Привидение кошки, живущее в библиотеке
А.Ф.Кони, с/с в 8 томах, т.8 "Письма". Ну, собственно, письма и есть...
Случайно углядела в библиотеке собрание сочинений Кони.
По своей привычке сразу проверила - и да, в последнем, восьмом томе как раз помещены письма. Моя тема! 
Про Кони я так-то, конечно, знаю... но до сих пор больше в общих чертах - знаменитый юрист, все такое. Главным образом, упоминания о нем мне встречались в книжках про пламенных революционеров...
В связи с чем у меня сформировалось заведомо положительное отношение - ну, а какое еще. И вот тут возможность познакомиться, так сказать, приобщиться... 
Впечатления сложились довольно странные. В первую очередь при чтении я испытывала досаду и раздражение. В плане того, что это, без сомнения, очень интересный и познавательный материал... Но здесь, в данном с/с составители сосредоточились в основном на юридических трудах... слегка на мемуарном всяком... А письма тут представлены выборочно! Терпеть такое не могу... И вот, с одной стороны - замечательно, что хоть так, хоть что-то издали - больше же ничего и не было. С... (заглядывает в данные) 1969 года. С другой - ну как так-то?! Если нет полного охвата, то и впечатления о личности складываются такие себе... фрагментарные...
В зависимости от того, что составители посчитали важным и интересным - лично я считаю, что в таком вопросе ничего неважного и неинтересного нет. Это же письма! 
читать дальшеПонять составителей где-то как-то можно. Как тут сказано в комментариях, архив Кони огромен... Ну, надо думать - все-таки это была значительная личность... Кони вел переписку чуть ли не с большинством значимых фигур - и в сфере культуры, и в сфере политики и т.д. Интересы у него были широки и разнообразны, да уж. Но все равно - по уму бы надо было издавать этот архив отдельным с/с! Академически - с комментариями и все такое. К сожалению, в советские времена руки до этого не дошли, а сейчас вряд ли вообще кто-то возьмется...
По тому материалу, который тут представлен - ясное дело, что издатели постарались в основном включить что-то наиболее информативное - впечатления в целом складываются такие. Прежде всего я с удивлением осознала, что Кони был не адвокатом - как мне по смутным детским воспоминаниям представлялось - а прокурором. И не просто каким-то там, а обер-прокурором... как сказано в википедии - высшая на тот момент прокурорская должность... Надо же, как у меня удивительно получился такой себе парад генеральных прокуроров!
И все ведь с выподвывертом - один борется с коррупцией весьма странным образом, другой до того либеральных взглядов, что по его отношению к подследственным ощущается скорее адвокатом... 
Ну, собственно, чего тут удивляться - от прокуратуры можно ждать чего угодно. 
Понятное дело, что после революции Кони был хорошо принят молодой советской властью, пользовался почетом и уважением и так и продолжал свою привычную деятельность - насколько было возможно в связи с его возрастом и состоянием здоровья.
В своей юридической деятельности Кони, как я поняла, с самого начала поставил себе главной целью реформацию судебной системы. Чем неуклонно и занимался - ну, не один, конечно... но прилагал к тому усилия. Прежнюю систему эта группа (прямо тянет написать - группировка!
) считала устаревшей и вообще неправильной. Вопрос, конечно, интересный и познавательный... но я в это не стала углубляться. Как я опять же понимаю, образцом для себя они поставили западную систему и постарались ее перенести на российскую почву в наиболее полном объеме. Ну, для меня в этом наиболее характерный штрих - суды присяжных. Все, дальше мне можете ничего не говорить. Ну, то есть, в детстве, при чтении художественных книжек, детективов там всяких, западных... у меня еще было такое абстрактно-положительное отношение к данному вопросу... Но сейчас мне эта идея представляется до того странной и нелепой, что я прямо не знаю. В общем, мне кажется, всерьез рассуждать о преимуществе такой системы с этими судами присяжных можно только чисто абстрактно, не соприкасаясь напрямую с конкретным обществом конкретных граждан в его конкретных проявлениях. Ну, может, они так к этому и подходили. И Кони в том числе... И вот что характерно же - ведь умный же человек! (судя по письмам) и он даже специально ездил по Европе в целях изучения, приглядывался, присутствовал при заседаниях... И сам же в письмах отмечает, что процесс больше напоминает фарс, театральное представление... Но все равно с упорством заевшей молотилки они проталкивают эти суды присяжных и всю эту систему... прогрессивная! 
Спустя двадцать или сколько там лет, в письмах проскальзывает отчаяние, пессимизм - ах, система, оказывается, не работает так, как они задумали... Да что вы говорите!! 
Лично меня это нисколечко не удивило. Почему-то. Но Кони, конечно, в лучших традициях креативно-либеральной интеллигенции, нашел свое объяснение. Ну да, то самое, вы и сами можете угадать - народ не тот, страна вообще... в стороне от всего... 
