Привидение кошки, живущее в библиотеке
Н.Островский. Письма.
«Я приступил к переработке книги и вскоре увидел, какие трудности встали передо мной. Капитально «перетряхивать» книгу оказалось труднее, чем написать ее заново».
«Дорогой мой Петушок, то, что я тебя кохаю, не подлежит сомнению… Ну, так сделай мне удовольствие – не трать сил своих и не пытайся чего-нибудь для меня добиваться. Я ведь сейчас работаю? Да! Получаю за свой труд немалые деньги? Да! Если я все же ухитряюсь голодать, то это уж моя вина, но не моей партии».
«Сейчас я усиленно работаю, много читаю. Окружен молодежью, «комсой». Жизнь круто изменила русло. Плохо то, что здоровье – как папиросная бумага».
«Вчера получил письмо из Харькова, из которого узнал, что националисты, засев в издательстве «Молодой большевик», саботировали издание моей книги. Теперь их накрыли, и дело пойдет быстро. Конечно, петлюровцам моя книжка пришлась не по душе».
«У нас все по-старому, только, как водится, перехворали все гриппом. Противная хворь, не живешь и не умираешь».
читать дальше
«Бездельничать будем на том свете, в раю, в котором уже безусловно существует диктатура пролетариата, и нам, конечно, в первую очередь путевки в санаторий и пр.»
«Все бы я простил природе, такой ко мне немилосердной, но отнять единственный глаз – это бессовестно. Хотя, сказать по совести, я и сейчас живу намного радостнее и «счастливее», чем многие из тех, кто приходит ко мне, и, наверно, из любопытства. У них здоровые тела, но жизнь они проживают бесцветно, скучно. Хотя у них видят оба глаза, но взгляд у них безразличный и скучающий. Они, наверно, меня считают несчастным и думают – не дай господь мне попасть на его место, а я думаю об их убожестве и о том, что ни за что не обменял бы роли».
«Мне уже 30 лет, товарищ Анна, но мне трудно в это поверить. Как стремительно мчится наша жизнь!»
«Вчера открывается дверь, и входит товарищ Мате //Залка//. Я встретил его восклицанием: «А, кометы возвращаются!» //название книги Мате Залки// О Мате я тебе не буду писать, ты его знаешь больше меня. Этот венгерец не может не стать мне другом, если подойти к нему без предвзятости, просто так, как он подходит к тебе. С такими ребятами даже умирать не скучно».
«Кто бы мог подумать, что у меня будет такой счастливый конец жизни, ведь если, скажем, я нечаянно погибну сейчас, то это будет гибель на боевом посту, а не на инвалидных задворках. А мне больше ничего не надо. Скажи, Петя, ты ожидал от меня такого виража? Эх, братишка, было бы по-другому, если бы у твоего дружка был бы хоть один глазок!»
«Говоришь, надо вступать в жакт и вносить пай. Что же, надо это сделать. Если пай не сногсшибательный, то я мобилизую все резервы. Смогу оперировать суммой примерно три с половиной тысячи рублей на данном этапе. Это те деньги, которые я собирал на покупку пишущей машинки, которая реконструировала бы мой производственный отдел. Машинку можно и нужно отодвинуть в будущее, а возвращение в Москву для меня актуальнейшая проблема, за разрешение которой я готов пожертвовать всем».
«Я не знаю, для чего тебе понадобилась автобиография, но только помни, Петрусь, помещать ее в украинскую книгу ни в коем случае не разрешаю. Я запретил и Москве помещать автобиографические предисловия к моей книге, т.к. она написана для большевистской пропаганды, для воспитания нашего юношества, а не для рекламы».
«Здоровье Кати //сестра// плохое, признали туберкулез, думаю ее отправить куда-нибудь подремонтироваться. Здоровье мамы тоже из рук вон, делаю все, чтобы направить их в санаторию. Старик едва ползает, одна Катюша //племянница// прыгает, как коза. Как видишь, мое окружение не создает энергетических ресурсов. Но это не дает нам право впадать в «мерихлюндию», ибо жизнь – это борьба с препятствиями на пути к заветной цели».
