воскресенье, 17 сентября 2023
Вера Инбер. Ленинградский дневник.
«23.08.1941г. Мертвый лес, опаленный разрывами. И в одном месте все деревья вывернуты корнями вверх. На опушке – березка. Ее кора с крапинками, скобочками, штрихами и точками напоминает стенограмму. Здесь вся история ее жизни. Теперь эта запись оборвана на полуслове: все обуглено, расщеплено, мертво… Только что узнала название станции: Мга. Мы ведь вообще до войны этой дороги не знали, все ездили по Октябрьской. Теперь между Бологим и Тосно – уже немцы».
«05.09.1941г. Старый ирландский сеттер с седыми усами, брошенный хозяевами (теперь много таких животных), влез в трамвай и проехал остановку. От отчаяния… Чтобы он не спрыгнул на ходу, его осторожно высадили на остановке. Он остался ждать… Чего? Другого трамвая? Хозяина? Смерти?»
«09.09.1941г. Федя П. – для меня он все тот же Федя, невзирая на пятый десяток и звание юрисконсульта одного из наркоматов. Он не эвакуировался, остался. Держат его здесь удобная, обжитая квартира, ковры, книги…»
«10.09.1941г. Ночь была теплая, лунная, до того яркая, что весь город, наверное, как на ладони оттуда, с немецких самолетов».
«В штабе сказали, что одна из бомб упала возле Зоосада. И будто бы засыпало слониху. На другую ночь опять бомбы, и снова в том же месте. Это гитлеровцы метят в химический завод, а попадают в Зоосад. Говорят, что перебиты обезьяны, а обезумевший соболь бегает по улицам. А как нестерпимо воют во время налетов подопытные институтские собаки! Бедняги, они с «павловскими фистулами», им и без того не сладко!»
читать дальше
«Оказывается, дома от газов взрывной волны меняют окраску: так человек меняется в лице от потрясения».
«13.09.1941г. Артиллерийские снаряды нет-нет да ложатся на город. Вчера ночью три попали на Верейскую, возле Обводного канала. Это хуже, чем бомбежка. Никакого предупреждения, никакой тревоги. Сразу смерть или раны».
«16.09.1941г. Как-то странно сделалось на душе, когда свежий женский голос кратко сказал: «До конца войны телефон выключен…» Я попыталась что-то возразить, протестовать, но сама поняла, что бесполезно. Через несколько минут телефон звякнул и умолк… до конца войны. И квартира сразу замерла, захолодела, насторожилась».
«17.09.1941г. Наша Петроградская сторона считается наиболее безопасной: сюда эвакуируют людей из других районов города. Привозят прямо на трамвае, с узлами, с колыбельками, ванночками, кастрюлями, цветами, книгами. Средняя Рогатка, куда я ездила недавно на машине «Известий», почти до самого Пулкова, - теперь передовые позиции. Немцы там совсем рядом».
«18.09.1941г. У меня в мозгу как будто «минные поля», куда нельзя ступить. Жанна с Мишенькой //дочь с внуком// - это «поле». Деревянный дом в Переделкине, в соснах и березах, - тоже «поле». И все же быть там сейчас я бы не хотела. Мне хотелось бы быть на фронте. Но там, где мы побеждаем».
«Мужество так же заразительно, как и трусость».
«22.09.1941г. Мы оставили Киев… После того, что писали: «Киев есть и будет советским», после того, как эта фраза была сказана (и сколько раз!) о Ленинграде, смутно теперь на душе у ленинградцев».
«Поехали в город – тревога. Заехали переждать ее к Озерецким. Они живут в бывшем дворце Разумовского. Комнаты высоки, огромны и холодны. Все говорит об ином, XVIII веке. А над дворцом летает ХХ век в образе «юнкерса», нагруженного авиабомбами».
«23.09.1941г. Я видела на Пушкарской шестиэтажный дом, прошитый бомбой от крыши до основания. Крыша отошла сверху, как корка непропеченного хлеба».
«Я поняла, что никакой защиты быть не может. Все это дело случая. Надо только опасаться стекол – это единственное, что можно сделать».
«28.09.1941г. В чужом доме налет гораздо страшнее, чем у себя дома».
«10.10.1941г. Мы оставили Орел. Под Москвой земля ровная: ни гор, ни долин, ни моря. Как на этой ровной земле удержать лавину вражеских танков? Сердце холодеет при мысли, что они могут хлынуть и начнут подминать под себя московские мостовые».
