Привидение кошки, живущее в библиотеке
Л.Юзефович. Филэллин.
«В Российском государстве губерний много, а в столичных канцеляриях коридоры длинные – пока из одной в другую донесут, бумага исчезнет».
«Я искал правду не ради нее самой, а ради очищения души для постижения скрытой от смертных тайны… Но правда такая вещь, что ищущий ее не может быть к ней безразличен».
«Государь думает, что отделить веру от суеверия так же легко, как шумовкой снять накипь с бульона. От этого предрассудка просвещенных умов мы избавляемся в том возрасте, какого государь еще не достиг».
«В неразрешимости загадки больше смысла, чем может иметь любой ответ».
«Бунт и анархия не лучше тирании, свойственное как народам, так и отдельным людям стремление к свободе должно быть удовлетворено при свете закона, а не во мраке конспирации. Все рожденное во тьме имеет обыкновение пожирать своих же братьев».
«Ребенком можно безвредно выпасть из окна, юношей – свалиться на всем скаку с лошади или пьяным спать в горящем доме и отделаться испугом, но с годами такое бывает все реже. Ангелы-хранители устают за нами присматривать. Однообразие утомительно даже для них, а поскольку характер дается нам от природы, с колыбели до могилы мы совершаем одни и те же ошибки».
читать дальше
«Она была не из тех женщин, у кого каждая петелька на платье заперта на замок, а ключи хранятся в шкатулке сердца».
«Умная женщина не бывает некрасивой ни в каком возрасте. Монашеский костюм придавал ей вид женщины, которой есть в чем каяться. На мужчин это действует».
«Неплохо бы вам знать: не коварство Англии, не интриги Меттерниха, но отвращение, питаемое государем к резне и мятежу, и даже не забота о благе России, которая еще не оправилась после войны с Бонапартом, мешают ему прийти на помощь единоверным грекам. Он всегда готов встать за добро против зла, но лишь при условии, что не надо высчитывать, на чьей стороне его больше. А если требуется сначала отделить одно от другого, потом разложить то и другое на разные чаши весов и смотреть, какая перетянет, ошибиться можно и при сортировке, и при взвешивании».
«Все кончено, бедные мертвы, богатые откупились или бежали. Вчерашние убийцы и насильники не то сбросили маски, не то их надели и вновь стали обыкновенными людьми, какими были неделю назад, когда я покупал у них лепешки, гладил по головкам их детей. Город тих и пуст, как наутро после большого праздника. Сонные солдаты у въезда в порт не обращают на нас внимания: еврейское платье служит нам пропуском. Сыны Израилевы – верные подданные султана. В расчете на новые привилегии они протащили по улицам тело повешенного на соборных вратах патриарха Григория и бросили его в море. Истребление конкурентов и гонителей – праздник для них.
Нанятая лодка отвозит меня к стоящему на рейде французскому судну. Дует ласковые бриз, солнце встает над сверкающей гладью залива. Когда весла выходят из воды, брызги жемчугами срываются с лопастей. В садах по берегам гранаты и померанцы стоят в полном цвету, и впервые за эту неделю я начинаю бесслезно плакать – оттого, что сады благоухают, мир прекрасен, Бог не наслал на этот город грозу и бурю, не счел нужным показать, что все видит, все слышит и никто не уйдет от Его карающей десницы».
«Он всюду ищет высшую правду, чтобы послужить ей своей шпагой, но тут есть нюансы. По его мнению, правда должна быть гонима, а если она изредка торжествует, значит, обречена переродиться в неправду».
«Теперь ни один журналист без иронии не напишет даже о слепце, угодившем под дилижанс. Эта братия любит изображать человечество в виде толпы клоунов, чье единственное занятие – без цели и смысла лупить друг друга кто во что горазд и тем самым доказывать возделывающим свой сад подписчикам, что мир окончательно сошел с ума. Если в былые времена буржуа довольствовался тем, что в нем видели образец здравомыслия, в наши дни ему хочется считать себя сосудом мудрости».
«У женщин иные отношения со временем, чем у нас, они умеют его заговорить, приручить и меряют не календарем, а пережитым счастьем».
«Греки – благороднейшие из людей, и они же – разбойники и воры, только не советую тебе искать среднее между этими противоположностями. Бессмысленно прибавлять одно к другому, а сумму потом делить надвое, - надо принять в себя оба тезиса, пусть даже они исключают друг друга. Я приехал сюда сражаться за свободу людей, которые не так хороши, как мне казалось издали, и должен любить эту страну, помня о той, которую сами греки давно позабыли. Греция учит нас жить с трещиной в сердце».