«Скажу откровенно, каждая встреча с новым писателем открывает для меня закулисные стороны писательского бытия, и радоваться здесь нечему. Скрытая групповщина, это стремление лягнуть друг друга. Нет большевистской дружбы, единства и свежей, беспристрастной критики. Я только слушаю. Я ведь не знаю, как именно обстоят дела, но тяжелый осадок остается. На что это похоже? Члены партии, на одном общем фронте – и такая безответственная грызня и антагонизм. Приходится радоваться, когда писатель о писателе говорит хорошо, а всего больше услышишь, что вот такой-то стерва, а тот – подхалим, или бездарность, или карьерист. Я думаю, что я никогда не вползу в эту писательскую склоку, ибо она убивает творческую мысль и унижает коммуниста».
«…Одним словом, не дрейфь, Мишка, я должен быть в Москве, и я там буду, это так же ясно, как и то, что я должен жить минимум три года и написать для комсомола путящую книгу».
«Дорогой Александр Серафимович, мне было бы очень досадно, если бы Вы хотя бы на одну минуту могли подумать, что и я оказался в числе тех, кто так старательно Вас лягал различными способами. Я просто беру вещи в чистом виде, принимая каждое слово на веру, а при проверке многие громкие фразы оказываются просто очковтирательством и групповщиной».
«Только что получил Ваше письмо. Вы спрашиваете, не возражаю ли я против перевода на татарский, чувашский и другие языки национальностей СССР. Скажите, какой автор может возражать против этого?»
«Не дрейфь, Мишка. Пока существует Советская власть, а это вечность, есть для чего жить и за что бороться».
«Итак, решение ЦК есть, но это далеко еще не квартира. Надо еще пробить бюрократический тупик Муми, Руми или иных органов, ведающих домами и решающих судьбу мне подобных. Но кто эти тупики будет прошибать? Это черная неблагодарная работа, изматывающая нервы, и большие люди от нее отказываются, им некогда, а маленьких не слушают, ибо квартира – острейшая проблема в Москве».
«…И надо забить мечту кулаками в долгий ящик и начинать работу в этих условиях начинающейся осени и бесконечных дождей, ибо жить-то надо и, значит, надо работать, ибо жизнь – это труд, а не копчение неба».
«…Будь нежен к своей жене, ибо жена – это не означает исчадие ада, а существо, данное нам природой для нежного и осторожного обращения».
«…Жизнь – это такая штуковина, где ночь сменяется пламенным ураганом».
«…Миша, если ты будешь дальше молчать, то мне придется прибегнуть к мате… мати… ческому исчислению своих обид. Не допущай до этого».
«Мой брат Митя учится в Комуниверситете имени Артема в Харькове, и на меня пала забота о его дитятях, оставленных в Шепетовке. Сейчас мой средний заработок – тысяча рублей в месяц. Если высчитать на секретаря 150 рублей и на заем 150 рублей ежемесячно, то на расходы семья получает 700 рублей».
«Чем труднее и сложнее проблема, тем больше ответственности за нее. Легко написать, как Маша любила Мишу, но это не то, чего требует от нас партия».
«Сколько хлопот причиняю я всем товарищам, в том числе и тебе. Я чувствую, что скоро мое имя будет приводить товарищей в уныние, ибо я – это неразрешенная квартирная проблема и все преграды на этом пути. Когда настанут счастливые дни, когда я буду представлять лишь объект литературного порядка, а не футбольный мяч, которым обязательно надо забить гол в ворота Моссовета?"
«Я весь ушел в работу над новой книгой, пишу каждый день регулярно по шесть часов, нашел вполне грамотного, но дорогого секретаря, плачу ему триста рублей в месяц, но зато он грамотно пишет. Я уже спокоен за корректуру, на которую раньше тратил треть своего рабочего времени».
«Здоровье мое ничего, вполне разрешает работать по шесть часов в день. Большего требовать не могу от секретарей».
«Мне только что прочли твое прекрасное письмо. Видишь, даже о поражении можно рассказать так, что слушать не больно».