«06.11.1941г. Бомбовые разрывы доносятся глухо. Если слышен только один тупой удар – значит, бомба взорвалась не сразу. Сидишь и считаешь секунды».
«Только бы сохранить ясную голову, чтобы можно было писать до самого конца. До последнего часа. Умереть с пером в руке, внезапно, на середине строки – лучшей смерти я себе не желаю».
«21.11.1941г. Первая тревога застала нас у здания биржи. Мы спустились в подвал под биржей, под могучие старинные своды. Под биржей с нами сидели кондукторша и вожатая. И мы радовались: значит, трамвай не уйдет без нас. Второе убежище по Большому проспекту в большом доме. Туда в полном составе спустилась очередь за соевым молоком, стоявшая у магазина этого же дома. И должно же было так случиться, что там сошлись бывшая работница и бывший кондитер конфетной фабрики еще дореволюционного времени. Начались воспоминания. Рассказывали о «шоколадном евангелии», которое фабрика сделала для парижской выставки. Вот уж поистине сладкие воспоминания. Все убежище слушало, как зачарованное, мало обращая внимания на грозные звуки извне».
«25.11.1941г. Старушка молится о прорыве блокады: «Господи, пробей путь нашим воинам!»
«01.01.1942г. Мое пренебрежение к дневникам – преступно. Как бы удачны ни были мои стихи, необходимо каждый, именно каждый день записывать то, что я вижу и, главное, слышу. Стыдно, что у меня не хватает мужества видеть то, что я слышу».
«02.01.1942г. Две пары салазок сцепились полозьями. На одних к крышке гроба были аккуратно привязаны лопата и лом. На других – лежали дрова. Это встретились Смерть и Жизнь».
«До 1 декабря всем служебным собакам выдавали паек. После 1-го паек прекратился, и начали есть самих собак».
«03.01.1942г. Милиционеров приносят в приемный покой прямо с поста. Они умирают, не успев даже согреться».
«Наши теперешние ночи неописуемо тихи. Ни гудка, ни шума трамваев, ни лая собак, ни мяуканья кошек. Нет радио. В темных ледяных квартирах город засыпает. Многие навеки».
«04.01.1941г. Что такое жизнь? Это витамины и калории. Здесь это ощущаешь с неумолимой ясностью. Но есть мужество, которое нарушает все каноны жизни и смерти. Можно смело сказать, что Ленинград питается преимущественно ненавистью к врагу. И этим живет».
«06.01.1942г. Впервые была в приемном покое. Я прошла две ванные комнаты. Но там никто не купался. Лежат совершенно обнаженные трупы. Скелет и тот полнее. Здесь лежало нечто такое, что как бы никогда и не было телом с кровью и мышцами. Во всех остальных комнатах и коридорах, на скамьях, носилках, а то и просто на полу сидят и лежат по существу такие же трупы, только они одеты. На лицах живут только глаза. И так сидят они по многу часов. Среди них ходят две женщины-врача, сами похожие на мертвецов. Здесь никого не лечат, только кормят. Болезнь у всех одна – голод. Хватит ли сил дождаться снятия блокады? И сколько останется в живых, чтобы радоваться тому, что они живы?»
«07.01.1942г. Обстрел. Сначала мне показалось, что это дрова падают. И часто-часто, полено за поленом. А потом я подумала: «Откуда же столько дров?» И сразу стало ясно – обстрел».
«13.01.1942г. Темнеет. У меня нет света. Но я должна немедленно записать то, что слышала собственными ушами: паровозный гудок. Слабый, но ясный и отчетливый. Первый гудок за все время блокады. Мы все выбежали во двор проверить, правда ли? Да, дорожные гудки. Значит, правда, что начала работать ледовая дорога через Ладогу, о которой нам говорили».
«15.01.1942г. Вчера ночью горела прозекторская. Туда привезли полуобгоревшие трупы с завода, где был пожар. Трупы были в ватниках, которые еще тлели, но этого никто не заметил. Огонь, таившийся между слоями ваты, постепенно выходил наружу. Пламя вырвалось из ватников и охватило старые сухие ящики, привезенные для гробов. Все наполнилось дымом. Прибежал наш начальник пожарной охраны и стал руками растаскивать трупы. Воды не было. Пришлось засыпать огонь снегом».
«16.01.1942г. Признаки голода. То худеют, то отекают. Стареют от раза до раза, словно их тронула рука гримера. И гример этот – Голод. Человек с крестом, идущий пешком через весь город. Подлинная Голгофа».