Помимо этой своей основной юридической деятельности Кони еще активно участвовал в общественной светской и культурной жизни. У него были амбиции и - как сейчас модно выражаться - хорошо развито ЧСВ... прямо-таки в совершенной степени... В общем, он еще упражнялся и в литературной области, считал, что и тут он достиг успеха. До этих трудов я еще не добралась, но так или иначе - его даже избрали в состав соответствующей Академии. Это они тоже полностью скопировали с западных образцов - то есть, как я понимаю, с французской Академии бессмертных, с ее ограниченным количеством бессменных членов, которые раз туда попав, остаются там до самой смерти, и нового члена избирают только на освободившееся таким образом место... Ну вот, в общем, я не знаю, насколько Кони был хорош в плане литературы и как его воспринимала тогдашняя тусовка - видимо, хорошо так воспринимала, на высоком уровне, если ввели в эту Академию... Но меня позабавило - по включенным письмам - как Кони с изумительной проницательностью умудрялся проходить мимо всех грядущих светил и продвигать какие-то фигуры, в настоящее время напрочь забытые...
Что касается личности, то - сложилось как-то у меня такое впечатление - это был человек очень жесткий, властный... авторитарный... Может даже, был э... тяжел в общении...
А вот, вспоминаю упоминание мельком у Чуковского (которого я, кстати, так все и не могу дочитать!), как он пришел беседовать с Кони, и тот предпочитал сам задавать тон и вести разговор в строго обозначенном ключе, не поддаваясь на какие-то попытки повернуть его куда-то еще... Где-то в таком духе... Ну, и в письмах тоже где-то так выглядит... А! вот только поняла, в чем тут дело! 
Тут просто остается впечатление абсолютной уверенности в собственной правоте. Типа человек, который знает, что и как правильно, и ни в чем никогда не сомневается. Ни разу тут не проскользнуло такого, что - может, я в чем-то ошибаюсь? чего-то не знаю, не понимаю? 
Еще проскользнула такая неожиданная черта... которая мне как-то до сих пор при чтении разных писем не встречалась... Это какое-то... ну, не знаю... сказать - лицемерие, двуличность - вроде как слишком сильно... В общем, несколько раз проскальзывало такое, что вот он кому-то пишет, напрямую, так сказать, обращается, при этом рассыпает комплименты, славословия, все такое. А спустя какое-то время в письмах другому лицу выражается о том в таком духе, что - так-то он ни о чем человек, докучный, неприятный и т.д. Ага, но зачем тогда ему самому было с таким рвением писать? Как по мне, это не очень-то красиво... Ну, можно сказать, что это все - профессиональные юридические ухватки. Как вот, к примеру, он писал Гончарову, воспевал его талант, его значение для русской литературы - а потом кому-то там про того же Гончарова пишет, что он надоедливый старик, все со своими жалобами и т.д. Или вот он пишет вдове Достоевского - та обратилась к Кони с просьбой, чтобы он как-то воздействовал на ее сына, у того тоже были проблемы с поведением. Ей Кони тоже в письме все исписал комплиментами - а потом кому-то в письме выразился о ней с пренебрежением, типа кто она такая вообще, ничего из себя не представляет, докучает и т.д. Ну, не знаю... Как-то вызывают настороженность такие люди... 
То есть, как ты к кому-то относишься, это твое дело, но зачем человеку говорить одно, а за глаза о нем - прямо противоположное?
И - вторая часть...
//М.Горькому// «…Вижу в Ваших словах одну из наиболее действительных наград за пережитые и переживаемые минуты в общественно-служительной среде города, где, по выражению оного немца, «улицы постоянно мокры, а сердца постоянно сухи…»
«Пятидесятилетние юбилеи имеют одну особенность: очень часто приходится, в память прошлой светлой деятельности юбиляра, закрывать глаза на его недавнее прошлое и смотреть сквозь пальцы, забывая и прощая, на то в его жизни, что Апухтин называл «неловкостью конца и скукой эпилога».
«Служебные вериги имеют свойство врезываться не только в тело, но и в душу носящих их».
«В каком виде нашел ХХ век культуру и христианство в Европе?! Можно ли сравнить его с началом XIX века!»
«…Что касается до формы прошения на высочайшее имя, то таковой не существует. Всякое грамотно изложенное прошение принимается, в какой бы редакции оно изложено ни было. Я сам видел трогательные послания на «ты», доложенные и увенчавшиеся успехом».
«Мне удалось набросать, в главных чертах, мой курс «Судебной этики» и пережить при этом очень хорошие минуты. То, что чувствовалось мною как н у ж н о е, что сознавалось как в о з м о ж н о е, стало вырисовываться и наконец строиться как о с у щ е с т в и м о е – и, мне думается, полезное».
//1902г.// «Какие времена переживает человечество! Какое наглое торжество лжи во всех видах и под всякими наименованиями, какое забвение элементарных начал христианства во всей Европе! Просто смотреть на свет не хочется. Я часто радуюсь, что жить осталось немного. Даже и для работы руки опускаются, - разумею, для работы литературной, ибо активную судебную работу я оставил уже два года».
«…Заседания Юридического общества, где пришлось вести горячую борьбу против наших юристов, желающих оставить безнаказанною содомию».
«Не знаю, чего пожелать Вам, кроме здоровья на Новый год? Все так безотрадно, безнадежно кругом, везде и во всех отношениях, что даже и желать ничего не решаешься. В общественной и политической жизни – полный «отлив совести». Можно ли надеяться на ее прилив? Все окопы, за которыми укрывались добро и общественное благо, падают: давно уже разрушен окоп «греха», и слово «грешно» звучит чем-то давно вышедшим из употребления; взят штурмом окоп «стыда», и окоп «страха общественного осуждения» начинает давать трещины сразу в нескольких местах…На что уповать?!»