«Я с головой ушел в новую работу. Труд – прекрасная вещь. В труде забываются все огорчения, грусть о неисполнившихся надеждах и многое другое, чему нельзя давать воли человеку нашего времени».
«Написаны две главы. Трудно работать, братишки! Нет огня… пишу рассудком, а не сердцем».
«Всегда рад читать письма от приятелей. Хотя сам стал отвечать редко. Это оттого, что целый день стараешься выдумать что-нибудь умное, и к вечеру глупеешь. Писать тогда невыгодно».
«Глубокоуважаемый Николай Александрович! Ваш ответ получил и весьма признателен за столь быстрый отклик. Ваше предложение написать книгу для детей я охотно принимаю. Я напишу о детстве Павки Корчагина с шести до одиннадцати лет. Сделаю все, чтобы детям были понятны язык и содержание книги. Книгу эту, размером приблизительно в 8 печатных листов, я могу написать к началу 1936 года. Сейчас работаю над новым романом».
«С Москвой у меня хуже, правда, ко мне там относятся очень внимательно, но я никогда не знаю ни сроков, ни качества исполнения. Обещают одно, делают другое и, к сожалению, ни разу не выполнили своего слова. Что же они делают с другими авторами? Мне это не нравится. Мы все большевики, и я привык верить на слово. Дело чести для меня выполнить данное обещание, чего нельзя сказать о них».
«В наших писательских учреждениях такая волокита, такой формализм, что диву даешься, откуда это так быстро усвоено ими».
«Перешел на 10-часовый рабочий день. Пишу шесть, а четыре часа читаю. Одним словом, спешу жить. Пока сердце стучит, и голова не туманится, нельзя дремать, а то черт его знает, что может случиться. Здоровье мое – это предатель, того и гляди подставит ножку. Одним словом, я честно живу, не лодырничаю. А то, что меня кое-кто дурачил, то черт с ним; важно, что я на своем участке не отступаю, а все остальные мои неудачи – по-моему, ерунда».
«Скоро лето, тогда будет легче жить, выйду во двор, а то сильно ослабел за зиму».
«Нет сил, и голос потерял, да ничего, ребятки, не дрейфьте, поправлюсь. Я не могу умереть, не имею права, пока не закончу мой роман, а посему надо подтянуться, распустился я очень».
«…Выберусь, не я буду, коль не урву у жизни еще хоть год, закончить все мои обязательства перед партией, а там и помирать не страшно».
«Чувствую себя лучше, температура более менее нормальная, и уже начал работать, заставляют, черти. Кажется, мертвого и то заставили бы написать ответ на заметку в «Литературной газете» - Дайреджиева «Дорогой друг». Было бы хорошо, чтобы ты прочел. И ответил же я ему хорошо. В общем, началась передряга. Самая безалаберная статья, какую только может выдумать человек. У него счеты с «Молодой гвардией», и он через меня лягает журнал, но и мне изрядно достается. Предлагает Вс.Иванову отшлифовать мою книгу. Разве не гад после этого? Тогда чье же это будет произведение?»
«Я никогда не думал, что жизнь принесет мне такое огромное счастье. Жуткая трагедия разгромлена, уничтожена, и вся жизнь заполнена всепобеждающей радостью творчества. И кто знает, когда я был счастливее – юношей с цветущим здоровьем или сейчас?»
«24 апреля мой творческий отчет на заседании бюро горкома ВКП (б). Заседание будет проходить у меня на квартире».
«Я очень благодарен Вам за то, что Вы поставили в известность об изъятии моей книги в Таганроге. За этот безобразный антипартийный поступок виновные понесут соответствующее наказание. Оказывается, тупоголовые идиоты спутали мою книгу «Как закалялась сталь» с изъятой книгой Бусыгина «Закалялась сталь», в которой расхваливается контрреволюционер Троцкий. Спасибо за сигнал».