«Излив семя, изливаешь душу. Это родственные субстанции, но женщины готовы их принять в себя только строго в такой последовательности. Кто начинает с исповеди, остается и без духовника, и без любовницы».
«Когда воюет не один монарх с другим, а народ с народом и религия с религией, эта война возвращает человека в первобытное состояние».
«В сходстве их… виден таинственный замысел Творца, порождающего двойников с тем же упорством, с каким полководец в сражении шлет свежих бойцов на смену павшим, если те погибли, не выполнив стоявшей перед ними задачи».
«Это был жестокий развратный город, вместилище всех пороков, и при всем том – обитель богов. Они жили в нем на границе красоты и страха смерти, где всегда селятся боги, и ушли из него вместе с Птолемеями. Плутарх рассказывает, что в ночь перед смертью Клеопатры, накануне того дня, когда легионы Октавиана Августа вступили в Александрию, горожан разбудили звуки дивной музыки. Люди бросились к окнам и никого не увидели; улицы были темны, пустынны, а музыка продолжала звучать. Невидимый оркестр, минуя квартал за кварталом, медленно шел по затихшему городу. Это Дионис со свитой последним из эллинских богов покидал Александрию, наутро обреченную стать добычей Рима. Скрытые от человеческих глаз нимфы, сатиры, вакханки прошли по ней, прощаясь; музыка смолкла в районе гавани. Я представляю, как люди отходят от окон, зевают, справляют нужду, растапливают очаги или ложатся досыпать, еще не понимая смысла случившегося, и у меня сжимается сердце. Нет ничего печальнее этой уходящей во тьму, сливающей с плеском волн и криками чаек ночной музыки мира, которому завтра предстоит исчезнуть навеки. Не дай Бог, однажды ночью наши дети или внуки услышат такую музыку где-нибудь в Миллионной или на Гороховой, подойдут к окнам и не увидят музыкантов».
«Если бы облака на закате или прекрасные пейзажи были доступны только за деньги, охотников любоваться ими нашлось бы немного. Иное дело – зрелище самых мимолетных знаков человеческого величия. Никто не помнит зла, которым оно сопровождается, но в этом есть и утешение: добро, следовательно, соприродно человеку, естественно для него, раз мы удивляемся ему меньше, чем злу, и забываем скорее».
«Обличанием неправды душа моя очистилась, но с чистой душой в Пермской губернии честно не проживешь».
«За торжество Евангелия в жизни народов платить надо не отказом от сладкого чая, а деньгами и кровью. Чем меньше тратишь одного, тем больше требуется другого».
«Государь улыбнулся, а меня охватила тревога. Казалось, я вижу, как сквозь одну судьбу просвечивает другая. У мертвых узор судьбы ясен в каждой линии, но, покуда мы живы, он покрыт мглой. Мгла истончается по мере того, как в нас иссякает жизнь».
«- Греки мало чем отличаются от евреев. Главное для тех и других – торговля, а она порождает низость души… О, да! – согласился он с чьим-то мнением, что Грецию населяют не только торговцы. – Еще пираты и разбойники. Лорд Байрон и Шиллер доказали нам, что это единственные занятия, достойные благородных людей. Не удивительно, что цвета нового греческого флага, белый и голубой, символизируют чистоту и смирение. У разбойников это две главные добродетели».
«Почти ежедневно я нахожусь при нем, а, как известно, близ царя – близ смерти. Смерть ревнива, она щадит тех, кто ее одну признает своей владычицей, и за верность себе дарит им великое блаженство – быть около нее, но не умереть. Чувство полноты жизни, которое я испытываю рядом с государем, сравнимо с упоением опасностью на поле сражения».
«Он, как в молодости, жаждет высшей правды, сознавая, что на земле ее не существует, нужно принять чью-то сторону не потому, что за ней – правда, а потому, что на ней – свои».
«Началом нашего пути к смерти может стать даже пустяковый ушиб. Судьба часто являет себя в несоразмерности причины и следствия».
«Листва громче шумит осенью, чем весной и летом. То, чему предстоит жить долго, живет в тишине».
«Греческие изгнанники подобны евреям – из слов строят себе родину, живут в словах, сеют их и урожай снимают словами».