«Как почти всегда, я вернулся из заседания с неудовлетворенным чувством. Мои привычки юриста к точности, системе и сжатости, постоянно оскорбляются какою-то халатностью и неуверенностью в способе производства дел, моя справедливость страдает от совершенной случайности результатов. Шенрок, столько потрудившийся, и Комарова, написавшая книгу, какой нет даже и во Франции, остаются за флагом, а неведомый Бунин, о котором нечто невнятно читается, получает премию! .. И кто поручится, что Разряд из одних почетных академиков не изберет в свои члены г.Леонида Андреева, Бальмонта, Брюсова, г-жу Гиппиус и т.п.»
«Я вполне разделяю Ваше недоумение по поводу помещения в один сборник деятелей судебной реформы и литераторов. Но издатели непременно хотели, чтобы в книге были «предшественники», и редактор К.К.Арсеньев им уступил, а так как прямые «предшественники» были разные подьячие и крючкотворцы, то и пришлось их заменить писателями».
«Вчера Веселовский сказал мне, что о Хомякове и Чичерине нельзя читать вместе, ибо это будет «слишком долго». Но боже мой, - ужели Академия – какая-нибудь железнодорожная станция, на которой надо торопиться не доедая и не допивая».
«Читали ли Вы сегодня безграмотную телеграмму полковника Романова на имя Иоанна Кронштадтского? Точно все соединяется, чтобы уронить престиж самодержца. Неужели в «Правительственном вестнике» не нашлось никого, кто решился бы доложить, что в России есть грамматика и логика?!»
«Я провел дурное лето, со сжатым физически и морально сердцем, полным тоски от всего, что у нас происходит, от стыда и негодования, вызываемого войною //с Японией//, от отвращения к неспособности и лукавству презренного правительства, от удивления пред двойственными нравственными весами, на которых наша «интеллигенция» взвешивает явления одного и того же порядка (например, насилие), смотря по тому – из любезного или нелюбезного ей источника они идут, от лживых известий и позорнейших явлений малодушия, которых мне пришлось быть лично свидетелем».
«От неискренности и эзоповского языка нашего правительства просто душу воротит – и вся его деятельность, в настоящее роковое время, может быть охарактеризована словами, очень любимыми детьми – «незавсамделишная». Петр писал про Алексея: «Ограбил меня господь сыном», а мы можем сказать: «Ограбил нас господь правителями».
«…Не находите ли Вы ввиду всего происходящего вокруг, что мы оба «опоздали умереть»!?»
«…Все эти пертурбации очень дурно отразились на моем здоровье. Да и жить становится тошно! Господь хочет излить на Россию фиал своего гнева… Как хотелось бы умереть!»
«Меня берет отчаяние за будущее. Вчера я бы приглашен в Совет министров по вопросу о старообрядцах и видел п р а в и т е л ь с т в о, а сегодня утром у меня были представители партии «мирного обновления» и я видел о б щ е с т в о. Боже мой! Боже мой! Ты изливаешь фиал гнева своего на нашу родину!»
«Чувствую, что жить осталось немного, но смотрю на это совершенно спокойно. Смерти нет! Хотелось бы, однако, побыть на земле годика 2-3, чтобы побороться в Государственном совете за веротерпимость. Ведь просто гнев и страх берет, когда почитаешь постановление Киевского миссионерского съезда!»
«Я испытываю такие боли, что кажется, что из сердца мне выдергивают зуб…»
«Вот уже три года сижу я в Государственном совете и многоразличных его комиссиях и тесно соприкасаюсь с деятельностью Государственной думы. С горестной тревогой спрашиваю я себя: где же те способные, стойкие, любящие родину люди, которых прежде народ выдвигал из своей среды, люди, способные стать знаменем, символом, способные собрать и кристаллизовать около себя сомкнутые ряды единомышленников?! Хочется утешать себя надеждою, что это временное, преходящее явление и что вскоре Русь возродится в силе и славе. Но плохо в е р и т с я этой надежде».
«…Пользуясь моим нездоровьем (как Вы знаете, это самое счастливое время для людей занятых, когда им ни принимать, ни делать визитов или выезжать не приходится), составил для Вас статейку…»
«Пробежал прилагаемые строки из «Всеобщего ежемесячника». Неужели это н а ш Бунин?! Но к чему тогда мой доклад о порнографии, когда в нашей среде сидят авторы, заставляющие краснеть вовсе не стыдливых критиков. И что за выдумка о могильной плите Кольцова, когда он погребен в Петербурге под весьма приличным памятником, вид которого приложен к академическому изданию…»
«Ах! Это правительство… Нужно особое искусство, чтобы т а к обманывать возбужденные ожидания».
«Я читал лекцию в пользу голодающих и выручил около 1000р. У нас поразительное равнодушие к этому бедствию. Зато под Новый год выпито на 75 тыс.р. шампанского».