«Итак, Родионов ушел из издательства. Это за четыре года моего сотрудничества с «Молодой гвардией» одиннадцатый редактор моих книг. Настоящий конвейер. Можно представить, как все это отражается на работе. Вообще, товарищ Горина, если бы редактор приехал ко мне на два-три дня для совещания и окончательной редакции книги, было бы очень хорошо и даже необходимо, потому что за эти годы каждый редактор делал свои манипуляции. В результате этого роман очень пощипан. Целые куски выкидывались, а швы не делались, отсюда скачкообразность. Одним словом, обсудите это с руководством. Если возможно, пусть товарищ приедет. А лучше всего приезжайте сами. Познакомимся, обсудим все, и будет прекрасно».
«Получаю массу писем, прекрасных, бодрых, звучащих к борьбе. Моя жизнь стала необычайно счастливой, и в это время врачи говорят: минимум – полуторамесячный отпуск (или гроб)».
«Просто издевательство над людьми – эти болезни. Все зовет к труду, да сил-то черт мае».
«С каждым днем моя жизнь переходит на все более стремительные темпы. Жизнь врывается ко мне, настойчивая, не знающая преград, и властно требует отдать ей все до последней капли здоровья. Ты скажешь, что это нехорошо, что это левацкий перегиб. Но я не в силах ей сопротивляться. Например, огромное количество писем, получаемых мною от комсомольских организаций и отдельных товарищей. Они требуют ответа. Какие это прекрасные и волнующие письма! Я только теперь ощущаю со всей силой то хорошее, что разбудила книга в молодых умах».
«Трудно рассказать о моих делах. Это стремительный людской конвейер. Это – телеграммы, письма, сногсшибательные новости. Работа и приближающийся «отпуск». Еще месяц такой жизни – и я заснул бы. Это может убить здорового человека, не только меня. И все ведь прекрасно, хорошо. Но таков уж человек – волнуется и при радости и при печали. Полоса радости для меня нескончаема, и я ожидаю какого-нибудь удара, т.е. чего-то сверххорошего или «наоборот»…»
«Есть несчастные люди, обиженные природой, которые не знают, что жизнь прекрасна. Счастье, что я не принадлежу к этой категории дефективных».
«Приехал кинодраматург, развеселый парнишка. В основном мы решили писать сценарий по первой части «Как закалялась сталь» и закончить картину появлением Павки на трибуне собрания со словами: «Разве я могу умереть в такое время!»
«Я приступил к переработке книги и вскоре увидел, какие трудности встали передо мной. Капитально «перетряхивать» книгу оказалось труднее, чем написать ее заново».
«Дорогой мой Петушок, то, что я тебя кохаю, не подлежит сомнению… Ну, так сделай мне удовольствие – не трать сил своих и не пытайся чего-нибудь для меня добиваться. Я ведь сейчас работаю? Да! Получаю за свой труд немалые деньги? Да! Если я все же ухитряюсь голодать, то это уж моя вина, но не моей партии».
«Сейчас я усиленно работаю, много читаю. Окружен молодежью, «комсой». Жизнь круто изменила русло. Плохо то, что здоровье – как папиросная бумага».
«Вчера получил письмо из Харькова, из которого узнал, что националисты, засев в издательстве «Молодой большевик», саботировали издание моей книги. Теперь их накрыли, и дело пойдет быстро. Конечно, петлюровцам моя книжка пришлась не по душе».
«У нас все по-старому, только, как водится, перехворали все гриппом. Противная хворь, не живешь и не умираешь».
читать дальше
«Бездельничать будем на том свете, в раю, в котором уже безусловно существует диктатура пролетариата, и нам, конечно, в первую очередь путевки в санаторий и пр.»
«Все бы я простил природе, такой ко мне немилосердной, но отнять единственный глаз – это бессовестно. Хотя, сказать по совести, я и сейчас живу намного радостнее и «счастливее», чем многие из тех, кто приходит ко мне, и, наверно, из любопытства. У них здоровые тела, но жизнь они проживают бесцветно, скучно. Хотя у них видят оба глаза, но взгляд у них безразличный и скучающий. Они, наверно, меня считают несчастным и думают – не дай господь мне попасть на его место, а я думаю об их убожестве и о том, что ни за что не обменял бы роли».
«Мне уже 30 лет, товарищ Анна, но мне трудно в это поверить. Как стремительно мчится наша жизнь!»