«Да, мир несправедлив. И самое печальное не в том, что он таков, а что таким и должен быть, чтобы не погибнуть».
«Шаг легок, спина пряма, словно не он сегодня за завтраком, не доев овсяную кашу, швырнул ложку в тарелку и сказал: «Смерть на рассвете забирается к нам в постель». Так говорят о нахальстве любимой кошки, которую нельзя просто ухватить за шкирку и скинуть с кровати».
«После ясного дня ночь выдалась звездная, машинально я стал выискивать знакомые созвездия – вот Орион, тут же Гончие Псы, чуть подальше Кассиопея, и вдруг с пронзительным чувством, словно раньше этого не знал, подумал, что эти волшебные имена ничего, собственно, не обозначают, за ними – пустота, ледяной мрак. С их помощью мы лишь защищаемся от бездонного и безымянного ужаса, оплетаем его гирляндами слов, подвешиваем к нему цветные фонарики».
«…Предложит разделить наши земли на три княжества. Все три получат самоуправление под властью султана, но под совместным контролем России и Англии. Проще говоря, овцам предоставят почетное право самим решать, какая из них пойдет волку на обед, какая – на ужин, а контролеры будут следить, чтобы их серый брат не лопнул от обжорства».
«Мы, врачи, знаем: не болезнь влечет за собой смерть, напротив – смерть высылает впереди себя болезнь, как вестника своего скорого прихода».
«В молчании, как на леднике, все сохраняется без порчи, а сболтнешь хоть кому – и начнет подгнивать».
«Мне в очередной раз пришлось убедиться, что у каждого грека есть две души: с одной он живет, с другой – умирает».
«В старости некоторые вещи важны нам не меньше, чем в молодости. Тогда – как первые, теперь – как последние».
«Сухопутные дороги людьми проторены, на них заставы стоят, а река – Божья дорога. Не перенять ее никому, ни унять, ни затворить».
«Человек грамотный… Запамятовал только, что Бог велел чужого не брать».
«Проснулся затемно. Светало по-осеннему поздно. В комнате царил мрак, за окном стеной стояла ночь. Само окно не видно было в темноте, но постепенно на фоне светлеющего неба начали проступать перекрестья рам, как сквозь истлевающую в земле плоть мертвеца со временем проступает его скелет. Тут же я перенес это сравнение на человеческую жизнь, представив ее мягкой, но с костяком внутри, придающим ей смысл и форму. Этот костяк – судьба. Она все яснее являет себя по мере того, как ветшает наше тело и меньше жизни остается у нас в запасе».
«Нам удобно считать неизбежным то, чего не удалось избежать. Так проще с этим смириться».
«Мы привыкли думать о смерти как о поражающей нашу плоть стреле, - а она может жить в нас как заноза, чье гниение медленно отравляет нашу кровь».
«Для раба свобода – это возможность выбирать себе хозяина».
«При революциях последние могут стать первыми, но вторые – никогда».
«На этой войне чем больше враг похож на тебя самого, тем он ненавистнее».
«Атаман про себя говорит, что бывает то ангелом, то дьяволом, но, думаю, если спросишь, кто из этих двоих в нем сейчас обретается, он и сам не знает».
«Таково не описанное Адамом Смитом свойство денег – они дешевеют в руках тех, кто не знает, доживет ли до завтра».
«Война оживила во мне суеверия предков более древних, чем отец с матерью».
«В Аттике особенно много песен о Хароне. Смерть у нас не старуха, как у других народов, а старик. Харон ходит пешком, но легко обгоняет всадников на арабских скакунах, его лик и одежда пестры, как шкура рыси, глаза – две зарницы. Могучие паликары, гроза сарацин и турок, вызывают его на бой и борются с ним на горах Парнаса, на кладбищах, у церковных врат или на предназначенном для таких поединков мраморном току, причем заранее знают, что победа останется за их противником. Нет ни одной песни, где все кончалось бы иначе, но в том-то и утешение. Так было всегда, говорят они певцам и слушателям, так будет со всеми, не бойся, не плачь, ты ничем не хуже тех героев, кого уже одолел этот пестрый».
«Как француз, я требователен к стилю. Всю жизнь мы сажаем сад, чтобы гулять по нему в старости; мой дневник – одна из его аллей. Удовольствие от прогулки не должны омрачать мусор, некошеная трава, крапива у ограды. «Идите вперед, уверенность вас догонит», - советовал ученикам Д Аламбер. В пятнадцать лет я сделал эту рекомендацию своим девизом. Она казалась мне апофеозом житейской мудрости. Я извлек ее из чулана памяти, сдул с нее пыль, и она вновь засверкала алмазными гранями».