«Я противник всяких автобиографий и прижизненных биографий. Правильно и всецело судить о человеке можно лишь тогда, когда он совершенно сойдет с житейской сцены и когда уже нельзя ожидать каких-либо неожиданностей, могущих исказить или видоизменить образ, начертанный биографом. Кроме того, писать правдивую биографию можно лишь близко зная человека, изучив и поняв его характер и хорошо зная ту среду и те условия, в которых ему приходилось действовать. Во многих случаях ее следует писать с соблюдением исторической перспективы, в значительном отдалении от жизни того, о ком пишешь. Вот почему все некрологи имеют лишь злободневную цену. Затем, не напуская на себя излишней скромности, я тем не менее не могу признать себя заслуживающим подробной биографии и думаю, что краткая заметка в энциклопедическом словаре есть лучшее, на что я могу рассчитывать».
«…К сожалению, мы с княжной стали часто и резко расходиться в оценке причин многих явлений нашей жизни и область наших бесед все сокращается, а ведь в наши лета дружеские отношения выражаются именно в возможности с разных и противозначных точек зрения касаться всех вопросов, от которых болит и негодует сердце».
«…В вопросах внешней политики и видах на будущее я еще сам не тверд во взглядах. Многие ухватки и повадки, заведшиеся у нас, заставляют меня порою смотреть довольно мрачно на это будущее».
«Давно уже замечено, что у нас нет вчерашнего дня. От этого так бессодержателен, по большей части, день настоящий и так неясен и тонет в лениво стелющемся тумане день завтрашний. Конечно, вооружившись надлежащими знаниями и памятью, можно описать прошлое с большой подробностью и точностью, возбуждая холодное внимание чужого ему читателя. Но напоминание о таком прошлом проходит обыкновенно бесследно, давая лишь материал в лучшем случае для справок и цитат, а в худшем для лицемерного пафоса».
«Сердце мое по временам совсем хочет отказаться работать и заставляет испытывать большие страдания, а война навалила на меня «бремена неудобоносимые» в виде председательствования в трех комитетах, имеющих дела с больными и ранеными, и участия в Особом совещании о беженцах и в его многочисленных комиссиях. Все это поглощает мое время без остатка».
«Не знаю, увижу ли я возрождение на Руси права и восторженного ему служения, памятного мне из дней моей молодости, но многие письма, получаемые мною от начинающих юристов, дают повод надеяться, что они ясно видят язвы и гнойные наросты в нашем судебном деле и – быть может – если не сумеют их излечить, то во всяком случае отвернутся от них с отвращением».
«Обыкновенно судьба стреляет в человека, выражаясь современным военным языком, пачками. Но не надо падать духом… Она устает и оставляет человека в покое».
//март 1917г.// «Революция произошла с поучительным спокойствием и единодушием, но тревожат меня уже обозначившиеся разногласия, могущие вызвать остановку всего общественного механизма».
//октябрь 1918г.// «Мне сообщили, что я имею, в силу новых распоряжений, право на получение хлеба по 1 категории по прилагаемому удостоверению. Если Вы признаете, что мой многолетний труд в Академии в течение 17 лет может считаться службой, то благоволите приложить печать к удостоверению и подписать его. Мне необходимо получить его до 12 часов утра в субботу. Если же «нет!», то «на нет и суда нет!»
//Сытину// «Мне отвратительна новая безграмотная орфография, и я все-таки надеюсь, что возобновится Ваша издательская деятельность».
«Как ни соблазнительно Ваше предложение о совместное поездке //в Европу// - для меня это, увы! неосуществимая мечта. Мне через 6 недель 81 год, силы слабеют ежедневно, ноги отказываются служить, в сердце неумолчная «зубная боль» и для каких-либо путешествий я уже непригоден… Наконец я думаю, что мне пришлось бы страдать от вида материальных и моральных страданий наших необдуманно бросивших родину эмигрантов и гложущей их тоски по родине, при невозможности утолить эту тоску, и от назойливых попыток вовлечь меня, хотя бы номинально, в их лагери, взаимно клевещущие друг на друга и забывающие об нуждах русского народа в своем злопыхательстве».
« //Луначарский//..на банкете приветствовал гостей на четырех языках, владея ими превосходно, а в торжественном заседании в Филармонии он сказал большую речь, блестящим местом в которой было горячее выступление против жестокостей современной войны с ее последними достижениями в так называемой цивилизации, которая неотступно идет вперед в деле изобретения всяких разрушительных и вредоносных газов. Я уже давно говорю, что не надо смешивать цивилизацию с культурой и что развитие цивилизации отодвигает культуру все более и более назад, игнорируя духовную сторону человека и отодвигая его к первобытному звериному прошлому».
«Раздобыл наконец Вашего «Петра Великого» и насладился чтение этого произведения, звучащего как благовест правды и справедливости среди современного бессовестного отношения к этому выдающемуся человеку, в значительной мере вызванного презренными трудами Мережковского и т.п. писак».
«Неожиданно для меня явилось назначение мне пенсии. Я никогда не возбуждал вопроса об этом, но сама Академия, ввиду того, что исполнилось 30 лет со времени выбора меня в ее почетные члены и 26 лет с того времени, как я был избран почетным академиком Разряда изящной словесности, признала необходимым, по собственной инициативе, ходатайствовать об этом. Конечно, это мне дает некоторый отдых и возможность писать свои мемуары, читая лишь в крайних случаях лекции, но все-таки это меня смущает: сколько достойных лиц, не менее меня послуживших родине, не получают пенсии…»
Случайно углядела в библиотеке собрание сочинений Кони.