«Вчера открывается дверь, и входит товарищ Мате //Залка//. Я встретил его восклицанием: «А, кометы возвращаются!» //название книги Мате Залки// О Мате я тебе не буду писать, ты его знаешь больше меня. Этот венгерец не может не стать мне другом, если подойти к нему без предвзятости, просто так, как он подходит к тебе. С такими ребятами даже умирать не скучно».
«Кто бы мог подумать, что у меня будет такой счастливый конец жизни, ведь если, скажем, я нечаянно погибну сейчас, то это будет гибель на боевом посту, а не на инвалидных задворках. А мне больше ничего не надо. Скажи, Петя, ты ожидал от меня такого виража? Эх, братишка, было бы по-другому, если бы у твоего дружка был бы хоть один глазок!»
«Говоришь, надо вступать в жакт и вносить пай. Что же, надо это сделать. Если пай не сногсшибательный, то я мобилизую все резервы. Смогу оперировать суммой примерно три с половиной тысячи рублей на данном этапе. Это те деньги, которые я собирал на покупку пишущей машинки, которая реконструировала бы мой производственный отдел. Машинку можно и нужно отодвинуть в будущее, а возвращение в Москву для меня актуальнейшая проблема, за разрешение которой я готов пожертвовать всем».
«Я не знаю, для чего тебе понадобилась автобиография, но только помни, Петрусь, помещать ее в украинскую книгу ни в коем случае не разрешаю. Я запретил и Москве помещать автобиографические предисловия к моей книге, т.к. она написана для большевистской пропаганды, для воспитания нашего юношества, а не для рекламы».
«Здоровье Кати //сестра// плохое, признали туберкулез, думаю ее отправить куда-нибудь подремонтироваться. Здоровье мамы тоже из рук вон, делаю все, чтобы направить их в санаторию. Старик едва ползает, одна Катюша //племянница// прыгает, как коза. Как видишь, мое окружение не создает энергетических ресурсов. Но это не дает нам право впадать в «мерихлюндию», ибо жизнь – это борьба с препятствиями на пути к заветной цели».
«Скажу откровенно, каждая встреча с новым писателем открывает для меня закулисные стороны писательского бытия, и радоваться здесь нечему. Скрытая групповщина, это стремление лягнуть друг друга. Нет большевистской дружбы, единства и свежей, беспристрастной критики. Я только слушаю. Я ведь не знаю, как именно обстоят дела, но тяжелый осадок остается. На что это похоже? Члены партии, на одном общем фронте – и такая безответственная грызня и антагонизм. Приходится радоваться, когда писатель о писателе говорит хорошо, а всего больше услышишь, что вот такой-то стерва, а тот – подхалим, или бездарность, или карьерист. Я думаю, что я никогда не вползу в эту писательскую склоку, ибо она убивает творческую мысль и унижает коммуниста».
«…Одним словом, не дрейфь, Мишка, я должен быть в Москве, и я там буду, это так же ясно, как и то, что я должен жить минимум три года и написать для комсомола путящую книгу».
«Дорогой Александр Серафимович, мне было бы очень досадно, если бы Вы хотя бы на одну минуту могли подумать, что и я оказался в числе тех, кто так старательно Вас лягал различными способами. Я просто беру вещи в чистом виде, принимая каждое слово на веру, а при проверке многие громкие фразы оказываются просто очковтирательством и групповщиной».
«Только что получил Ваше письмо. Вы спрашиваете, не возражаю ли я против перевода на татарский, чувашский и другие языки национальностей СССР. Скажите, какой автор может возражать против этого?»
«Не дрейфь, Мишка. Пока существует Советская власть, а это вечность, есть для чего жить и за что бороться».
«Итак, решение ЦК есть, но это далеко еще не квартира. Надо еще пробить бюрократический тупик Муми, Руми или иных органов, ведающих домами и решающих судьбу мне подобных. Но кто эти тупики будет прошибать? Это черная неблагодарная работа, изматывающая нервы, и большие люди от нее отказываются, им некогда, а маленьких не слушают, ибо квартира – острейшая проблема в Москве».