«В Греции так бывает: свет льется, а откуда – бог весть, словно где-то под тучами незримо подвешена неугасимая лампада. Такая земля».
«Церкви здесь низкие, темные… но иной раз вечером тоненько так начнет звякать, как если бы медные пятаки по штучке бросали на камни, и сердце будто кошачьей лапкой трогают».
«…Их и других таких же в своем городе встречаю. Гуляют по улицам или на площади стоят толпой, душ сто, все мертвые. Руками машут, зовут к себе. Цикурис говорит, это еще ничего, худо, если среди них есть такой человек, что где бы ни стоял, в темноте или под солнцем, свет и тень на нем – пятнами. Этот пестрый – Харон, раньше он в ладье возил мертвых в елисейские поля через туманную реку, а теперь не поймешь кто – не то квартальный на кладбище, не то фельдъегерь у царя смерти, не то сама смерть и есть. А что свет и тьма на нем вперемешку, тем самым он нам в утешение показывает, что между тем миром и этим разницы нет, всюду одно и то же».
«Сердце колотилось, все артерии были расширены от бега, но сосуды мозга, напротив, сжались. В глазах зарябило, как перед приступом мигрени. Волнистые зыбкие струйки, подобные восходящим от раскаленного солнцем песка струям горячего воздуха, сузили поле зрения, и я понял, почему лицо и одежда Харона пестры, как шкура рыси. Его пестрота – не в нем самом, а во взгляде тех, кто на него смотрит».
«Народ, истребляющий сам себя, не достоин жить на этой земле».
«Я слушал со смешанным чувством. Нам приятно узнать что-то неприятное о всеобщем кумире, но неприятно, что нам это приятно».
«Я вышел из возраста, когда человек считает себя обязанным иметь свое мнение по любому вопросу».
«Чем дольше живешь, тем больше убеждаешься, что пресловутое многообразие человеческой природы – не более чем миф. В молодости мы видим в людях то, что отличает их друг от друга, в мои годы – то, что делает их похожими. Последнего куда больше».
«В Российском государстве губерний много, а в столичных канцеляриях коридоры длинные – пока из одной в другую донесут, бумага исчезнет».
«Я искал правду не ради нее самой, а ради очищения души для постижения скрытой от смертных тайны… Но правда такая вещь, что ищущий ее не может быть к ней безразличен».
«Государь думает, что отделить веру от суеверия так же легко, как шумовкой снять накипь с бульона. От этого предрассудка просвещенных умов мы избавляемся в том возрасте, какого государь еще не достиг».
«В неразрешимости загадки больше смысла, чем может иметь любой ответ».
«Бунт и анархия не лучше тирании, свойственное как народам, так и отдельным людям стремление к свободе должно быть удовлетворено при свете закона, а не во мраке конспирации. Все рожденное во тьме имеет обыкновение пожирать своих же братьев».
«Ребенком можно безвредно выпасть из окна, юношей – свалиться на всем скаку с лошади или пьяным спать в горящем доме и отделаться испугом, но с годами такое бывает все реже. Ангелы-хранители устают за нами присматривать. Однообразие утомительно даже для них, а поскольку характер дается нам от природы, с колыбели до могилы мы совершаем одни и те же ошибки».
читать дальше
«Она была не из тех женщин, у кого каждая петелька на платье заперта на замок, а ключи хранятся в шкатулке сердца».
«Умная женщина не бывает некрасивой ни в каком возрасте. Монашеский костюм придавал ей вид женщины, которой есть в чем каяться. На мужчин это действует».
«Неплохо бы вам знать: не коварство Англии, не интриги Меттерниха, но отвращение, питаемое государем к резне и мятежу, и даже не забота о благе России, которая еще не оправилась после войны с Бонапартом, мешают ему прийти на помощь единоверным грекам. Он всегда готов встать за добро против зла, но лишь при условии, что не надо высчитывать, на чьей стороне его больше. А если требуется сначала отделить одно от другого, потом разложить то и другое на разные чаши весов и смотреть, какая перетянет, ошибиться можно и при сортировке, и при взвешивании».