По своей привычке сразу проверила - и да, в последнем, восьмом томе как раз помещены письма. Моя тема! Про Кони я так-то, конечно, знаю... но до сих пор больше в общих чертах - знаменитый юрист, все такое. Главным образом, упоминания о нем мне встречались в книжках про пламенных революционеров...
В связи с чем у меня сформировалось заведомо положительное отношение - ну, а какое еще. И вот тут возможность познакомиться, так сказать, приобщиться... Впечатления сложились довольно странные. В первую очередь при чтении я испытывала досаду и раздражение. В плане того, что это, без сомнения, очень интересный и познавательный материал... Но здесь, в данном с/с составители сосредоточились в основном на юридических трудах... слегка на мемуарном всяком... А письма тут представлены выборочно! Терпеть такое не могу... И вот, с одной стороны - замечательно, что хоть так, хоть что-то издали - больше же ничего и не было. С... (заглядывает в данные) 1969 года. С другой - ну как так-то?! Если нет полного охвата, то и впечатления о личности складываются такие себе... фрагментарные...
В зависимости от того, что составители посчитали важным и интересным - лично я считаю, что в таком вопросе ничего неважного и неинтересного нет. Это же письма! читать дальшеПонять составителей где-то как-то можно. Как тут сказано в комментариях, архив Кони огромен... Ну, надо думать - все-таки это была значительная личность... Кони вел переписку чуть ли не с большинством значимых фигур - и в сфере культуры, и в сфере политики и т.д. Интересы у него были широки и разнообразны, да уж. Но все равно - по уму бы надо было издавать этот архив отдельным с/с! Академически - с комментариями и все такое. К сожалению, в советские времена руки до этого не дошли, а сейчас вряд ли вообще кто-то возьмется...
По тому материалу, который тут представлен - ясное дело, что издатели постарались в основном включить что-то наиболее информативное - впечатления в целом складываются такие. Прежде всего я с удивлением осознала, что Кони был не адвокатом - как мне по смутным детским воспоминаниям представлялось - а прокурором. И не просто каким-то там, а обер-прокурором... как сказано в википедии - высшая на тот момент прокурорская должность... Надо же, как у меня удивительно получился такой себе парад генеральных прокуроров!
И все ведь с выподвывертом - один борется с коррупцией весьма странным образом, другой до того либеральных взглядов, что по его отношению к подследственным ощущается скорее адвокатом... Ну, собственно, чего тут удивляться - от прокуратуры можно ждать чего угодно. Понятное дело, что после революции Кони был хорошо принят молодой советской властью, пользовался почетом и уважением и так и продолжал свою привычную деятельность - насколько было возможно в связи с его возрастом и состоянием здоровья. В своей юридической деятельности Кони, как я поняла, с самого начала поставил себе главной целью реформацию судебной системы. Чем неуклонно и занимался - ну, не один, конечно... но прилагал к тому усилия. Прежнюю систему эта группа (прямо тянет написать - группировка!
) считала устаревшей и вообще неправильной. Вопрос, конечно, интересный и познавательный... но я в это не стала углубляться. Как я опять же понимаю, образцом для себя они поставили западную систему и постарались ее перенести на российскую почву в наиболее полном объеме. Ну, для меня в этом наиболее характерный штрих - суды присяжных. Все, дальше мне можете ничего не говорить. Ну, то есть, в детстве, при чтении художественных книжек, детективов там всяких, западных... у меня еще было такое абстрактно-положительное отношение к данному вопросу... Но сейчас мне эта идея представляется до того странной и нелепой, что я прямо не знаю. В общем, мне кажется, всерьез рассуждать о преимуществе такой системы с этими судами присяжных можно только чисто абстрактно, не соприкасаясь напрямую с конкретным обществом конкретных граждан в его конкретных проявлениях. Ну, может, они так к этому и подходили. И Кони в том числе... И вот что характерно же - ведь умный же человек! (судя по письмам) и он даже специально ездил по Европе в целях изучения, приглядывался, присутствовал при заседаниях... И сам же в письмах отмечает, что процесс больше напоминает фарс, театральное представление... Но все равно с упорством заевшей молотилки они проталкивают эти суды присяжных и всю эту систему... прогрессивная! Спустя двадцать или сколько там лет, в письмах проскальзывает отчаяние, пессимизм - ах, система, оказывается, не работает так, как они задумали... Да что вы говорите!! Лично меня это нисколечко не удивило. Почему-то. Но Кони, конечно, в лучших традициях креативно-либеральной интеллигенции, нашел свое объяснение. Ну да, то самое, вы и сами можете угадать - народ не тот, страна вообще... в стороне от всего... Помимо этой своей основной юридической деятельности Кони еще активно участвовал в общественной светской и культурной жизни. У него были амбиции и - как сейчас модно выражаться - хорошо развито ЧСВ... прямо-таки в совершенной степени... В общем, он еще упражнялся и в литературной области, считал, что и тут он достиг успеха. До этих трудов я еще не добралась, но так или иначе - его даже избрали в состав соответствующей Академии. Это они тоже полностью скопировали с западных образцов - то есть, как я понимаю, с французской Академии бессмертных, с ее ограниченным количеством бессменных членов, которые раз туда попав, остаются там до самой смерти, и нового члена избирают только на освободившееся таким образом место... Ну вот, в общем, я не знаю, насколько Кони был хорош в плане литературы и как его воспринимала тогдашняя тусовка - видимо, хорошо так воспринимала, на высоком уровне, если ввели в эту Академию... Но меня позабавило - по включенным письмам - как Кони с изумительной проницательностью умудрялся проходить мимо всех грядущих светил и продвигать какие-то фигуры, в настоящее время напрочь забытые...
