не всучить, то взгляните на него. Я только одного внимания прошу, внимания к части дара способности. Видели ли вы копию Эраси – я ему велел ее выставить на экзамен и к вам принести».