«Все кончено, бедные мертвы, богатые откупились или бежали. Вчерашние убийцы и насильники не то сбросили маски, не то их надели и вновь стали обыкновенными людьми, какими были неделю назад, когда я покупал у них лепешки, гладил по головкам их детей. Город тих и пуст, как наутро после большого праздника. Сонные солдаты у въезда в порт не обращают на нас внимания: еврейское платье служит нам пропуском. Сыны Израилевы – верные подданные султана. В расчете на новые привилегии они протащили по улицам тело повешенного на соборных вратах патриарха Григория и бросили его в море. Истребление конкурентов и гонителей – праздник для них.
Нанятая лодка отвозит меня к стоящему на рейде французскому судну. Дует ласковые бриз, солнце встает над сверкающей гладью залива. Когда весла выходят из воды, брызги жемчугами срываются с лопастей. В садах по берегам гранаты и померанцы стоят в полном цвету, и впервые за эту неделю я начинаю бесслезно плакать – оттого, что сады благоухают, мир прекрасен, Бог не наслал на этот город грозу и бурю, не счел нужным показать, что все видит, все слышит и никто не уйдет от Его карающей десницы».
«Он всюду ищет высшую правду, чтобы послужить ей своей шпагой, но тут есть нюансы. По его мнению, правда должна быть гонима, а если она изредка торжествует, значит, обречена переродиться в неправду».
«Теперь ни один журналист без иронии не напишет даже о слепце, угодившем под дилижанс. Эта братия любит изображать человечество в виде толпы клоунов, чье единственное занятие – без цели и смысла лупить друг друга кто во что горазд и тем самым доказывать возделывающим свой сад подписчикам, что мир окончательно сошел с ума. Если в былые времена буржуа довольствовался тем, что в нем видели образец здравомыслия, в наши дни ему хочется считать себя сосудом мудрости».
«У женщин иные отношения со временем, чем у нас, они умеют его заговорить, приручить и меряют не календарем, а пережитым счастьем».
«Греки – благороднейшие из людей, и они же – разбойники и воры, только не советую тебе искать среднее между этими противоположностями. Бессмысленно прибавлять одно к другому, а сумму потом делить надвое, - надо принять в себя оба тезиса, пусть даже они исключают друг друга. Я приехал сюда сражаться за свободу людей, которые не так хороши, как мне казалось издали, и должен любить эту страну, помня о той, которую сами греки давно позабыли. Греция учит нас жить с трещиной в сердце».
«Излив семя, изливаешь душу. Это родственные субстанции, но женщины готовы их принять в себя только строго в такой последовательности. Кто начинает с исповеди, остается и без духовника, и без любовницы».
«Когда воюет не один монарх с другим, а народ с народом и религия с религией, эта война возвращает человека в первобытное состояние».
«В сходстве их… виден таинственный замысел Творца, порождающего двойников с тем же упорством, с каким полководец в сражении шлет свежих бойцов на смену павшим, если те погибли, не выполнив стоявшей перед ними задачи».
«Это был жестокий развратный город, вместилище всех пороков, и при всем том – обитель богов. Они жили в нем на границе красоты и страха смерти, где всегда селятся боги, и ушли из него вместе с Птолемеями. Плутарх рассказывает, что в ночь перед смертью Клеопатры, накануне того дня, когда легионы Октавиана Августа вступили в Александрию, горожан разбудили звуки дивной музыки. Люди бросились к окнам и никого не увидели; улицы были темны, пустынны, а музыка продолжала звучать. Невидимый оркестр, минуя квартал за кварталом, медленно шел по затихшему городу. Это Дионис со свитой последним из эллинских богов покидал Александрию, наутро обреченную стать добычей Рима. Скрытые от человеческих глаз нимфы, сатиры, вакханки прошли по ней, прощаясь; музыка смолкла в районе гавани. Я представляю, как люди отходят от окон, зевают, справляют нужду, растапливают очаги или ложатся досыпать, еще не понимая смысла случившегося, и у меня сжимается сердце. Нет ничего печальнее этой уходящей во тьму, сливающей с плеском волн и криками чаек ночной музыки мира, которому завтра предстоит исчезнуть навеки. Не дай Бог, однажды ночью наши дети или внуки услышат такую музыку где-нибудь в Миллионной или на Гороховой, подойдут к окнам и не увидят музыкантов».