Что касается личности, то - сложилось как-то у меня такое впечатление - это был человек очень жесткий, властный... авторитарный... Может даже, был э... тяжел в общении...
А вот, вспоминаю упоминание мельком у Чуковского (которого я, кстати, так все и не могу дочитать!), как он пришел беседовать с Кони, и тот предпочитал сам задавать тон и вести разговор в строго обозначенном ключе, не поддаваясь на какие-то попытки повернуть его куда-то еще... Где-то в таком духе... Ну, и в письмах тоже где-то так выглядит... А! вот только поняла, в чем тут дело! Тут просто остается впечатление абсолютной уверенности в собственной правоте. Типа человек, который знает, что и как правильно, и ни в чем никогда не сомневается. Ни разу тут не проскользнуло такого, что - может, я в чем-то ошибаюсь? чего-то не знаю, не понимаю? Еще проскользнула такая неожиданная черта... которая мне как-то до сих пор при чтении разных писем не встречалась...
Это какое-то... ну, не знаю... сказать - лицемерие, двуличность - вроде как слишком сильно... В общем, несколько раз проскальзывало такое, что вот он кому-то пишет, напрямую, так сказать, обращается, при этом рассыпает комплименты, славословия, все такое. А спустя какое-то время в письмах другому лицу выражается о том в таком духе, что - так-то он ни о чем человек, докучный, неприятный и т.д. Ага, но зачем тогда ему самому было с таким рвением писать? Как по мне, это не очень-то красиво... Ну, можно сказать, что это все - профессиональные юридические ухватки. Как вот, к примеру, он писал Гончарову, воспевал его талант, его значение для русской литературы - а потом кому-то там про того же Гончарова пишет, что он надоедливый старик, все со своими жалобами и т.д. Или вот он пишет вдове Достоевского - та обратилась к Кони с просьбой, чтобы он как-то воздействовал на ее сына, у того тоже были проблемы с поведением. Ей Кони тоже в письме все исписал комплиментами - а потом кому-то в письме выразился о ней с пренебрежением, типа кто она такая вообще, ничего из себя не представляет, докучает и т.д. Ну, не знаю... Как-то вызывают настороженность такие люди... То есть, как ты к кому-то относишься, это твое дело, но зачем человеку говорить одно, а за глаза о нем - прямо противоположное? И - вторая часть...
//М.Горькому// «…Вижу в Ваших словах одну из наиболее действительных наград за пережитые и переживаемые минуты в общественно-служительной среде города, где, по выражению оного немца, «улицы постоянно мокры, а сердца постоянно сухи…»
«Пятидесятилетние юбилеи имеют одну особенность: очень часто приходится, в память прошлой светлой деятельности юбиляра, закрывать глаза на его недавнее прошлое и смотреть сквозь пальцы, забывая и прощая, на то в его жизни, что Апухтин называл «неловкостью конца и скукой эпилога».
«Служебные вериги имеют свойство врезываться не только в тело, но и в душу носящих их».
«В каком виде нашел ХХ век культуру и христианство в Европе?! Можно ли сравнить его с началом XIX века!»
«…Что касается до формы прошения на высочайшее имя, то таковой не существует. Всякое грамотно изложенное прошение принимается, в какой бы редакции оно изложено ни было. Я сам видел трогательные послания на «ты», доложенные и увенчавшиеся успехом».
«Мне удалось набросать, в главных чертах, мой курс «Судебной этики» и пережить при этом очень хорошие минуты. То, что чувствовалось мною как н у ж н о е, что сознавалось как в о з м о ж н о е, стало вырисовываться и наконец строиться как о с у щ е с т в и м о е – и, мне думается, полезное».
//1902г.// «Какие времена переживает человечество! Какое наглое торжество лжи во всех видах и под всякими наименованиями, какое забвение элементарных начал христианства во всей Европе! Просто смотреть на свет не хочется. Я часто радуюсь, что жить осталось немного. Даже и для работы руки опускаются, - разумею, для работы литературной, ибо активную судебную работу я оставил уже два года».
«…Заседания Юридического общества, где пришлось вести горячую борьбу против наших юристов, желающих оставить безнаказанною содомию».
«Не знаю, чего пожелать Вам, кроме здоровья на Новый год? Все так безотрадно, безнадежно кругом, везде и во всех отношениях, что даже и желать ничего не решаешься. В общественной и политической жизни – полный «отлив совести». Можно ли надеяться на ее прилив? Все окопы, за которыми укрывались добро и общественное благо, падают: давно уже разрушен окоп «греха», и слово «грешно» звучит чем-то давно вышедшим из употребления; взят штурмом окоп «стыда», и окоп «страха общественного осуждения» начинает давать трещины сразу в нескольких местах…На что уповать?!»