«…И надо забить мечту кулаками в долгий ящик и начинать работу в этих условиях начинающейся осени и бесконечных дождей, ибо жить-то надо и, значит, надо работать, ибо жизнь – это труд, а не копчение неба».
«…Будь нежен к своей жене, ибо жена – это не означает исчадие ада, а существо, данное нам природой для нежного и осторожного обращения».
«…Жизнь – это такая штуковина, где ночь сменяется пламенным ураганом».
«…Миша, если ты будешь дальше молчать, то мне придется прибегнуть к мате… мати… ческому исчислению своих обид. Не допущай до этого».
«Мой брат Митя учится в Комуниверситете имени Артема в Харькове, и на меня пала забота о его дитятях, оставленных в Шепетовке. Сейчас мой средний заработок – тысяча рублей в месяц. Если высчитать на секретаря 150 рублей и на заем 150 рублей ежемесячно, то на расходы семья получает 700 рублей».
«Чем труднее и сложнее проблема, тем больше ответственности за нее. Легко написать, как Маша любила Мишу, но это не то, чего требует от нас партия».
«Сколько хлопот причиняю я всем товарищам, в том числе и тебе. Я чувствую, что скоро мое имя будет приводить товарищей в уныние, ибо я – это неразрешенная квартирная проблема и все преграды на этом пути. Когда настанут счастливые дни, когда я буду представлять лишь объект литературного порядка, а не футбольный мяч, которым обязательно надо забить гол в ворота Моссовета?"
«Я весь ушел в работу над новой книгой, пишу каждый день регулярно по шесть часов, нашел вполне грамотного, но дорогого секретаря, плачу ему триста рублей в месяц, но зато он грамотно пишет. Я уже спокоен за корректуру, на которую раньше тратил треть своего рабочего времени».
«Здоровье мое ничего, вполне разрешает работать по шесть часов в день. Большего требовать не могу от секретарей».
«Мне только что прочли твое прекрасное письмо. Видишь, даже о поражении можно рассказать так, что слушать не больно».
«Я с головой ушел в новую работу. Труд – прекрасная вещь. В труде забываются все огорчения, грусть о неисполнившихся надеждах и многое другое, чему нельзя давать воли человеку нашего времени».
«Написаны две главы. Трудно работать, братишки! Нет огня… пишу рассудком, а не сердцем».
«Всегда рад читать письма от приятелей. Хотя сам стал отвечать редко. Это оттого, что целый день стараешься выдумать что-нибудь умное, и к вечеру глупеешь. Писать тогда невыгодно».
«Глубокоуважаемый Николай Александрович! Ваш ответ получил и весьма признателен за столь быстрый отклик. Ваше предложение написать книгу для детей я охотно принимаю. Я напишу о детстве Павки Корчагина с шести до одиннадцати лет. Сделаю все, чтобы детям были понятны язык и содержание книги. Книгу эту, размером приблизительно в 8 печатных листов, я могу написать к началу 1936 года. Сейчас работаю над новым романом».
«С Москвой у меня хуже, правда, ко мне там относятся очень внимательно, но я никогда не знаю ни сроков, ни качества исполнения. Обещают одно, делают другое и, к сожалению, ни разу не выполнили своего слова. Что же они делают с другими авторами? Мне это не нравится. Мы все большевики, и я привык верить на слово. Дело чести для меня выполнить данное обещание, чего нельзя сказать о них».
«В наших писательских учреждениях такая волокита, такой формализм, что диву даешься, откуда это так быстро усвоено ими».
«Перешел на 10-часовый рабочий день. Пишу шесть, а четыре часа читаю. Одним словом, спешу жить. Пока сердце стучит, и голова не туманится, нельзя дремать, а то черт его знает, что может случиться. Здоровье мое – это предатель, того и гляди подставит ножку. Одним словом, я честно живу, не лодырничаю. А то, что меня кое-кто дурачил, то черт с ним; важно, что я на своем участке не отступаю, а все остальные мои неудачи – по-моему, ерунда».
«Скоро лето, тогда будет легче жить, выйду во двор, а то сильно ослабел за зиму».