«Если бы облака на закате или прекрасные пейзажи были доступны только за деньги, охотников любоваться ими нашлось бы немного. Иное дело – зрелище самых мимолетных знаков человеческого величия. Никто не помнит зла, которым оно сопровождается, но в этом есть и утешение: добро, следовательно, соприродно человеку, естественно для него, раз мы удивляемся ему меньше, чем злу, и забываем скорее».
«Обличанием неправды душа моя очистилась, но с чистой душой в Пермской губернии честно не проживешь».
«За торжество Евангелия в жизни народов платить надо не отказом от сладкого чая, а деньгами и кровью. Чем меньше тратишь одного, тем больше требуется другого».
«Государь улыбнулся, а меня охватила тревога. Казалось, я вижу, как сквозь одну судьбу просвечивает другая. У мертвых узор судьбы ясен в каждой линии, но, покуда мы живы, он покрыт мглой. Мгла истончается по мере того, как в нас иссякает жизнь».
«- Греки мало чем отличаются от евреев. Главное для тех и других – торговля, а она порождает низость души… О, да! – согласился он с чьим-то мнением, что Грецию населяют не только торговцы. – Еще пираты и разбойники. Лорд Байрон и Шиллер доказали нам, что это единственные занятия, достойные благородных людей. Не удивительно, что цвета нового греческого флага, белый и голубой, символизируют чистоту и смирение. У разбойников это две главные добродетели».
«Почти ежедневно я нахожусь при нем, а, как известно, близ царя – близ смерти. Смерть ревнива, она щадит тех, кто ее одну признает своей владычицей, и за верность себе дарит им великое блаженство – быть около нее, но не умереть. Чувство полноты жизни, которое я испытываю рядом с государем, сравнимо с упоением опасностью на поле сражения».
«Он, как в молодости, жаждет высшей правды, сознавая, что на земле ее не существует, нужно принять чью-то сторону не потому, что за ней – правда, а потому, что на ней – свои».
«Началом нашего пути к смерти может стать даже пустяковый ушиб. Судьба часто являет себя в несоразмерности причины и следствия».
«Листва громче шумит осенью, чем весной и летом. То, чему предстоит жить долго, живет в тишине».
«Греческие изгнанники подобны евреям – из слов строят себе родину, живут в словах, сеют их и урожай снимают словами».
«Да, мир несправедлив. И самое печальное не в том, что он таков, а что таким и должен быть, чтобы не погибнуть».
«Шаг легок, спина пряма, словно не он сегодня за завтраком, не доев овсяную кашу, швырнул ложку в тарелку и сказал: «Смерть на рассвете забирается к нам в постель». Так говорят о нахальстве любимой кошки, которую нельзя просто ухватить за шкирку и скинуть с кровати».
«После ясного дня ночь выдалась звездная, машинально я стал выискивать знакомые созвездия – вот Орион, тут же Гончие Псы, чуть подальше Кассиопея, и вдруг с пронзительным чувством, словно раньше этого не знал, подумал, что эти волшебные имена ничего, собственно, не обозначают, за ними – пустота, ледяной мрак. С их помощью мы лишь защищаемся от бездонного и безымянного ужаса, оплетаем его гирляндами слов, подвешиваем к нему цветные фонарики».
«…Предложит разделить наши земли на три княжества. Все три получат самоуправление под властью султана, но под совместным контролем России и Англии. Проще говоря, овцам предоставят почетное право самим решать, какая из них пойдет волку на обед, какая – на ужин, а контролеры будут следить, чтобы их серый брат не лопнул от обжорства».
«Мы, врачи, знаем: не болезнь влечет за собой смерть, напротив – смерть высылает впереди себя болезнь, как вестника своего скорого прихода».
«В молчании, как на леднике, все сохраняется без порчи, а сболтнешь хоть кому – и начнет подгнивать».
«Мне в очередной раз пришлось убедиться, что у каждого грека есть две души: с одной он живет, с другой – умирает».
«В старости некоторые вещи важны нам не меньше, чем в молодости. Тогда – как первые, теперь – как последние».
«Сухопутные дороги людьми проторены, на них заставы стоят, а река – Божья дорога. Не перенять ее никому, ни унять, ни затворить».
«Человек грамотный… Запамятовал только, что Бог велел чужого не брать».
«Проснулся затемно. Светало по-осеннему поздно. В комнате царил мрак, за окном стеной стояла ночь. Само окно не видно было в темноте, но постепенно на фоне светлеющего неба начали проступать перекрестья рам, как сквозь истлевающую в земле плоть мертвеца со временем проступает его скелет. Тут же я перенес это сравнение на человеческую жизнь, представив ее мягкой, но с костяком внутри, придающим ей смысл и форму. Этот костяк – судьба. Она все яснее являет себя по мере того, как ветшает наше тело и меньше жизни остается у нас в запасе».