«Как почти всегда, я вернулся из заседания с неудовлетворенным чувством. Мои привычки юриста к точности, системе и сжатости, постоянно оскорбляются какою-то халатностью и неуверенностью в способе производства дел, моя справедливость страдает от совершенной случайности результатов. Шенрок, столько потрудившийся, и Комарова, написавшая книгу, какой нет даже и во Франции, остаются за флагом, а неведомый Бунин, о котором нечто невнятно читается, получает премию! .. И кто поручится, что Разряд из одних почетных академиков не изберет в свои члены г.Леонида Андреева, Бальмонта, Брюсова, г-жу Гиппиус и т.п.»
«Я вполне разделяю Ваше недоумение по поводу помещения в один сборник деятелей судебной реформы и литераторов. Но издатели непременно хотели, чтобы в книге были «предшественники», и редактор К.К.Арсеньев им уступил, а так как прямые «предшественники» были разные подьячие и крючкотворцы, то и пришлось их заменить писателями».
«Вчера Веселовский сказал мне, что о Хомякове и Чичерине нельзя читать вместе, ибо это будет «слишком долго». Но боже мой, - ужели Академия – какая-нибудь железнодорожная станция, на которой надо торопиться не доедая и не допивая».
«Читали ли Вы сегодня безграмотную телеграмму полковника Романова на имя Иоанна Кронштадтского? Точно все соединяется, чтобы уронить престиж самодержца. Неужели в «Правительственном вестнике» не нашлось никого, кто решился бы доложить, что в России есть грамматика и логика?!»
«Я провел дурное лето, со сжатым физически и морально сердцем, полным тоски от всего, что у нас происходит, от стыда и негодования, вызываемого войною //с Японией//, от отвращения к неспособности и лукавству презренного правительства, от удивления пред двойственными нравственными весами, на которых наша «интеллигенция» взвешивает явления одного и того же порядка (например, насилие), смотря по тому – из любезного или нелюбезного ей источника они идут, от лживых известий и позорнейших явлений малодушия, которых мне пришлось быть лично свидетелем».
«От неискренности и эзоповского языка нашего правительства просто душу воротит – и вся его деятельность, в настоящее роковое время, может быть охарактеризована словами, очень любимыми детьми – «незавсамделишная». Петр писал про Алексея: «Ограбил меня господь сыном», а мы можем сказать: «Ограбил нас господь правителями».
«…Не находите ли Вы ввиду всего происходящего вокруг, что мы оба «опоздали умереть»!?»
«…Все эти пертурбации очень дурно отразились на моем здоровье. Да и жить становится тошно! Господь хочет излить на Россию фиал своего гнева… Как хотелось бы умереть!»
«Меня берет отчаяние за будущее. Вчера я бы приглашен в Совет министров по вопросу о старообрядцах и видел п р а в и т е л ь с т в о, а сегодня утром у меня были представители партии «мирного обновления» и я видел о б щ е с т в о. Боже мой! Боже мой! Ты изливаешь фиал гнева своего на нашу родину!»
«Чувствую, что жить осталось немного, но смотрю на это совершенно спокойно. Смерти нет! Хотелось бы, однако, побыть на земле годика 2-3, чтобы побороться в Государственном совете за веротерпимость. Ведь просто гнев и страх берет, когда почитаешь постановление Киевского миссионерского съезда!»
«Я испытываю такие боли, что кажется, что из сердца мне выдергивают зуб…»
«Вот уже три года сижу я в Государственном совете и многоразличных его комиссиях и тесно соприкасаюсь с деятельностью Государственной думы. С горестной тревогой спрашиваю я себя: где же те способные, стойкие, любящие родину люди, которых прежде народ выдвигал из своей среды, люди, способные стать знаменем, символом, способные собрать и кристаллизовать около себя сомкнутые ряды единомышленников?! Хочется утешать себя надеждою, что это временное, преходящее явление и что вскоре Русь возродится в силе и славе. Но плохо в е р и т с я этой надежде».
«…Пользуясь моим нездоровьем (как Вы знаете, это самое счастливое время для людей занятых, когда им ни принимать, ни делать визитов или выезжать не приходится), составил для Вас статейку…»
«Пробежал прилагаемые строки из «Всеобщего ежемесячника». Неужели это н а ш Бунин?! Но к чему тогда мой доклад о порнографии, когда в нашей среде сидят авторы, заставляющие краснеть вовсе не стыдливых критиков. И что за выдумка о могильной плите Кольцова, когда он погребен в Петербурге под весьма приличным памятником, вид которого приложен к академическому изданию…»
«Ах! Это правительство… Нужно особое искусство, чтобы т а к обманывать возбужденные ожидания».
«Я читал лекцию в пользу голодающих и выручил около 1000р. У нас поразительное равнодушие к этому бедствию. Зато под Новый год выпито на 75 тыс.р. шампанского».