«17.01.1942г.Наступают мягкие снежные сумерки. И вдруг, как райская музыка – гудки паровоза со стороны финляндского вокзала. Кольцо блокады уже слегка разжалось».
«20.01.1942г. Исправила и перемонтировала первую главу. Теперь те места, которые казались мне сильными, пришлось переставить, так как новые строфы их забивают. Никогда еще не работала с такой страстью. Даже ночью пишу лежа и не могу остановиться. Что ни вижу – всему находится место, как в приготовленном гнезде».
«Ночью Дина Осиповна и Инна выходят на лестницу и сидят, прижавшись к теплым радиаторам (лестница еще отапливается). Здесь, по их словам, они «приходят в радостное настроение» и мечтают о будущем».
«Сегодня утром громадная очередь за водой стояла у воронки, там, где снаряд пробил водопровод. Вода грязная, но ее пропускают через тряпки».
«Эта Карповка – поистине река смерти. Нечто вроде Леты. Нет, неправильно. Та успокаивала, а эта полна ужаса».
«26.01.1942г. Плохо сплю по ночам: все немеют пальцы рук. Сначала мелкие иглы, потом крупнее…И наконец полное омертвение. Руки отмирают».
«03.02.1942г. Ни разу мне не было так тяжело, как сейчас. Хочется света, как хлеба, как иногда воздуха».
«Леля очень хорошо сказала, что, если бы она потрогала собаку или кошку, живое, теплое существо («зверя», как она сказала), ей было бы легче. Или хотя бы услышать лай или мяуканье. Порой тишина сводит меня с ума».
«09.02.1942г. Утро было необычайно прекрасное. Чем лютей мороз, тем нежнее его краски, - это уже проверено».
«16.02.1942г. Под звуки сильного обстрела стала читать обе главы своей поэмы. Все были взволнованы… И вот меня интересует вопрос: на всех ли это будет так действовать? Или только на ленинградцев, переживших блокаду?»
«17.02.1942г. Снова разговор об эвакуации. А Ленинград… как расстаться с ним? Тут ведь прошло шесть лет, если считать месяц за год ,как во время обороны Севастополя. Нет, тут надо считать больше».
«26.02.1942г. На обратном пути, проехав озеро, пила с шоферами спирт, заедая его салом с сахаром. Мне кажется, что только благодаря этому я выжила».
«13.03.1942г. Вчера в Смольном окончательно решилось, что мы никуда не едем. Не знаю, радоваться ли мне или печалиться. Не судьба ли это моя снова печется обо мне? (это я пишу шепотом. Такие вещи нельзя вслух) Вероятно, мне всего нужнее сидеть в Ленинграде. Писать эти ближайшие главы поэмы и собирать материал для дальнейших».
«27.03.1942г. Ну что же! Снова и снова я сяду за работу, не ожидая того меда успеха, который усладил бы мне сердце. Буду довольствоваться крупинками сладости. А все остальное от лукавого».
«29.03.1942г. Волнует, когда на набережной или на мосту вдруг видишь кусок уже чистого тротуара. Он кажется прекрасным, как поляна, покрытая цветами».
«В городе новая деталь: все несут еловые и пихтовые ветви. Это витамины. Мы пьем настой из хвойных игл. На всех дубах кора срезана на высоте человеческого роста. Кору кипятят и пьют от желудочных расстройств: в дубовой коре много танина. Это вяжущее средство. Но ободранные деревья похожи на человека без кожи из анатомического атласа».
«30.03.1942г. Несмотря на все, мне сегодня легче. Может быть потому, что за окном кончилась на время раздражающая прелесть весны. Метет».
«Уместно задуматься о природе «геройства», о двух разновидностях его. Надо не забывать особенно о втором его виде: капиллярные геройства – сумма мельчайших, отнюдь не героичных дел. Нужно помнить об этом, и тогда будет легче».
«31.03.1942г. Что с поэмой – не знаю. Мне кажется, что она – сокровище в лесу, как в легенде, куда каждый день все гуще зарастают дороги и тропы. Только я срублю кустарник или расчищу дорожку – на другой день все еще гуще, еще диче».
«Ночь была бела как день, от луны и снега. Пушистый весенний снег. Деревья стояли, как в яблоневом цветеньи».
«07.04.1942г. студентка похоронила одновременно отца и мать. Отец умер несколькими днями раньше, но мать сказала: «Погоди хоронить, похоронишь нас вместе».