«Нам удобно считать неизбежным то, чего не удалось избежать. Так проще с этим смириться».
«Мы привыкли думать о смерти как о поражающей нашу плоть стреле, - а она может жить в нас как заноза, чье гниение медленно отравляет нашу кровь».
«Для раба свобода – это возможность выбирать себе хозяина».
«При революциях последние могут стать первыми, но вторые – никогда».
«На этой войне чем больше враг похож на тебя самого, тем он ненавистнее».
«Атаман про себя говорит, что бывает то ангелом, то дьяволом, но, думаю, если спросишь, кто из этих двоих в нем сейчас обретается, он и сам не знает».
«Таково не описанное Адамом Смитом свойство денег – они дешевеют в руках тех, кто не знает, доживет ли до завтра».
«Война оживила во мне суеверия предков более древних, чем отец с матерью».
«В Аттике особенно много песен о Хароне. Смерть у нас не старуха, как у других народов, а старик. Харон ходит пешком, но легко обгоняет всадников на арабских скакунах, его лик и одежда пестры, как шкура рыси, глаза – две зарницы. Могучие паликары, гроза сарацин и турок, вызывают его на бой и борются с ним на горах Парнаса, на кладбищах, у церковных врат или на предназначенном для таких поединков мраморном току, причем заранее знают, что победа останется за их противником. Нет ни одной песни, где все кончалось бы иначе, но в том-то и утешение. Так было всегда, говорят они певцам и слушателям, так будет со всеми, не бойся, не плачь, ты ничем не хуже тех героев, кого уже одолел этот пестрый».
«Как француз, я требователен к стилю. Всю жизнь мы сажаем сад, чтобы гулять по нему в старости; мой дневник – одна из его аллей. Удовольствие от прогулки не должны омрачать мусор, некошеная трава, крапива у ограды. «Идите вперед, уверенность вас догонит», - советовал ученикам Д Аламбер. В пятнадцать лет я сделал эту рекомендацию своим девизом. Она казалась мне апофеозом житейской мудрости. Я извлек ее из чулана памяти, сдул с нее пыль, и она вновь засверкала алмазными гранями».
«В Греции так бывает: свет льется, а откуда – бог весть, словно где-то под тучами незримо подвешена неугасимая лампада. Такая земля».
«Церкви здесь низкие, темные… но иной раз вечером тоненько так начнет звякать, как если бы медные пятаки по штучке бросали на камни, и сердце будто кошачьей лапкой трогают».
«…Их и других таких же в своем городе встречаю. Гуляют по улицам или на площади стоят толпой, душ сто, все мертвые. Руками машут, зовут к себе. Цикурис говорит, это еще ничего, худо, если среди них есть такой человек, что где бы ни стоял, в темноте или под солнцем, свет и тень на нем – пятнами. Этот пестрый – Харон, раньше он в ладье возил мертвых в елисейские поля через туманную реку, а теперь не поймешь кто – не то квартальный на кладбище, не то фельдъегерь у царя смерти, не то сама смерть и есть. А что свет и тьма на нем вперемешку, тем самым он нам в утешение показывает, что между тем миром и этим разницы нет, всюду одно и то же».
«Сердце колотилось, все артерии были расширены от бега, но сосуды мозга, напротив, сжались. В глазах зарябило, как перед приступом мигрени. Волнистые зыбкие струйки, подобные восходящим от раскаленного солнцем песка струям горячего воздуха, сузили поле зрения, и я понял, почему лицо и одежда Харона пестры, как шкура рыси. Его пестрота – не в нем самом, а во взгляде тех, кто на него смотрит».
«Народ, истребляющий сам себя, не достоин жить на этой земле».
«Я слушал со смешанным чувством. Нам приятно узнать что-то неприятное о всеобщем кумире, но неприятно, что нам это приятно».
«Я вышел из возраста, когда человек считает себя обязанным иметь свое мнение по любому вопросу».
«Чем дольше живешь, тем больше убеждаешься, что пресловутое многообразие человеческой природы – не более чем миф. В молодости мы видим в людях то, что отличает их друг от друга, в мои годы – то, что делает их похожими. Последнего куда больше».