«Я противник всяких автобиографий и прижизненных биографий. Правильно и всецело судить о человеке можно лишь тогда, когда он совершенно сойдет с житейской сцены и когда уже нельзя ожидать каких-либо неожиданностей, могущих исказить или видоизменить образ, начертанный биографом. Кроме того, писать правдивую биографию можно лишь близко зная человека, изучив и поняв его характер и хорошо зная ту среду и те условия, в которых ему приходилось действовать. Во многих случаях ее следует писать с соблюдением исторической перспективы, в значительном отдалении от жизни того, о ком пишешь. Вот почему все некрологи имеют лишь злободневную цену. Затем, не напуская на себя излишней скромности, я тем не менее не могу признать себя заслуживающим подробной биографии и думаю, что краткая заметка в энциклопедическом словаре есть лучшее, на что я могу рассчитывать».
«…К сожалению, мы с княжной стали часто и резко расходиться в оценке причин многих явлений нашей жизни и область наших бесед все сокращается, а ведь в наши лета дружеские отношения выражаются именно в возможности с разных и противозначных точек зрения касаться всех вопросов, от которых болит и негодует сердце».
«…В вопросах внешней политики и видах на будущее я еще сам не тверд во взглядах. Многие ухватки и повадки, заведшиеся у нас, заставляют меня порою смотреть довольно мрачно на это будущее».
«Давно уже замечено, что у нас нет вчерашнего дня. От этого так бессодержателен, по большей части, день настоящий и так неясен и тонет в лениво стелющемся тумане день завтрашний. Конечно, вооружившись надлежащими знаниями и памятью, можно описать прошлое с большой подробностью и точностью, возбуждая холодное внимание чужого ему читателя. Но напоминание о таком прошлом проходит обыкновенно бесследно, давая лишь материал в лучшем случае для справок и цитат, а в худшем для лицемерного пафоса».
«Сердце мое по временам совсем хочет отказаться работать и заставляет испытывать большие страдания, а война навалила на меня «бремена неудобоносимые» в виде председательствования в трех комитетах, имеющих дела с больными и ранеными, и участия в Особом совещании о беженцах и в его многочисленных комиссиях. Все это поглощает мое время без остатка».
«Не знаю, увижу ли я возрождение на Руси права и восторженного ему служения, памятного мне из дней моей молодости, но многие письма, получаемые мною от начинающих юристов, дают повод надеяться, что они ясно видят язвы и гнойные наросты в нашем судебном деле и – быть может – если не сумеют их излечить, то во всяком случае отвернутся от них с отвращением».
«Обыкновенно судьба стреляет в человека, выражаясь современным военным языком, пачками. Но не надо падать духом… Она устает и оставляет человека в покое».
//март 1917г.// «Революция произошла с поучительным спокойствием и единодушием, но тревожат меня уже обозначившиеся разногласия, могущие вызвать остановку всего общественного механизма».
//октябрь 1918г.// «Мне сообщили, что я имею, в силу новых распоряжений, право на получение хлеба по 1 категории по прилагаемому удостоверению. Если Вы признаете, что мой многолетний труд в Академии в течение 17 лет может считаться службой, то благоволите приложить печать к удостоверению и подписать его. Мне необходимо получить его до 12 часов утра в субботу. Если же «нет!», то «на нет и суда нет!»
//Сытину// «Мне отвратительна новая безграмотная орфография, и я все-таки надеюсь, что возобновится Ваша издательская деятельность».
«Как ни соблазнительно Ваше предложение о совместное поездке //в Европу// - для меня это, увы! неосуществимая мечта. Мне через 6 недель 81 год, силы слабеют ежедневно, ноги отказываются служить, в сердце неумолчная «зубная боль» и для каких-либо путешествий я уже непригоден… Наконец я думаю, что мне пришлось бы страдать от вида материальных и моральных страданий наших необдуманно бросивших родину эмигрантов и гложущей их тоски по родине, при невозможности утолить эту тоску, и от назойливых попыток вовлечь меня, хотя бы номинально, в их лагери, взаимно клевещущие друг на друга и забывающие об нуждах русского народа в своем злопыхательстве».
« //Луначарский//..на банкете приветствовал гостей на четырех языках, владея ими превосходно, а в торжественном заседании в Филармонии он сказал большую речь, блестящим местом в которой было горячее выступление против жестокостей современной войны с ее последними достижениями в так называемой цивилизации, которая неотступно идет вперед в деле изобретения всяких разрушительных и вредоносных газов. Я уже давно говорю, что не надо смешивать цивилизацию с культурой и что развитие цивилизации отодвигает культуру все более и более назад, игнорируя духовную сторону человека и отодвигая его к первобытному звериному прошлому».
«Раздобыл наконец Вашего «Петра Великого» и насладился чтение этого произведения, звучащего как благовест правды и справедливости среди современного бессовестного отношения к этому выдающемуся человеку, в значительной мере вызванного презренными трудами Мережковского и т.п. писак».
«Неожиданно для меня явилось назначение мне пенсии. Я никогда не возбуждал вопроса об этом, но сама Академия, ввиду того, что исполнилось 30 лет со времени выбора меня в ее почетные члены и 26 лет с того времени, как я был избран почетным академиком Разряда изящной словесности, признала необходимым, по собственной инициативе, ходатайствовать об этом. Конечно, это мне дает некоторый отдых и возможность писать свои мемуары, читая лишь в крайних случаях лекции, но все-таки это меня смущает: сколько достойных лиц, не менее меня послуживших родине, не получают пенсии…»
@темы: Книги