Читательский дневник

[Аглая]

О.Борисов. Отзвучья земного.
«10 октября 1974г.
Товстоногов придумал замечательно: в «Мешках» должны быть живые собаки. Настаивал, чтобы мы с Давидом Либуркиным //режиссер// поехали на живодерню. «Видите ли, Олег… это как «Птицы» Хичкока. Вы видели в Доме кино? Как они крыльями машут над городом!.. Но там это проклятье, а в нашем случае собаки – совесть народа… И укусить могут, как эти птицы. И в щеку лизнут, если человека уважают… Нет, чем больше я об этом думаю, тем гениальней я нахожу эту идею!»
Видимо, он немного остыл, когда задумался, как это реально сделать. Если сначала речь шла о стае («Что нам стоит в любимом народом театре завести стаю собак!»), то потом все-таки остановился на двух. «Олег, нам нужны не откормленные, не респектабельные, а чахлые, которые в блокаду могли человека сожрать!» Две чахлые собаки – такое задание получил Либуркин. Было ясно, что на живодерню поеду и я, так как я должен этих собак к себе приручать.
На живодерне нас встретил молодой парень с удавкой. Попросил не обращать на нее внимания. Вроде как она перешла к нему от предыдущего инструктора. «Настоящий был садист», - добавляет этот, молодой. Я его почти не слышу, потому что лай и скулеж – душераздирающие. Они ведь все чувствуют – кому дня три осталось, кому десять, но не больше. Им сделают укол, и они уснут. «А что остается? Выхода нет…» - продолжает молодой инструктор. Но почему здесь, на живодерне инструктор? «А это и не живодерня – кто вам сказал? Слово-то несправедливое. Это – Дормехслужба, вот как. Вам не попадалась девочка с отгрызенным ухом? Обглоданная старушка? В Ленинграде знаете сколько укушенных за год? Двадцать тысяч. Люди, конечно, сами виноваты – заводят собак, а потом выбрасывают. Люди – варвары!» Он сказал это и пошел за собакой, которую для нас приготовил. Ему, конечно, звонили, и он уже все знал.
Морды высовывались сквозь прутья, а у одного пса, рыжего – были удивительные, полные любви глаза! Он сначала поприветствовал меня поднятием лапы: салют тебе! – и лизнул руку. У этого инструктора работала «спидола». Оттуда хрипела бетховенская «тема судьбы». Меня в одну секунду оторопь проняла – мне показалось, что у них всех человеческие глаза – не только у того рыжего. Значит, это такое наказание. В этой жизни человек совершает преступления, а в следующей – вот так за них расплачивается. И тебе очередь придет расплачиваться, и Либуркину, и этому инструктору. И еще хорошо, если тебя сделают собакой, а не лягушкой. Ведь не все же собаки откусывают ухо девочкам.
Инструктор вывел овчарку – ухоженную, с палевой холкой, уши стояли по всем правилам породы. В сердце кольнуло – такого пса грех не спасти от мыла. Инструктор погладил его против шерсти (так, оказывается, их нужно гладить) и произнес: «У богатеньких хозяев на постели валялся… потерялся, видать…» Либуркин сохранял ледяное спокойствие: «Такой овчарки во время войны быть не могло. Голод!» Овчарку увели, и я еще раз посмотрел на того рыжего «человечка». Породы не определить: наверное, отец был колли, а мать – какая-нибудь дворняжка. Сунул ему колбасу, которую принес с собой, а он… не взял. Тут еще встал на задние лапы черненький малыш, вот этот уж – совершенная дворняга, и стал сучить передними лапами. Взгляд прямой, как будто на мне застыл… Так их судьба и решилась – мы отобрали этих двоих.
Когда прощались с инструктором, он нас еще раз спросил про овчарку: может, кому домой? Я подумал, может, вправду домой взять? Начал колебаться… что скажет Алла… Но он опередил меня: «Возьму я… уж больно хорош пес. Этот будет у меня дома седьмой».