«Нет сил, и голос потерял, да ничего, ребятки, не дрейфьте, поправлюсь. Я не могу умереть, не имею права, пока не закончу мой роман, а посему надо подтянуться, распустился я очень».
«…Выберусь, не я буду, коль не урву у жизни еще хоть год, закончить все мои обязательства перед партией, а там и помирать не страшно».
«Чувствую себя лучше, температура более менее нормальная, и уже начал работать, заставляют, черти. Кажется, мертвого и то заставили бы написать ответ на заметку в «Литературной газете» - Дайреджиева «Дорогой друг». Было бы хорошо, чтобы ты прочел. И ответил же я ему хорошо. В общем, началась передряга. Самая безалаберная статья, какую только может выдумать человек. У него счеты с «Молодой гвардией», и он через меня лягает журнал, но и мне изрядно достается. Предлагает Вс.Иванову отшлифовать мою книгу. Разве не гад после этого? Тогда чье же это будет произведение?»
«Я никогда не думал, что жизнь принесет мне такое огромное счастье. Жуткая трагедия разгромлена, уничтожена, и вся жизнь заполнена всепобеждающей радостью творчества. И кто знает, когда я был счастливее – юношей с цветущим здоровьем или сейчас?»
«24 апреля мой творческий отчет на заседании бюро горкома ВКП (б). Заседание будет проходить у меня на квартире».
«Я очень благодарен Вам за то, что Вы поставили в известность об изъятии моей книги в Таганроге. За этот безобразный антипартийный поступок виновные понесут соответствующее наказание. Оказывается, тупоголовые идиоты спутали мою книгу «Как закалялась сталь» с изъятой книгой Бусыгина «Закалялась сталь», в которой расхваливается контрреволюционер Троцкий. Спасибо за сигнал».
«Итак, Родионов ушел из издательства. Это за четыре года моего сотрудничества с «Молодой гвардией» одиннадцатый редактор моих книг. Настоящий конвейер. Можно представить, как все это отражается на работе. Вообще, товарищ Горина, если бы редактор приехал ко мне на два-три дня для совещания и окончательной редакции книги, было бы очень хорошо и даже необходимо, потому что за эти годы каждый редактор делал свои манипуляции. В результате этого роман очень пощипан. Целые куски выкидывались, а швы не делались, отсюда скачкообразность. Одним словом, обсудите это с руководством. Если возможно, пусть товарищ приедет. А лучше всего приезжайте сами. Познакомимся, обсудим все, и будет прекрасно».
«Получаю массу писем, прекрасных, бодрых, звучащих к борьбе. Моя жизнь стала необычайно счастливой, и в это время врачи говорят: минимум – полуторамесячный отпуск (или гроб)».
«Просто издевательство над людьми – эти болезни. Все зовет к труду, да сил-то черт мае».
«С каждым днем моя жизнь переходит на все более стремительные темпы. Жизнь врывается ко мне, настойчивая, не знающая преград, и властно требует отдать ей все до последней капли здоровья. Ты скажешь, что это нехорошо, что это левацкий перегиб. Но я не в силах ей сопротивляться. Например, огромное количество писем, получаемых мною от комсомольских организаций и отдельных товарищей. Они требуют ответа. Какие это прекрасные и волнующие письма! Я только теперь ощущаю со всей силой то хорошее, что разбудила книга в молодых умах».
«Трудно рассказать о моих делах. Это стремительный людской конвейер. Это – телеграммы, письма, сногсшибательные новости. Работа и приближающийся «отпуск». Еще месяц такой жизни – и я заснул бы. Это может убить здорового человека, не только меня. И все ведь прекрасно, хорошо. Но таков уж человек – волнуется и при радости и при печали. Полоса радости для меня нескончаема, и я ожидаю какого-нибудь удара, т.е. чего-то сверххорошего или «наоборот»…»
«Есть несчастные люди, обиженные природой, которые не знают, что жизнь прекрасна. Счастье, что я не принадлежу к этой категории дефективных».
«Приехал кинодраматург, развеселый парнишка. В основном мы решили писать сценарий по первой части «Как закалялась сталь» и закончить картину появлением Павки на трибуне собрания со словами: «Разве я могу умереть в такое время!»